Зов Полярной звезды

– Я же вижу, как тебе здесь тоскливо. Ты к знаниям тянешься, тебе на Большую землю надо, учиться, р-развиваться…

– Нет, – отвечала она с грустью. – Как я дедушку бросить? Он старый, больной… Кто ему помочь, кроме меня?

Говорила, а сама смотрела так жалостно, будто в лице Вадима с близким родственником прощалась.

Да и у него, правду сказать, сердце щемило. Славная девочка, хорошо с ней, но дорога зовет домой.

– Ты когда-нибудь вернуться?

– Не знаю. Жизнь такая непредсказуемая – как я могу загадывать?

– Воардэгге тиррвень, – сказала она ему. – Счастливого пути.

– До свидания, – сказал он ей. – Будь счастлива.

Поцеловал – без страсти, по-братски – и ушел к лыжному каравану, который уже выдвигался из Ловозера.

Заключение

В столице экспедицию встретили с почетом. Серебро из ящика пополнило фонды Гохрана, а доклад Барченко на заседании Академии наук произвел настоящий фурор. Александр Васильевич признался, что не удалось раскрыть тайну зова Полярной звезды, однако привел множество интереснейших фактов, привлекших внимание ученой общественности к краю, о котором прежде, согласно меткому выражению Карамзина, «носился единственно темный слух». Александр Васильевич демонстрировал собравшимся рисунки, фотографии, диаграммы с показаниями приборов и на полном серьезе утверждал, что именно там, в сердцевине Кольского Заполярья, некогда зародилась древняя цивилизация, известная под названием Гиперборея.

Вадим Арсеньев при всем желании не имел возможности присутствовать на заседании академиков и наблюдать чествование своего руководителя. Возвращаясь с Севера в выстывших, переполненных вагонах, он подхватил грипп и лежал в Остроумовской больнице в Сокольниках. Иссушаемый горячкой, бредил, и в видениях являлись ему то первобытные полевщики с дротиками, то Адель с содранной кожей, то рогатый медведь, то падающий аэроплан… Вадим метался, вскрикивал, срывал с себя одеяло и доставлял медсестрам немало хлопот.

На седьмой день болезнь отступила, он лежал опустошенный, вымотанный, а сознание медленно выползало из мира видений в действительность. Он снова, как в лопарской веже, ощущал себя занемогшим ребенком и очень хотел, чтобы над ним склонилась мама, провела рукой по лбу, произнесла своим мягким грудным голосом: «Все хорошо, Вадик, ты скоро поправишься…» Но это было невозможно: теперь он помнил, что родителей унесла холера в том проклятом пятнадцатом году, когда он был сослан в Осовец, откуда его не отпустили в Петроград даже на похороны…

Но все же кто-то родной склонился над ним, провел по лбу рукой и произнес те самые слова:

– Все хорошо, Вадик, все хорошо, ты скоро поправишься…

Сказано было почему-то по-испански, но он прекрасно понял.

Перед глазами все плавало, он сделал сверхусилие, и из колеблющейся пены вырисовалось лицо Баррикады Аполлинарьевны. Она сняла свое старинное пенсне и смотрела на Вадима тепло и нежно, что было совсем на нее не похоже.

И вдруг вскрылся запечатанный, казалось бы, намертво тайничок памяти – детской, почти младенческой. Эта женщина, тогда еще не такая дряхлая, а напротив, по-спортивному подтянутая и подвижная, приходила несколько раз к ним в дом на Заневском, а потом исчезла, и он больше никогда ее не видел.

– Бабушка, – прошептал Вадим. – Ты…

– Лежи-лежи! – сказала она уже по-русски, тоном ласковым и вместе с тем повелительным. – Тебе нельзя вставать.