— Я так и не смогла ее разговорить. Но она переживает по поводу сына. Это ее прямо гложет. И видно, что винит в чем-то мужа…
— А вот это уже интересно. Что еще рассказывала?
— Что Юрченко частенько ее покалачивает. Заявление, конечно, она на него наотрез отказалась писать, но обмолвилась, что раньше сын за нее заступался. А теперь некому. Даже расплакалась.
— Хм-м… Сколько Вадиму было? Пятнадцать? И как он с таким боровом справлялся?
— Похоже, что никак. Тоже получал от отца.
— Ясненько. Щас этого ублюдка отвезем в милицию. Там с ним побеседуем. Есть у меня мыслишка. Ты в театральном кружке когда-нибудь занималась?
На утро следующего дня я распорядился, чтобы Юрченко привели в комнату для разбора. Мрачный кабинет без окон при «обезъяннике» — то, что нужно.
Я входил не спеша. Заодно удостоверился, что вчерашнюю спесь с задержанного как рукой сняло. Трезвый и подавленный, он смотрел на меня исподлобья, ерзая на приваренной к полу скамье, перебирая «мазутными» пальцами (вчера его дактилоскопировали, а такая краска плохо отмывается). Я с деловым видом разложил на железном, выкрашенном в цвет синюшных стен столе, бумажки и сочувственно кивнул задержанному.
— Плохи твои дела. Леонид, очень плохи… Но — сам виноват.
Ничего больше не добавив, я стал заполнять бланк протокола, вписывая туда всякую белиберду, типа «мама мыла раму» и «идет бычок, качается».
— Я ничего не сделал, — испуганно таращился на меня Юрченко.
В ответ я лишь многозначительно хмыкнул и сочувствующе закивал:
— Ну-ну… Все так поначалу говорят.
— Бл*ть! Начальник! Вот те крест! Я ничего не сделал!
Дверь распахнулась, и на пороге появилась Света, она незаметно мне подмигнула и серьезным голосом проговорила:
— Андрей Григорьевич, Антонина Юрченко повторила свои показания под протокол, готова сотрудничать со следствием...
— Хорошо, — кивнул я.
Леня что-то прошипел. Почти про себя, но я явственно расслышал «сука».
Света с укоризной посмотрела на задержанного и покачала головой:
— Как же так вы могли, гражданин Юрченко. Как же так?