– Сын мой, – начал он, – ты уверял нас, что твое решение отказаться идти
– Святой отец, вы произнесли страшные слова, но никакие слова сами по себе для меня теперь ничего не значат.
– Глупец несчастный, я не понимаю тебя, да ты и сам себя не можешь понять.
– Нет, понимаю, понимаю! – вскричал я.
И повернувшись к отцу и все еще продолжая стоять на коленях, я воскликнул:
– Дорогой папенька, неужели жизнь, все, что составляет человеческую жизнь, навсегда теперь заказано мне?
– Да, – ответил за него духовник.
– Значит, для меня нет никакого выхода?
– Никакого.
– И я не могу выбрать себе никакой профессии?
–
– Позвольте мне избрать самую презренную, но только не заставляйте меня стать монахом.
– Он не только слабодушен, но и растлен.
– О папенька, – все еще взывал я к отцу, – не позволяйте этому человеку отвечать за вас. Наденьте на меня шпагу, пошлите меня воевать в рядах испанской армии, искать смерти на поле боя, я прошу только одного – смерти. Это лучше, чем та жизнь, на которую вы хотите меня обречь.
– Это невозможно, – ответил отец, который все это время стоял у окна, а теперь подошел ко мне. Лицо его было мрачно. – Дело идет о чести знатного рода и о достоинстве испанского гранда…
– Папенька, какое все это будет иметь значение, если я раньше времени сойду в могилу и если у вас сердце разорвется от горя при мысли о цветке, который вы одним своим словом обрекли на увядание.
Отец вздрогнул.
– Прошу вас удалиться, сеньор, – сказал духовник, – эта сцена лишит вас сил, которые вам нужны, чтобы вечером сегодня исполнить свой долг перед Господом.
– Так, значит, вы меня покидаете? – вскричал я, видя, что родители мои уходят.
– Да, да, – ответил за них духовник, – они покидают тебя, и отцовское проклятие будет отныне тяготеть над тобой.