Мельмот Скиталец

– Во всем этом мире, быть может, нет существа такого красивого и такого невинного, как ты. Это мир страданий, греховный и суетный мир.

Ей стоило немалого труда понять значение этих слов, но когда она поняла, она воскликнула:

– О, если бы только я могла жить в этом мире, я бы сделала там всех счастливыми!

– Ты бы не смогла, Иммали, – сказал чужестранец, – мир этот так велик, что тебе понадобилась бы целая жизнь, чтобы пройти его от края до края, и за один раз тебе удастся говорить только с очень немногими страдальцами, а горе их подчас так велико, что облегчить его свыше человеческих сил.

Услыхав эти слова, Иммали залилась слезами.

– Слабое, но прелестное создание, – сказал чужестранец, – о, если бы твои слезы могли исцелить снедающий человека недуг, успокоить метания истерзанного сердца, если бы они могли смыть бледную пену с запекшихся от голода губ, а главное – погасить огонь недозволенной страсти!

Иммали в ужасе слушала эти речи и могла только пролепетать в ответ, что всюду, куда она ни пойдет, она принесет с собою людям здоровым цветы и сияние солнца и усадит их всех под сень своего тамаринда. А что касается недугов и смерти, то она еще издавна привыкла видеть, как цветы, увядая, умирают своей прекрасной естественной смертью.

– И, может быть, – добавила она, задумавшись, – коль скоро, даже когда они увянут, восхитительный запах их остается, то, может быть, и способность думать также сможет жить после того, как истлеет тело, и при мысли об этом сердце наполняется радостью.

Она сказала, что ничего не знает о страсти и не может предлагать никаких средств от неведомого ей зла. Ей приходилось видеть, как с наступлением осени вянут цветы, но она никак не может себе представить, зачем это цветок вдруг стал бы губить себя сам.

– А неужели тебе никогда не случалось видеть в лепестках его червяка? – спросил чужестранец, пуская в ход всю присущую развращенности софистику.

– Да, случалось, – ответила Иммали, – но ведь червяк же не родится в цветке, а собственные листья не могут причинить ему никакого вреда.

Между ними завязался спор, но душе Иммали присуща была такая чистота, что, как ни любознательна она была и как ни восприимчива ко всему, что он говорил, речи его все равно не могли причинить ей вреда. Ее шутливые и беспорядочные ответы, ее необузданное и причудливое воображение, острота и сила ее хоть и недостаточно развитого ума и, превыше всего, ее природное и безошибочное чутье в отношении того, что хорошо и что плохо, – все это вместе взятое составляло такую броню, которая смущала и приводила в замешательство искусителя больше, чем если бы ему пришлось столкнуться с целым полчищем казуистов из прославленных в те времена европейских академий. Он был очень силен в ученой логике, но эта логика, логика сердца и природы, была ему недоступна. Говорят, что самый бесстрашный лев «склоняется перед целомудрием и девической гордостью».

Искуситель помрачнел и собирался уже уйти, как вдруг заметил, что в ясных глазах Иммали проступают слезы; он понял, что простодушная печаль ее неспроста, и его охватило какое-то зловещее предчувствие.

– Ты плачешь, Иммали? – спросил он.

– Да, – ответила девушка, – я каждый раз плачу, когда вижу, как солнце скрывается в тучах. Так неужели и ты, солнце моего сердца, тоже скроешься во мраке? Неужели ты не взойдешь еще раз? Неужели нет? – и со всей доверчивостью, на которую способно существо, не искушенное жизнью, она припала губами к его руке. – Неужели нет? Я уже больше не буду любить ни мои розы, ни моих павлинов, если ты не вернешься, они ведь не умеют говорить со мной так, как говоришь ты, и я не могу передать им ни одной моей мысли, а от тебя я узнаю столько всего нового. О, как бы я хотела, чтобы у меня было много мыслей о мире, который страдает, о том, из которого ты пришел; а я верю, что ты действительно пришел оттуда, ибо до того, как я тебя увидела, я никогда не испытывала муки, которая не была бы мне и радостью, а теперь все становится для меня мукой, стоит только мне подумать, что ты не вернешься.

– Я вернусь, красавица моя, Иммали, – сказал чужестранец, – и, когда вернусь, дам тебе заглянуть в уголок того мира, откуда я пришел и где тебе скоро придется жить самой.

– Так, значит, я увижу тебя там, – сказала Иммали, – иначе как же я буду говорить мыслями?

– Ну да, разумеется.

– Но почему же ты все повторяешь по два раза, мне достаточно одного твоего «да».

– Да, увидишь.