– Я должен стать настоящим лекарем. – Роб понимал, что эта причина звучит для нее неубедительно. Он даже испытал своего рода смущение, словно признался в каком-то пороке или слабости. Но объяснять ничего не пытался – это было слишком сложно, он и сам не все до конца понимал.
– Твое ремесло заставляет тебя страдать. Ты сам не раз говорил мне, жаловался, как болит душа от такой работы.
– Она болит в первую очередь от моего невежества и неспособности делать свое дело хорошо. А в Исфагане я могу научиться, как помочь тем, кого сейчас не в силах вылечить.
– Но разве я не могу быть там с тобой? Отец может отправиться с нами и купить овец там. – В голосе Мэри была такая мольба, а в глазах такая надежда, что Робу пришлось сделать немалое усилие над собой, чтобы не начать утешать ее.
Он объяснил, что церковь запрещает христианам учиться в исламских академиях, признался, как замыслил обойти запрет. Когда до Мэри дошел смысл его рассказа, она побледнела как полотно:
– Да ведь ты рискуешь навеки погубить свою душу!
– Я не верю, что душа моя изменится, подобно внешности.
– Еврей! – Она в задумчивости старательно вытерла бритву о полотно и спрятала в кожаный футляр.
– Верно. Так что, сама понимаешь, это мне предстоит проделать в одиночку.
– Я одно понимаю – ты сошел с ума! Я даже закрыла глаза на то, что ничего толком о тебе не знаю. Не сомневаюсь, что тебе приходилось расставаться со множеством женщин. Ну, скажи, разве не так?
– То совсем другое дело. – Он хотел объяснить ей разницу, но Мэри не дала ему и рта раскрыть. Роб увидел всю глубину нанесенной им раны.
– А ты не боишься, что я скажу отцу, что ты просто поиграл мною и бросил? Тогда он наймет людей, чтобы тебя убили. Не боишься, что я пойду к первому же священнику и расскажу ему, куда и для чего направился христианин, издевающийся над установлениями святой матери-церкви?
– Тебе я рассказал всю правду. Я никогда бы не смог причинить тебе смерть или же предать тебя. Не сомневаюсь, что и ты ко мне относишься точно так же.
– Я не стану ждать какого-то лекаря, – отрезала Мэри и отвернулась.
Он молча кивнул, проклиная себя за ту горечь, которой при этом наполнились ее глаза.
Весь день он смотрел, как она едет чуть впереди, гордо выпрямившись в седле. К нему она не оборачивалась. А вечером видел, как Мэри и мастер Каллен серьезно и очень долго беседовали у своего костра. Несомненно, она сказала отцу лишь то, что сама передумала выходить замуж – судя по тому, как чуть позже Каллен бросил на Роба насмешливый взгляд, в котором читались и торжество, и облегчение. Каллен посоветовался о чем-то с Шереди, и в наступающих сумерках лакей привел к костру двух мужчин. По одежде и лицам Роб счел их турками.
Потом он догадался, что это, должно быть, проводники – проснувшись утром, Калленов он уже не увидел.
Как было заведено в караване, все ехавшие за ними передвинулись на одно место вперед. И теперь Роб видел впереди не ее вороного, а двух толстых братьев-французов.
Он испытывал чувство вины и грусть, но одновременно с этим и облегчение – ведь Роб не задумывался о женитьбе и не чувствовал себя готовым к ней. Он напряженно раздумывал: вызвано ли его решение только истинной преданностью медицине или же он просто проявил слабость, трусость и бежал от уз брака, как поступил бы в подобном случае Цирюльник?
В конце концов пришел к заключению, что здесь сыграли роль обе причины. «Дурень, мечтатель несчастный, – с отвращением сказал он самому себе. – Придет день, когда ты станешь старым, усталым, будешь нуждаться в любви, и тогда, без сомнения, найдешь себе какую-нибудь неряху, злую на язык».