Ученик

— О! неужели!

— Я думаю, господин Клюгер, что мы оставим на несколько минут юношу в одиночестве и перейдем в мой кабинет, чтобы решить сугубо меркантильные вопросы. Для него, я думаю, это будет слишком скучно.

— Разумеется! Само собой! Конечно же!

Господин Клюгер поспешно соскочил с кресла. Даже подпрыгнул на месте. Ему еще не верилось, что всё разрешилось столь быстро и легко. До этого момента его воображение рисовало самые ужасные картины: и высокомерный отказ, и строгий экзамен, который его оболтус ни за что бы не выдержал, после чего они с позором были бы выгнаны из обители высокой мысли, и ехидную насмешку…

Они тут же ушли. Иоганн широко зевнул, сделав только одно усилие: не сопровождать зевок громким звуком, который мог бы оскорбить взрослых, а на его голову обрушить их негодование. Ученые труды его не интересовали, и он даже не пытался прочитать на корешках их названия, зная, что всё это заумная дребедень, от которой только сводит скулы и тянет в сон. «По всей вероятности, я крепко влип, — думал он вяло, покачивая ногой. — И далась отцу эта философия! Нет! Права тетушка. Лучше уж рубить мясо или набивать фаршем кишки. Хотя тоже ничего хорошего. Представляю, какая там вонища! А вот было бы хорошо…» Но что хорошо Иоганн никак не мог решить. Он только отчетливо представлял плохое. А лучше всего было бы устраивать конкурсы по плевкам на пустыре, слушать и стараться запомнить срамные анекдоты и, чтобы по ночам приходила Грэтхен, тайком ото всех.

Ох, уж эта Грэтхен! Иоганн томно потянулся и почувствовал, какое тепло разлилось внизу живота. Он прикрыл глаза и стал вспоминать сладостную ночку. Во всех подробностях. Неужели такого никогда не повторится?

Дверь скрипнула. Это заставило его стремительно закрыть ладонями вздыбившийся бугорок. Вот было бы позора, если бы они увидели это! Отцовское лицо говорило об удачном завершении сделки, чему он был, несомненно, рад. В этот раз господин Клюгер шествовал первым.

— Иоганн! Сын! — торжественно проговорил он и с вытянутыми руками направился к нему.

Иоганн поднялся, продолжая прикрывать руками то, что могло бы оскорбить взоры посторонних и вообще было очень некстати в данной ситуации.

— Уважаемый господин Пихтельбанд дал свое согласие взять тебя в свои ученики. Отныне ты будешь учиться на философа. Мы чрезвычайно вам благодарны, господин Пихтельбанд. Я уверен, Иоганн, что ты будешь прилежным и способным учеником. И никогда не огорчишь своих родителей. Я уверен, что ты во всем будешь повиноваться воле своего мудрейшего учителя, и у меня никогда не будет повода быть недовольным тобой. Признаюсь честно, я уже сейчас начинаю гордиться тем, что ты мой сын.

По щеке господина Клюгера прокатилась слеза, голос его осекся, губы задрожали. Колени его подкосились, он чуть присел и обнял Иоганна, прижавшись к его плечу щекой.

— Сын! Какое счастье! Счастливейший день! — быстро бормотал он. — Я никогда не забуду этого часа. В нашем семействе появится философ. Ты прославишь и оправдаешь нашу фамилию. О тебе заговорят! Я горд тобой и завидую тебе!

Правда, гордиться пока было особенно нечем. Иоганн еще не стал философом и не имел ни малейшего желания быть им. Но всё же он был несколько поражен: отец раскрылся для него с неведомой доныне стороны. Он всегда считал его черствым сухарем. В отце он видел только расчетливого бюргера, думавшего лишь о прямом меркантильном интересе и положении в обществе, человека, пунктуального до тошноты. И вот он увидел, что отцу не были чужды обычные проявления человеческих чувств, что отец его может быть сентиментален. И вот теперь эта почти маниакальная тяга к философии. Откуда она? Как она родилась в человеке, который всегда ему представлялся рациональной, заведенной на одно и то же машиной?

В том мире, в котором прожил господин Клюгер, никакой философией не пахло. И Гегель, и Кант для людей его среды были такими же пустыми звуками, как номинализм и гностицизм. На всякие мудрствования они смотрели, как на блажь.

После того, как отец распрощался и ушел, на душе у Иоганна стало совсем тоскливо. Ни одной родной души кругом. Первый раз в жизни он оказался один-одинешенек в чужом городе, где его никто не знал и он никого не знал. Как примут его эти незнакомые люди: враждебно или равнодушно? Не нанесут ли они ему боль, не подвергнут ли унижениям и оскорблениям.

— М-да-с! Очень милый человек ваш папенька! — услышал он голос за спиной и поспешно обернулся.

Его новый учитель стоял в дверях, скрестив руки и ноги и опершись плечом на дверной косяк.

— Конечно, глуп. Но глупость бывает разного толка. Бывает глупость агрессивная, которая старается себя выдать за ум и унижающее всё кругом, ибо если все вокруг низки, то значит, ты более высок. Не приведи Господь сталкиваться с подобного рода глупостью. Но есть глупость безобидная, не очень-то заметная и не переходящая в злость и враждебность. Вот для вашего родителя как раз характерно вторая. Симпатичная глупость!

Иоганн остолбенел. Только что оскорбили его отца, а стало быть и его. Яблоко от яблони, как известно…Как человек достойный, как человек чести, он должен был бы… Но Иоганн даже не пошевелил пальцем. И никоим образом не выдал своего гнева. Философ усмехнулся.

— Ты оскорблен моими словами. И обижен на меня. Это вполне естественная реакция обыкновенного человека. Любой другой испытывал бы на твоем месте подобные же чувства. Обида — это защитный механизм, заложенный в нас самой природой. Если кто-то унижает, оскорбляет тебя — это сигнал угрозы, возможного нападения на тебя, стремления лишить тебя свободы или достоинства. Но когда ты понимаешь, чем вызвана твоя реакция, когда ты осмысливаешь ее, то получаешь в свои руки мощнейшее оружие — это власть над собой. Поверь, это гораздо труднее, чем власть над другими. Тот, кто властвует над собой, тот сможет властвовать и над другими, над миром. Так ты еще продолжаешь обижаться на меня, Иоганн? Поверь, я хотел тебя немножко испытать.