Ученик

— Нет, Карл — не эпигон, бездумно повторяющий чужие слова. Карл — гений. А отличительная черта гения в том, что он не продолжает и не развивает чужие учения, а создает собственное.

— Я совсем запутался, Учитель.

— Но что же тут непонятного, Иоганн? Если бы он был посредственностью, пускай даже талантливой, я бы первым протежировал его, проталкивал его рукописи и первым бы голосовал за присвоение ему ученого звания, которого он вполне заслуживает.

— Учитель, извините меня за резкость, но мне показалось, что вы завидуете ему.

— В чем угодно, но только не в этом пороке можно обвинить меня. Мне неведомо чувство зависти. Страшно не то, что он гений, хотя гениальность и сумасшествие идут рука об руку. Посмотри в историю: что ни гений, то сумасшедший.

— Но мне он показался совершенно нормальным человеком. Ничего такого я в нем не заметил.

— Ах, Иоганн, совершенно нормальных людей не было, нет и не будет. У каждого есть какой-то заскок. К тому же, кто может описать те параметры, по которым можно бы определить совершенно нормального человека? Где тот портной, который бы приложил лекало и вынес резолюцию: нормальны вы или нет? Но оставим это! Сейчас я хочу сказать другое. Если бы став преподавателем, Иоганн просто читал лекции студентам и проводил семинары…Но ему же этого мало! Ему надо гораздо больше. Он по сути своей не может быть просто передатчиком знаний. Не в этом он видит свое предназначение. Он практик до мозга костей, он деятель, он Архимед, уверенный в том, что нашел тот рычаг, с помощью которого сможет перевернуть этот мир и воссоздать его по своему разумению. Его бескрайняя самоуверенность, почти религиозный фанатизм одних отталкивают, других же притягивают, как магнит. Особенно молодых людей, для которых он уже стал идолом. Они чуть ли не молятся на него. Наверно, и ты попал под его обаяние.

— Я? — фыркнул Иоганн. — Нисколько! Много чести! Да мы и знакомы без году неделю.

— Ну, и ладно!

Учитель подошел к книжным стеллажам и вскоре положил перед ним два томика.

— Здесь популярное изложение различных социальных учений. Написано всё очень доступно. Здесь история социальных движение. А вот здесь (он пододвинул к Иоганну второй томик) антология, перлы различных мыслителей, начиная от Сократа. Но я убежден, что онтология и гносеология важнее для начала философского воспитания. Это первые ступеньки к вершинам философии.

— Выходит, Карл — революционер?

— Кто из нас в молодости не был революционером? Сама молодость революционна. В этом возрасте хочется всего и сразу. Молодости не свойственно терпение. Мир представляется таким понятным и простым. А старшее поколение видится погрязшим в косности и пороках. Для молодых мы инопланетяне. Карл под революцию подводит серьезную философскую базу. Даже профессиональному философу тут трудно подкопаться. Он использовал мою идею о развитии, которая говорит о том, что количественные изменения приводят к качественным, и тогда движение осуществляется не эволюционно, а скачком. Для человеческой истории это означает революцию. Революции мы видим как в природе, так и в общественной жизни: технические, научные, социальные.

— Выходит, Учитель, что революции неизбежны, закономерны. Так что же плохого в том, чтобы быть революционером, то есть сторонником прогресса?

— Я сейчас говорю о социальных революциях. В обществе иная реформа может быть революционной, поскольку она создает качественно иное состояние. А порой революция может отбросить общество на десятилетия назад, ввергнуть его в хаос. Возьмем к примеру революцию Мэйдзи в Японии. Хотя ее называют революцией, но на самом деле революции не было. А были буржуазные реформы. Что может быть хорошего в революции, несущей кровь, раздор, гражданскую войну, разрушающей моральные устои?

16

К его удивлению, дни, наполненные ежедневными занятиями, чтением, беседами, бытовой работой, походами на рынок, пролетали гораздо быстрее, чем те дни, которые он проводил на Грязном Ручье. Как-то он подумал, не перебраться ли ему в общежитие, где он мог бы свободно общаться со своими сверстниками, встречаться с очаровательными студентками, хлебнуть студенческой жизни полным черпаком. Но прелести студенческой жизни всё же не привлекли его.

На следующий год Иоганн легко, играючи поступил в местный университет, если, конечно, настоящие университеты можно считать местными. Экзаменаторы с воодушевлением слушали его ответы и ставили ему высшие баллы. Но всё равно перемена была слишком резкой, как будто его забрали из монастыря и бросили в круговерть светской жизни, где уже не было ни минуты спокойствия. Вначале Иоганн даже испугался, был растерян и подумывал о том, а не бросить ли ему всё это, настолько ему казалось невозможным выдержать такой ритм жизни. С раннего утра его окружала шумная толпа веселых молодых людей, и он никак не мог влиться в их ряды. Здесь жизнь шла… нет! неслась быстро и неровно, скачками, как иноходец. Утром было совершенно невозможно предугадать, чем закончится день: сидением в университетской библиотеке за толстыми фолиантами, шумной студенческой попойкой или страстными ласками в постели с девицей, с которой познакомился всего лишь несколько часов назад.

Иоганн остался жить у господина Пихтельбанда. Переселяться в общежитие он не стал. Там бы он никак не миновал крайностей студенческого бытия. Он сам прекрасно понимал это. Даже монахи, оказавшись в кампусе, через самое короткое время становились отпетыми гуляками. К тому же в студенческих комнатушках всегда было грязно, за исключением женских, где девушки наводили уют, чуть ли не семейный. А утренние очереди в туалет и к умывальнику? Брр!

Но первое время его намерение перебраться к веселой братии было очень сильным. Однако несколько визитов к студенческим товарищам охладили его пыл. В глаза сразу бросалась скученность. Это был настоящий муравейник. В комнатах, не таких уж и великих, чуть побольше его комнаты в доме Учителя, стояло по пять низких деревянных кроватей с панцирными сетками. У изголовия каждой кровати стояла грязно-желтого цвета тумбочка, где студенты хранили вещи первой необходимости. Неказистую обстановку довершал шкаф, встроенный в стену, где валялась одежда, домашние припасы, пустые бутылки, прочитанные газеты и прочий хлам. Еще был общий стол, за которым ели и занимались. И на стене висела полка для книг. А поскольку полка была мала, книги валялись повсюду.