Спой мне о забытом

Я накручиваю цепочку медальона на мизинец, улыбка расцветает на лице.

Воздух заполняется шумом: зрители, разодетые в шелка и жемчуга, фраки и цилиндры, пробираются к выходам, и я наблюдаю за ними, пока они натягивают перчатки и любезничают друг с другом. Их лица разрумянились от восторга. Они бурно жестикулируют при разговоре. Руки ныряют в кошельки за блестящими монетками, которые обеспечат им новые билеты.

Сирил ловит со сцены мой взгляд. Он не улыбается – это было бы слишком уж заметно, – но складки у губ чуть углубляются в знак одобрения.

Я киваю – грудь моя чуть вздымается после применения дара – и отхожу назад, чтобы подождать, пока опера опустеет.

Лишь когда уборщицы собрали мусор со зрительских мест, погасили лампы и отправились домой, я все же выхожу из-за каменного херувима на потолке. Тихо проскальзываю в люк, о котором знаем лишь мы с Сирилом, и кошкой приземляюсь в проходе галерки.

Величественное, роскошное здание открывает мне свои темные объятия, и я спускаюсь на первый этаж, пересекаю сверкающий плиткой вестибюль и направляюсь к кабинету Сирила в восточном крыле. Легкий аромат дыма витает в воздухе: это недавно погашенные люстры тянут в тенях руки к высокому потолку.

Юбки – ш-ш-ш – шелестят по полу, и только этот шелест нарушает тишину. Дышится легко. Свет погашен, люди ушли, никто меня не увидит, никто не заметит маску и не задумается, что же под ней, нет опасности, что меня обнаружат и приговорят к смерти.

Я иду, а в окнах сверкают звезды, и я останавливаюсь на минутку, чтобы опереться на подоконник, снять щеколду и распахнуть окно. Свежий осенний воздух касается шеи и взъерошивает перья ворона на маске. Я упиваюсь вкусом наступающей осени, хрупким ароматом рыжих и красных листьев, легким холодком, что приносит ветер.

Сероватый свет газовых фонарей вырезает тени на брусчатке и в лабиринте домов. Рядом ржет лошадь, ветер доносит до меня скрежет колес экипажа.

Каково это – прогуляться по этим улицам? Каким будет звук шагов, если помчаться по этой брусчатке? Как ощущается ветер на неприкрытом лице?

Шанн я знаю лучше всех. Я видела каждый его дюйм от богатых домов на холме до закопченных рабочих кварталов на западе. Я осматривала его глазами и булочников, и членов городского совета, и извозчиков – любого, у кого в кармане хватит денег, чтобы позволить себе провести вечер в опере.

Но посмотреть на город самой? Не в хрупких черно-белых воспоминаниях, где ощущения притупились, а эмоции унесло потоком времени, а там, посреди реального мира? На самом деле все ощутить? Я прижимаюсь к оконной раме, а созвездия сияют драгоценными камнями на черном бархате неба.

На углу смеются, и я смотрю туда. Сопрано, в чьих воспоминаниях я сегодня побывала, взбирается в темное нутро кеба, а один из ведущих танцоров поднимается вслед за ней.

Я стискиваю зубы.

Как бы я ни любила их музыку и воспоминания в ней, не могу удержаться от неприязни к каждому из них. Актеры, танцоры, даже зрители. Они, все они причастны к тому, что даже просто существовать для меня опасно. Это они взвизгнут при виде моего лица, они поморщатся при упоминании гравуаров[4] – они тщательно выстроили общество, где мне не рады.

Это из-за них миру никогда не услышать мой голос.

Я закрываю окно и вместо того, чтобы подняться в кабинет Сирила, как предполагалось, разворачиваюсь и возвращаюсь в темный пустой театр.

Приглушенные шаги звенят в тиши невероятно громко, пока я иду к сцене, поднимаюсь по ступенькам и стремительно прохожу в центр. Оборачиваюсь к пустым бархатным сиденьям.

Все огни, включая люстру, давно погашены, и зал полон теней. Я представляю, что это зрители – как те, из воспоминаний сопрано. Они смотрят на меня в упоении, восхищенно вскинув брови. Подаются вперед, задерживают дыхание в ожидании следующей арии.

Я откидываю голову назад и закрываю глаза, представляя мягкое пение смычка, что скользит по струнам скрипки, возвещая первые ноты моей арии.