Она легко прикоснулась ко мне и сказала: «Хорошо! Прекрасный засоня, так-то вы делаете ваши приготовления? Я ожидала найти вас вставшим. Ну-ка быстро вставайте, мы не должны терять времени».
Я спрыгнул с постели.
«Пойдемте, оденьтесь, и мы отправляемся, – сказала она, указав мне пальчиком на маленький сверток, который принесла с собой. – Лошади скучают и бьют копытами у дверей. Мы должны были бы уже находиться в десяти лье отсюда».
Я поспешно оделся, и она сама держала детали одежды, помогая мне, взрываясь смехом от моей неловкости и исправляя мои промахи, когда я ошибался. Она провела рукой по моим волосам и предложила мне маленькое хрустальное зеркало венецианской работы, филигранно обрамленное серебром, сказав: «Как ты себя находишь? Хочешь ли ты взять меня в услужение, как своего спального слугу?»
Я больше не был собой, и я ничего не узнавал. Я был просто застывшей статуей, казавшейся куском камня. Моя старая внешность была только грубым подобием того, что отражало зеркало. Я был прекрасен, и эта метаморфоза щекотала нервы моего тщеславия. Эти элегантные одежды, эта богатая вышивка делали из меня какого-то героя, и я восхищался властью нескольких метров скроенной определенным образом ткани. Дух моего костюма проникал под кожу, и через десять минут я стал настоящим фатом.
Я сделал несколько движений по комнате, чтобы почувствовать удобство своего наряда. Кларимонда посмотрела на меня с удовольствием и по-матерински и, казалось, была очень довольна своим произведением. «Достаточно детскостей перед дорогой, мой милый Ромуальд! Мы поедем далеко и никогда не приедем». Она взяла мою руку и повела меня из комнаты. Все двери открывались перед ней, как только она их касалась, и мы прошли мимо собаки, даже не разбудив ее.
В дверях мы встретили Маржеритона, который меня уже сопровождал; он держал поводья трех черных лошадей, как и в первый раз: для меня, для него, для Кларимонды. Было необходимо, чтобы лошади были испанской породы, рожденные от кобылы, оплодотворенной Зефиром. Они шли очень быстро, как ветер, и луна, которая поднялась при нашем отъезде, чтобы озарить нам путь, бежала по небу, как колесо, оторвавшееся от своей колесницы; мы видели справа по дороге, что она прыгала, бежала за нами от дерева к дереву, чтобы догнать нас. Скоро мы приехали на равнину, где среди зарослей деревьев нас ждал экипаж, запряженный четырьмя мощными животными; мы взобрались на них и заставили их скакать безумным галопом. Моя рука была на талии Кларимонды, и одна из ее рук сжимала мою; она склонила голову на мое плечо, и я чувствовал ее дрожащую полуобнаженную шею, касающуюся моей руки. Никогда я не ощущал такого истинного счастья. В тот момент я забыл все и не мог вспомнить ни того, как был священником, ни того, как лежал на груди моей матери, так огромно было очарование, которое злой дух материализовал во мне. Начиная с сегодняшней ночи моя натура как-то раздвоилась; во мне существовало два человека, которые не знали друг друга. Иногда я полагал, что был священником, которому каждую ночь снилось, что он светский молодой человек, которому снится, что он священник. Я не мог больше отличить сон от яви, и я не знал, где начинается реальность и заканчивается иллюзия. Молодой синьор, фат и распутник, издевался над священником, а священник ненавидел развязность молодого человека. Две переплетенные одна с другой спирали, не касающиеся друг друга, очень хорошо представляют двухголовую жизнь, которая стала моей. Несмотря на странность подобного положения, я ни на одно мгновение не верил в собственное безумие. Я всегда хранил очень приятные ощущения из моих двух существований. Просто мне казалось абсурдным все, что я не мог объяснить: было чувство, что я живу в двух разных людях. Эта аномалия, которую я не мог истолковать, заключалась в том, что я считал себя кюре маленькой деревни де ***, где синьора Ромуальда считали любовником Кларимонды.
Фактически я был или, по крайней мере, полагал, что находился в Венеции; я еще не мог как следует соединить мою иллюзию и реальность в моем странном приключении. Мы жили в огромном мраморном дворце на Гранд-канале, полном фресок и статуй, с двумя лучшими картинами Тициана в комнате, где спала Кларимонда, во дворце, достойном короля. У нас были наши гондолы и наши баркаролы в нотах, наша музыкальная комната и наш поэт. Кларимонда любила жизнь на широкую ногу, и она была немного Клеопатрой по своей натуре. Что касается меня, я получил карету сына принца, и я гордился, как если бы был из семьи одного из двенадцати апостолов или четырех евангелистов светлейшей республики; я не свернул бы с моего пути, чтобы позволить пройти дожу, и я не был уверен ни в чем, кроме того, что, начиная с Сатаны, который упал с неба, никто не был более горд и более дерзок, чем я. Я отправлялся в Ридотто, и я играл в адскую игру. Я видел лучшее общество в мире, сыновей разрушенных семей, женщин театра, мошенников, паразитов и меченосцев. Однако, несмотря на рассеянность этой жизни, я оставался верным Кларимонде. Я самозабвенно любил ее. Она сама пробуждала пресыщение и постоянное непостоянство. Владеть Кларимондой – это владеть двадцатью любовницами, иметь всех женщин, так она была подвижна, изменчива и не похожа на самое себя; поистине хамелеон! Вы становились таким же, как она, неверным; становились верным другому, полностью принимая характер, норов, манеру красоты женщины, которая, кажется, вам нравилась. Она вернула мою любовь стократно, и напрасно юные патриции и сами старые члены совета Десяти делали ей более великолепные предложения. Даже сам Фоскари хотел жениться на ней; она отказывала всем. Она имела достаточно золота, она ничего не хотела больше, чем любви, молодой, чистой, пробужденной ею, которая должна быть первой и последней. Я был совершенно счастлив, если бы не проклятые кошмары, которые возвращались каждую ночь, где я был сельским священником и большую часть дня совершал обряд епитимьи, накладывая покаяния за мои излишества. Привыкнув быть с Кларимондой, я практически не думал больше о странном характере нашего знакомства. Однако то, что говорил аббат Серапион, возвращало мою память, не оставляя мне ничего, кроме серьезной озабоченности.
За некоторое время до этого здоровье Кларимонды стало хуже, день ото дня цвет ее лица изменялся. Приходившие врачи ничего не знали о ее болезни и не знали, что делать. Они выписывали какие-то ничтожные рецепты и не возвращались. Однако она заметно бледнела и становилась более и более холодной. Она была почти такой же белой и такой же умирающей, как в ту известную ночь в незнакомом замке. Я расстраивался, видя ее медленное угасание. Она, прикасаясь к моей ране, улыбалась мне нежно и печально роковой улыбкой людей, которые знают, что они умрут.
Утром я сидел на своей кровати и завтракал за маленьким столом, чтобы не покидать ее ни на минуту. Разрезав плод, я довольно глубоко случайно порезал палец. Кровь немедленно побежала из фиолетовых прожилок, и несколько капель пролились на Кларимонду. Ее глаза загорелись, лицо приняло выражение свирепо радостное и дикое, какого я никогда не видел. Она спрыгнула с постели с энергичностью животного, с проворством обезьяны или кошки, и она приняла участие в моей ране, она стала сосать ее с непередаваемой чувственностью. Она глотала кровь маленькими глотками, медленно и драгоценно, как гурман, который пробует вино Хереса или Сиракуз; ее наполовину мигавшие глаза и веки ее глаз вместо круглых стали продолговатыми. Время от времени она отрывалась, чтобы поцеловать мою руку, потом она начала давить на края раны губами, чтобы вышло еще немножко капель крови. Когда она увидела, что кровь больше не идет, она подняла влажные сверкающие глаза, более прекрасные, чем майская заря; ее рука была теплая и влажная; она была прекрасная и совершенно здоровая.
«Я не умерла! Я не умерла! – сказала она полубезумно от радости, наклонясь к моей шее. – Я могла бы тебя любить еще долго. Моя жизнь заключена в твоей, и все, что я есть, исходит от тебя. Несколько капель твоей богатой и благородной крови, более ценной и более действенной, чем все эликсиры мира, вернули меня к жизни».
Эта сцена заняла долгое время и инспирировала во мне странные сомнения в правоте Кларимонды. Вечером, когда солнце пришло в мою келью, я увидел аббата Серапиона более мрачным и более встревоженным, чем когда-либо. Он посмотрел на меня внимательно и сказал мне: «Мало того что вы потеряли вашу душу, вы хотите также потерять ваше тело. Несчастный молодой человек, в какую ловушку вы попали». Тон, которым он произнес эти слова, меня живо изумил, но, несмотря на яркость, это впечатление сразу же исчезло, и тысячи других забот стерли их в моем сознании. Однако вечером я случайно увидел в моем предательски наклонившемся зеркале Кларимонду, которая заливала порошок в чашу с пряным вином, чтобы приготовить послеобеденный напиток. Я взял чашу и сделал вид, что поднес ее к своим губам, поставив на какую-то мебель, как будто для того, чтобы закончить позднее мое развлечение, и, воспользовавшись моментом, когда красавица повернулась спиной, я вылил содержимое под стол, после чего ушел в мою комнату и лег, но решил не спать, чтобы посмотреть, что произойдет. Мне не пришлось ждать очень долго; Кларимонда вошла в ночном одеянии и, освободившись от вуали, растянулась на кровати рядом со мной. Когда она была точно уверена, что я сплю, она взяла мою руку и надрезала ее золотой шпилькой, вытащенной из головы; потом забормотала низким голосом:
«Капелька крови, ничего, кроме маленькой капельки крови, рубин на краешке моей иглы!.. Потому что ты меня еще любишь, и не нужно, чтобы я умирала… Ах! Бедная любовь! Твоя хорошая кровь пурпурного цвета так ярка, я буду пить. Спи, мой единственно прекрасный, спи, мой бог, мое дитя; я не сделаю тебе зла; я не отберу у тебя жизни, которая нужна, чтобы не умерла моя. Если бы я так сильно не любила тебя, я могла бы решиться иметь других любовников, чьи вены я бы пила, но с того момента, как я узнала тебя, весь свет мне противен… Ах! Прекрасные руки! Как они круглы! как они белы! Я никогда не позволю себе уколоть эту красивую голубую вену». И, как только она это произнесла, она заплакала, и я почувствовал дождь ее слез на моей руке, которую она держала в своих руках. Наконец она решилась, сделала маленький надрез своей шпилькой и принялась накачивать побежавшую кровь. Хотя она выпила всего несколько капель, меня сковал страх; она заботливо своей рукой соорудила маленькую повязку, после того как рана была помазана мазью, и рука мгновенно зажила.
Я больше не сомневался, аббат Серапион был прав.
Однако, несмотря на эту уверенность, я не мог не любить Кларимонду, и я добровольно отдал бы всю кровь, которая была ей необходима, чтобы поддерживать ее искусственное существование. Кроме того, у меня не было большого страха; женщина представлялась мне вампиром, и то, что я услышал и увидел, полностью меня убедило; у меня тогда были полнокровные вены, которые не скоро иссякли бы, и капля за каплей я не торговал моей жизнью. Я сам раскрыл свои руки и произнес: «Пей! И пусть моя любовь соединится в твоем теле с моей кровью!» Я избегал делать какие-то напоминания о снотворном, о котором она была осведомлена, не напоминал о сцене со шпилькой, и мы жили в самой совершенной гармонии. Однако моя совестливость священника преобразила меня более, чем когда-либо, и я не знал, какие новые манипуляции изобретет она, чтобы умертвить мою плоть. Хотя все видения были спонтанными и я ни в чем не участвовал, я не отваживался коснуться Христа руками, такими нечистыми и оскверненными духовно реальным или сновиденным развратом. Чтобы избежать попадания в эти утомительные галлюцинации, я пытался избежать сна, я держал мои глаза открытыми с помощью пальцев и оставался стоять у стены, борясь со сном изо всех моих сил; но песок сонливости кружил вдруг в глазах, и, видя, что вся борьба бесполезна, я робко опускал руки в унынии и усталости, возвращаясь к предательскому берегу. Серапион делал мне более неистовые увещевания и твердо упрекал меня в слабости и лихорадочности. Однажды, когда я был более взволнован, чем обычно, он мне сказал: «Вам надо избавиться от этой одержимости, и нет другого средства, кроме очень экстремального, и его нужно использовать: большое зло требует сильных лекарств. Я знаю, где Кларимонда была предана земле; нужно, чтобы мы откопали ее и чтобы вы увидели, какое безжалостное существо объект вашей любви; вы не будете больше держать страха за вашу душу перед нечистым трупом, преданным червям и готовым превратиться в прах; вы это сделаете и, конечно, вернетесь к самому себе». Я был таким уставшим от двойной жизни, что готов был принять это: раз и навсегда желая узнать, кто, священник или дворянин, был жертвой иллюзии, я решил убить одного из этих двух людей, бывших во мне, или убить обоих, так как подобная жизнь не могла длиться более. Аббат Серапион запасся мотыгой, рычагом, фонарем, и в полночь мы направились через кладбище *** (он точно знал его местонахождение). После того как немой луч фонаря осветил надписи на некоторых могилах, мы пришли наконец к камню, наполовину сокрытому множеством трав, пожранному мхом и растениями-паразитами, расшифровали начальные слова надписи:
«Это именно тут», – сказал Серапион, и, поставив на землю фонарь, он скользнул рычагом в разлом камня и начал работать. Камень уступил, он начал работать лопатой. Я пытался наблюдать за ним, тише и молчаливее, чем сама ночь; что касается аббата, он наклонился к месту захоронения; он обливался потом, задыхался, его дыхание становилось тяжелее и напоминало хрип умирающего. Это было странное зрелище, и, если бы нас кто-нибудь увидел, он счел бы нас скорее похитителями и ворами, чем священниками Господа. В старании Серапиона было что-то жесткое и дикое, что делало его похожим скорее на демона, чем на апостола или ангела; и в его лице, с его крупными строгими линиями, и в глубоко вырезанном отражении фонаря не было ничего очень обнадеживающего. Я почувствовал бисеринки пота на своих замерзших членах, и от страдания волосы зашевелились на моей голове; я смотрел в самую глубь строгих действий Серапиона, как на отвратительное кощунство, и я хотел, чтобы тени облаков, которые тяжело кружили над нами, вышли к огненному треугольнику, который превратился в прах. Совы взгромоздились на кипарисы, обеспокоенные свечением фонарей, тяжело закружились над стеклом фонаря, били своими пыльными крыльями, бросая жалобные крики; довольно далеко визжали лисы, и тысячи шумов взвизгивали в тишине. Наконец лопата Серапиона ударила по гробу и доскам с глухим и звучным шумом, с ужасным шумом, который вернул небытие; Серапион снял крышку, и я увидел Кларимонду, бледную, как мрамор, с соединенными руками; из-под ее белой пелены не было видно ничего, кроме силуэта головы и ног. Маленькая красная капля сверкала, как роза, в углу ее обесцвеченного рта. Серапион, увидев это, пришел в ужас:
– Ах! Вот этот демон, бесстыдная куртизанка, пьющая золото и кровь! – и он окропил святой водой тело и гроб, рукою начертал крест.