Был приветливый солнечный день сентября одна тысяча девятьсот седьмого года. В природе не отметились еще четкие грани между летом и осенью, только лист клена, похожий на добрую человеческую ладонь, успел окраситься в цвет ярконачищенной меди. Станция Щекина, как известно, находится в четырех верстах от знаменитой Ясной Поляны. Прислушайтесь к этим словам: даже если эта местность, где родился гений, не называлась так, и то надо было бы придумать именно эти слова — Ясная Поляна.
Проезжая через эту станцию со своим врачом Маковицким, Лев Николаевич обратил внимание на группу каторжан, среди которых выделялся непривычной для этих мест одеждой юноша, в большой лохматой папахе, которая прикрывала чуть ли не половину лица, в заплатанной черкеске из домотканого горского коричневого сукна и в чарыках. А писатель в то время завершал свою долгую работу над повестью «Хаджи-Мурат».
Как-то сразу изменилось настроение писателя, нахмурились густые брови. Лев Толстой не мог проехать мимо, подошел к юноше. Отец мой, Хута-Хасан, заметил на себе взгляд старика с благородной сединой в бороде и в усах, тот чем-то напомнил ему его дедушку.
— Кавказец? — спросил его старик.
— Да.
— Откуда?
— Из Дагестана.
— Из Дагестана? — призадумался писатель. — А из какого же ты племени? Где научился говорить по-русски?
— В России, это вот они научили меня… — сказал Хута-Хасан, показывая рукой на своих друзей — отверженных, которые с любопытством глядели на старика.
— Скажи мне, малец, учиться ты хочешь? — вдруг спрашивает у отца моего Лев Николаевич. Замешкался с ответом Хута-Хасан, трудно было ему понять этот вопрос. Люди там, в Стране гор, страдают от того, что хотят учиться, «не шутит ли с ним этот, кажись, не злой барин». В ответ только растерянно улыбнулся Хута-Хасан и сразу покорно опустил голову.
Старик с седой бородой, напоминающий ему его дедушку, не сказал больше ничего и отъехал, а горец долгим любопытным взором провожал его. Ночью Хута-Хасан стал расспрашивать своих русских друзей-каторжан об этом старике.
— Как кто? Барин… — отрезал один из них.
— Какой тебе барин, это же Лев Толстой, — хриплым голосом возразил другой. — Побольше бы таких… Писатель же он…
— Все равно барин, граф…
— Кто бы ни был, видно, что добрый… — заметил тогда Хута-Хасан, — теплый у него взгляд и внимательный. И вообще на моего деда он очень похож.
— А что, твой дед тоже писатель?
— Нет, какой там писатель, он другое писал… Мой дед всю жизнь по земле писал строки деревянной сохой…
Ночью Хута-Хасану снились горы, снились мать, братья и сестры. Во сне он поднялся на высокое дерево и тряс его, и падали на землю золотистые грецкие орехи. На следующий день Хута-Хасана вызвал к себе сам начальник надзорной полиции. И почему-то горский юноша приготовился увидеть там доброго старика. Но того старика не было. За ним приехал сын Толстого. И услужливый начальник с усами, похожими на маленькие черные рога, передал Хута-Хасана Андрею Львовичу, который и увез его в Ясную Поляну.
Здесь, в Ясной Поляне, в усадьбе, где великий русский писатель открыл школу для крестьянских детей, и научился читать и писать юноша из далекого горного края. В этой школе, говорил мне отец, он больше узнал о жизни и о своем крае, чем за те годы, что он жил горах. Вернулся Хута-Хасан в родные края после смерти великого человека. И спустя десятки лет, когда горцы смогли, наконец, прочитать повесть «Хаджи-Мурат» в переводе на свой родной язык, то воскликнули: «Если и написал кто эту книгу, то только бог». Достойная оценка, ничего не скажешь.
Отец мой берег, как святыню, как самую дорогую реликвию, чернильницу, которую ему лично подарил Лев Николаевич. И я берегу этот бесценный подарок, и дети мои будут беречь. Она проста, эта чернильница из прозрачного стекла, на медной подставке. На спине подставки изображена голова лошади в своеобразном обрамлении подковой. В наше время почти не пользуются такими чернильницами, но я привык к ней.
ebooksa