— Да, Диего! Верю! Спаси меня, спаси… Я не хочу в руки Игнасио, я не хочу умирать! Я не хочу стать как Слепой Скиталец… Мне страшно!
— Все будет хорошо. Пиши мне и страх уйдет, потому что даже частичка меня станет тебе щитом, даже одна клеточка моей души будет ожесточенно биться за тебя! В любой ситуации! Аль, я люблю тебя больше всех! Верь мне!
— Я верю, верю, верю!!! Диего, только ты можешь мне помочь…
Мы оба зарыдали в голос, уже не стесняясь слез и своей слабости. Мы верили в лучшее…
Но только через 9 с половиной лет я снова увидел Альентеса.
От осознания глубины моей боли я вскрикнул и проснулся.
Ныло под сердцем, голова стала тяжелой, а ресницы слиплись от слез.
Я хотел выть, но взял себя в руки.
Чудовищно… Как я мог забыть о страданиях Альентеса и жить так спокойно все эти годы? Хотя, видит Бог, не было и дня, когда я не воскрешал в памяти светлый образ товарища или не рвался к нему всей душой. Но выхода не было, я не мог осуществить желания, поэтому приходилось забивать гнетущее чувство безысходной тоски обыденными делами. Но, когда с моих губ слетало имя «Альентес», я вновь погружался в вихрь красочных эмоций, то рвущих, то ласкающих мою душу.
Я до сих пор люблю Альентеса. Теперь это так очевидно.
Вот почему я здесь!
Вот почему, увидев его травмированного и мучающегося от боли, я прорыдал всю ночь тихо в валик, служащий мне подушкой, так чтобы никто не слышал.
Его боль — моя боль.
Альентес пришел поздно вечером. На нем просто лица не было. Выглядел мой товарищ подавленным и разбитым.
Швырнув какой-то глянцевый пакет на пол, он в довершении ко всему пнул его ногой, при этом смачно выругавшись.
— Что это? — удивился я.
Альентес не ответил. Он проследовал на кухню и, не удосужившись даже спросить разрешения, принялся за еду.
Естественно я не возражал. Ведь я для него готовил, и было бы кощунством вообще требовать благодарности за мои мизерные старания.
Я занял место напротив друга. Мне в глаза сразу бросилось отсутствие повязки на лице Альентеса и жуткий набухший рубец, пересекший багрянцем ровно по диагонали его веко и бровь. Опухоль еще держалась, но красный капиллярами глаз уже просматривался. Я вздрогнул, на зрачке столь любимого мной вишневого цвета отчетливо виднелось бельмо.
Я нахмурился.