Потом он долго шагал по комнате, улыбался, сам того не замечая, и думал, какое утешение иметь родного сына, думал, что теперь нет нужды полагаться на братниных сыновей, потому что у него есть свой сын, в котором продолжится его жизнь и который войнами расширит его владения. Потом в голову ему пришла другая мысль, — что у него есть еще и дочь. Некоторое время он раздумывал, что ему с ней делать, и, стоя у решетчатого окна, перебирал пальцами бороду, но о дочери он думал сдержанно, без увлечения, потому что она была только девочка, и наконец сказал себе в нерешимости:
— Я думаю, можно будет выдать ее замуж за какого-нибудь храброго воина, — вот и все, что я могу для нее сделать!
С этого дня Ван Тигр стал смотреть на своих жен по-новому, видя, что от них могут еще родиться сыновья, верные и преданные сыновья, которые никогда не изменят ему, как может изменить всякий другой, в ком не течет его кровь. И он уже не ходил к обеим женам только для того, чтобы облегчить сердце свое и плоть. Сердце его освободилось при первом взгляде на сына, а тело должно было родить ему сыновей, верных солдат, которые станут ему помощью и опорой, когда он станет стар и беспомощен. И он неизменно ходил к обеим своим женам, к одной не чаще, чем к другой, как ни боролись они втихомолку из-за его благосклонности; каждая нравилась ему на свой лад, и обеими он был доволен, потому что от обеих ему нужно было одно, и от одной он ждал не больше, чем от другой. Его не тревожило больше, что в нем нет любви к женщине, потому что теперь у него был сын.
И так зима эта прошла в мире. Наступил и прошел праздник Нового года, и Ван Тигр веселился больше обычного, потому что год этот был удачен, и оделил всех своих солдат едой и вином и денежными подарками. Всем солдатам он роздал те мелочи, которые им особенно хотелось иметь: табак, полотенца, носки и другие мелочи. Женам своим он тоже сделал подарки, и все домашние его очень веселились на праздниках. Одно только было неблагополучно, но и это произошло уже после праздника, так что радость не была омрачена. Старый правитель умер ночью во сне. Принял ли он слишком много опиума, засыпая тяжелым сном, или замерз от жестокой стужи, отяжелев от дурмана, — узнать было нельзя. О случившемся доложили Вану Тигру, и он приказал купить хороший гроб и сделать все, что нужно для кроткого старика, и на следующий день после того как все было готово и гроб собрались уже отправить на родину правителя, который был не из этой провинции родом, к Вану Тигру снова пришли и сказали, что старая жена правителя приняла весь опиум, оставшийся после мужа, и по своей воле последовала за ним. Никто о ней не горевал, потому что она была старая и болезненная женщина, никогда не выходила со двора, и Ван Тигр ее ни разу не видел. Он заказал и второй гроб, и отправил обоих умерших в сопровождении трех слуг в родной город правителя, в соседней провинции. После этого Ван Тигр послал надлежащее донесение стоящим выше, которые должны были об этом знать, и с письмом отправился человек с заячьей губой, взяв с собой нескольких солдат, и Ван Тигр сказал ему наедине:
— Есть вещи, которые можно сказать только с глазу на глаз, и потому я этого не писал. Но при случае дай понять, что я имею право сказать свое слово, кому быть здесь гражданским правителем.
Верный человек кивнул в ответ, и Ван Тигр удовольствовался этим. В такие смутные времена нечего было опасаться скорого приезда какого-нибудь правителя, и Ван Тигр мог обойтись и без него. Он не думал об этом деле и занял для своих жен внутренние дворы, где жил прежде старый правитель, а скоро и совсем забыл, что тут жил кто-нибудь, кроме него самого и его домашних.
Год снова близился к весне. В этом году Вану Тигру во всем была удача, из новых владений приходили хорошие вести, все налоги поступали во-время, и солдаты, получая жалованье, были довольны и громко восхваляли Вана Тигра. И он решил вернуться к весеннему празднику в отцовский дом и провести праздник вместе с братьями, — так и подобало поступать членам знатной семьи, в особенности в такое время, когда сыновьям полагается посещать могилу отца. А кроме того, Вану Тигру нужно было еще рассчитаться со средним братом, и теперь он готов был освободиться от долга и хотел от него освободиться. И потому Ван Тигр послал солдат к своим старшим братьям известить их со всеми подобающими церемониями о том, что он приедет на праздник с женами, детьми и слугами. На это оба его брата, Ван Помещик и Ван Купец, ответили учтивым приглашением.
И вот когда все было готово, Ван Тигр сел на своего рослого рыжего коня и во главе отряда телохранителей двинулся в путь. Но на этот раз им пришлось ехать медленно, потому что с ними были запряженные мулами повозки, в которых ехали обе женщины, и другие повозки со служанками. И Ван Тигр ехал медленно, гордый тем, что приходится замедлять шаг ради такого случая. Выступая впереди своего отряда, впереди своих жен и детей, он занял свое место в ряде поколений. Никогда еще его земли не казались ему такими прекрасными и такими изобильными, как теперь, когда весна была в разгаре, когда наливались почки на ивах и зацветали персики. И видя все лощины и склоны холмов в зеленой и персиковой дымке, видя темную и влажную землю под весенним солнцем, он вдруг вспомнил о своем отце и о том, что весной он любил срывать ветку ивы и ветку цветущего персика и носил их в руках или прикреплял над дверью своего глинобитного дома, и, думая о своем отце и о своем сыне, чувствовал, что стоит на своем месте в длинной веренице жизней и что теперь он уже не будет одинок, как прежде. Он все простил отцу, и в первый раз в нем умолк тот глубокий гнев, который он питал против него с юных лет. Но он и сам не знал, что простил его. Он знал только, что ожесточение, овладевшее им со времен его гневного отрочества, оставило его, и наконец он был в мире с самим собой, словно бодрящий ветер унес это ожесточение.
Так приехал Ван Тигр в отцовский дом, приехал, торжествуя, не как младший сын и младший брат, а как человек, имеющий власть, которую дали ему завоевания и рождение сына. И все чувствовали эту власть, и братья встречали и приветствовали его так, словно он был гостем, а жены братьев состязались между собой, кто из них красноречивее и любезнее встретит Вана Тигра.
Сказать по правде, жены Вана Помещика и Вана Купца препирались из-за того, в чьем доме будет гостить Ван Тигр со своей семьей. Госпожа считала своим совершенно бесспорным правом принимать их в доме мужа, так как теперь, когда славу уже завоевал Ван Тигр, она сознавала, что такой гость в доме принесет им почет, и потому сказала:
— Так будет приличней, потому что мы нашли ему жену, особу ученую и приятную в обращении, — нельзя же ей жить у жены твоего брата, совсем простой женщины. Пусть принимает вторую жену, если хочет, но брат с первой его женой должен жить у нас. Может быть, ему понравится один из наших сыновей, а может быть, он и для нас сделает что-нибудь полезное. По крайней мере, невестка не будет докучать ему намеками и просьбами.
Но жена Вана Купца вовсе не намерена была ей уступать и постоянно приставала к мужу:
— Разве жена брата сумеет накормить столько народа, — она привыкла кормить своих монахинь и священников овощами, а разве это еда?
Ссора из-за этого зашла так далеко, что обе женщины бранили друг друга прямо в глаза, и видя, что брань с каждым днем становится громче и что праздник уже на дворе, а еще ничего не решено, и что ни та, ни другая женщина из самолюбия не уступит ни крошки, мужья встретились на старом месте свиданий, в чайном доме, — потому что вражда жен сблизила их так, как не могло бы сблизить ничто другое. Там они посоветовались между собой, и Ван Купец, у которого был уже свой план, сказал брату:
— Пусть будет так, как ты скажешь, но не поместить ли нам брата со всеми домочадцами на том дворе, который стоит пустым со смерти отца? Правда, этот двор принадлежит его жене, Лотосу, но она так стара теперь и совсем не бывает там с тех пор, как бросила играть в кости, и если мы поместим там брата, то можно будет поделить расходы пополам, а нашим женам скажем, что это делается ради экономии, и они оставят нас в покое.
В былое время Ван Помещик заупрямился б и сделал бы так, как придумал сам, но теперь, старея и непомерно тучнея, он стал необыкновенно сонлив, дремал чуть ли не целый день и готов был на что угодно, лишь бы избавиться от хлопот. План же этот показался ему очень хорош; правда, ему хотелось добиться расположения могущественного младшего брата, но он обошелся бы и без него, если бы средний брат тоже ничего не добился. Лень его все росла, и прошло то время, когда он любил принимать у себя гостей; теперь он радовался, если не нужно было утруждать себя и говорить учтивые слова кстати и некстати. И потому он охотно согласился, и оба они пошли к своим женам и рассказали им о задуманном. Такой выход был очень удобен для всех: ни одна из невесток ничего не теряла, и каждая решила про себя, что только она одна будет заботиться о гостях, но каждая была довольна тем, что большие расходы на вино и угощение, на подарки слугам и служанкам будут поделены пополам, — и всем это показалось достаточно веской причиной.
Старые дворы, где жил Ван Лун под старость, теперь вымели, убрали и привели в порядок. Правда, Лотос никогда в них не заходила, разве служанки сидели там иной раз, но и только. Лотос стала теперь очень грузной и старой, и у нее не было другого общества, кроме Кукушки, если не считать рабынь, потому что в старости глаза Лотоса покрылись бельмами, и она так плохо видела, что не могла выбрасывать костей и не разбирала очков в своих любимых азартных играх. Одна за другой умерли старухи, ездившие к ней в гости, или уже не вставали со своего одра, и только Лотос все еще жила одна со своими служанками.
С рабынями Лотос обращалась очень жестоко, с тех пор, как глаза ей плохо служили, она стала мерзко ругаться, и братья вынуждены были платить служанкам большое жалованье, а не то они не стали бы терпеть ее злой брани. А из рабынь, которые были куплены и не могли уйти, когда хотели, две покончили с собой: одна проглотила свои убогие стеклянные серьги, а другая повесилась на балке в одной из кухонь, где работала: легче было умереть, чем терпеть мучения от Лотоса. Ибо Лотос не только пускала в ход грубую брань, выкрикивая такие слова, какие девушкам не под силу было слушать, но еще и жестоко их щипала. Изнеженные старушечьи пальцы, которые были ни на что непригодны, но сохранили свою редкую красоту, остались гладкими и красивыми, когда вся остальная красота увяла, — эти старушечьи пальцы умели щипать и скручивать руку девушки до тех пор, пока на коже не выступали багровые подтеки, а иной раз, когда ей этого казалось мало, Лотос доставала уголь из трубки и прикладывала к нежному молодому телу. Она не миловала никого, кроме Кукушки, а Кукушки она побаивалась и полагалась на нее во всем.
Кукушка же осталась тем, чем была и прежде. К старости — теперь и она была очень стара — Кукушка как будто еще больше похудела, высохла и сморщилась, однако в ее старом костяке было, пожалуй, не меньше силы, чем в молодости. Глаза у нее были зоркие, язык бойкий, и лицо, хоть и сплошь покрытое морщинами, было все еще румяно. Она была жадна по-старому, и если оберегала свою госпожу от воровства других служанок, зато сама обкрадывала ее без стеснения. Теперь, когда у Лотоса на глазах были бельма, Кукушка тащила у нее, что вздумается, набивая свои сундуки, а Лотос, дряхлея, забывала, какие у нее были драгоценности, какие меховые одежды и какие одежды из атласа и шелка, и не могла уследить за Кукушкой. Если она случайно о чем-нибудь вспоминала и неожиданно требовала какую-нибудь вещь, Кукушка старалась отвлечь ее, а если Лотос упрямилась и настаивала на своем, Кукушка доставала эту вещь из своих сундуков и приносила ее Лотосу. И когда, подержав ее с минуту в руках, Лотос опять забывала об этой вещи, Кукушка брала ее и снова прятала к себе.
Ни одна из рабынь или служанок не смела пожаловаться, потому что настоящей хозяйкой была здесь Кукушка, и даже братья считались с ней, зная, что не найдут другой на ее место, и боялись ее сердить. И потому, когда Кукушка говорила, что Лотос подарила ей то или другое, служанки молчали, хорошо зная, что Кукушка зла и жестока и ей ничего не стоит подсыпать яду в чашку с едой, а иной раз, чтобы держать их в страхе, она сама хвасталась, какая она искусная отравительница. Лотос же полагалась на Кукушку во всем с тех пор, как начала слепнуть, и теперь почти перестала двигаться от того, что непомерно растолстела. И только в полдень переходила с кровати на резное кресло черного дерева и, посидев в нем недолгое время, снова укладывалась в кровать. Даже и этого она не смогла бы сделать без помощи четырех рабынь, а то и более, потому что красивые ножки, которые были в былое время гордостью и радостью Ван Луна, теперь не держали чудовищно грузное тело, прежде гибкое, как тростинка, и страстно любимое Ван Луном.