Киёаки взял трубку и назвал телефонистке номер. Сердце колотилось, тоска развеялась.
— Дом господина Аякуры? А Сатоко дома? — сказал он, обращаясь к знакомому голосу пожилой женщины, которая подошла к телефону. Из далекой ночи очень вежливый, недовольный голос старухи ответил:
— Так это молодой Мацугаэ? Извините, но уже поздно…
— Она спит?
— Нет… я думаю, что еще не спит, но…
Киёаки настаивал, и в конце концов Сатоко взяла трубку. Приветливость в ее голосе наполнила Киёаки счастьем.
— Что случилось, Киё? Звонишь в такое время…
— Понимаешь, я вчера отправил тебе письмо. У меня к тебе просьба, когда оно придет, сразу же, не вскрывая, сожги его. Обещаешь?
— Я не понимаю…
Киёаки терял терпение, чувствуя, как в этом спокойном тоне уже сквозит манера Сатоко напускать на вещи туман. И все равно голос Сатоко этой зимней ночью был похож на персик в июне: звучал зрело, тепло, серьезно.
— Ну, не спрашивай ничего, просто пообещай. Когда мое письмо придет, сразу сжечь его, не открывая.
— Ну ладно.
— Обещаешь?
— Да.
— У меня к тебе еще одна просьба.
— Вечер с большим количеством просьб, а, Киё?
— Купи билеты на послезавтра в Императорский театр и приходи туда с тетушкой.
— Что…
Голос Сатоко прервался. Киёаки испугался отказа, но тут же заметил свою оплошность. Он понимал, что для нынешнего финансового положения семьи Аякуры немыслимы траты больше двух иен на человека.
— Извини, билеты я вам пришлю. Если мы будем сидеть рядом, все будут пялиться, возьмем разные места. У меня гостят два принца из Таиланда, и мы идем в театр.