— У прислуги отпуск до понедельника. Она вернется поездом в 11:40. А Нойманы — трехчасовым. До тех пор время — наше.
— Бог мой! — воскликнул Керн. — Мы можем распоряжаться этой квартирой так долго?
— Да.
— И мы можем здесь жить, словно она наша, — вместе с этой гостиной, спальнями и собственной столовой с красно-белой скатертью и сервизом, и, может быть, с серебряными вилками и ножами, и со специальными ножичками для фруктов, и с кофе, который мы будем пить из кофейных чашечек, и с радио.
— Все это будет наше. А я буду жарить и парить и надену для тебя вечерний туалет Сильвии Нойман.
— А я надену сегодня вечером смокинг господина Ноймана. Даже если он и будет мне велик. В тюрьме, в «Светском мире», я вычитал, как нужно одеваться.
— Он тебе будет как раз впору.
— Грандиозно! И у нас будет праздник! — Керн вскочил, воодушевленный. — Тогда я могу принять и горячую ванну с мылом, правда? Я давно был лишен этого. В тюрьме можно вымыться лишь в какой-то лизольной дряни.
— Конечно, горячую ванну, и даже с всемирно известными духами «Фарр» фирмы Керн.
— Их я уже распродал.
— А у меня еще есть флакон. Тот, который ты мне подарил в кино, в Праге. В наш первый вечер. Я сохранила его.
— Вот это да! — воскликнул Керн. — Благословенный Цюрих! Это уж слишком, Рут! Нам, кажется, начинает везти…
3
В Люцерне Керн в течение двух дней осаждал виллу коммерции советника Арнольда Оппенгейма. Его белый дом стоял на холме над озером Фирвальдштет, словно замок. В списках, которые дал Керну знаток Биндер, против имени Оппенгейм значилось: «немецкий еврей; помогает, но после нажима; националист, не любит, когда речь заходит о сионизме».
На третий день Керна впустили. Оппенгейм принял его в большом саду среди множества астр, подсолнухов и хризантем. Это был коренастый мужчина с пухлыми короткими пальцами и маленькими густыми усиками. Он был в хорошем настроении.
— Вы приехали прямо из Германии? — спросил он у Керна.
— Нет. Я уехал из Германии два года назад.
— А откуда вы родом?
— Из Дрездена.
— Ах, из Дрездена? — Оппенгейм провел рукой по блестящему голому затылку и мечтательно вздохнул: — Как красив и великолепен этот Дрезден! Одна только Брюссельская терраса чего стоит! Нечто неповторимое, не правда ли?