– Может быть, и есть. Но ты ответь мне на этот. Я налил себе рому:
– За твое здоровье, Пат. Возможно, что ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. То есть так, как любили прежде. Но от этого нам не хуже. У нас с тобой все по-другому, как-то проще.
Раздался стук в дверь. Вошла фройляйн Мюллер. В руке она держала крохотную стеклянную кружечку, на дне которой болталась какая-то жидкость.
– Вот я принесла вам ром.
– Благодарю вас, – сказал я, растроганно глядя на стеклянный наперсток. – Это очень мило с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.
– О господи! – Она в ужасе осмотрела четыре бутылки на столе. – Вы так много пьете? – Только в лечебных целях, – мягко ответил я, избегая смотреть на Пат. – Прописано врачом. – У меня слишком сухая печень, фройляйн Мюллер. Но не окажете ли вы нам честь?..
Я открыл портвейн:
– За ваше благополучие! Пусть ваш дом поскорее заполнится гостями.
– Очень благодарна! – Она вздохнула, поклонилась и отпила, как птичка. – За ваш отдых! – Потом она лукаво улыбнулась мне. – До чего же крепкий. И вкусный.
Я так изумился этой перемене, что чуть не выронил стакан. Щечки фройляйн порозовели, глаза заблестели, и она принялась болтать о различных, совершенно неинтересных для нас вещах. Пат слушала ее с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:
– Значит, господину Кестеру живется неплохо?
Я кивнул.
– В то время он был так молчалив, – сказала она. – Бывало, за весь день словечка не вымолвит. Он и теперь такой?
– Нет, теперь он уже иногда разговаривает.
– Он прожил здесь почти год. Всегда один…
– Да, – сказал я. – В этом случае люди всегда говорят меньше.
Она серьезно кивнула головой и посмотрела на Пат.
– Вы, конечно, очень устали.
– Немного, – сказала Пат.
– Очень, – добавил я.