В эту минуту открылась дверь. Вышел Жаффе в пижаме.
– Хорошо, хорошо! – сказал он, увидев, что я чуть не опрокинул стол. – Хорошо, насколько это возможно.
– Можно мне войти?
– Нет еще. Теперь там горничная. Уборка и все такое.
Я налил ему кофе. Он прищурился на солнце и обратился к Кестеру:
– Собственно, я должен благодарить вас. По крайней мере выбрался на денек к морю.
– Вы могли бы это делать чаще, – сказал Кестер. – Выезжать с вечера и возвращаться к следующему вечеру.
– Мог бы, мог бы… – ответил Жаффе. – Вы не успели заметить, что мы живем в эпоху полного саморастерзания? Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами не зная почему. Работа стала делом чудовищной важности: так много людей в наши дни лишены ее, что мысли о ней заслоняют все остальное. Как здесь хорошо! Я не видел этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира в десять комнат и достаточно денег. А толку что? Разве все это сравнятся с таким летним утром! Работа – мрачная одержимость. Мы предаемся труду с вечной иллюзией, будто со временем все станет иным. Никогда ничто не изменится. И что только люди делают из своей жизни, – просто смешно!
– По-моему, врач – один из тех немногих людей, которые знают, зачем они живут, – сказал я. – Что же тогда говорить какому-нибудь бухгалтеру?
– Дорогой друг, – возразил мне Жаффе, – ошибочно предполагать, будто все люди обладают одинаковой способностью чувствовать.
– Верно, – сказал Кестер, – но ведь люди обрели свои профессии независимо от способности чувствовать. – Правильно, – ответил Жаффе. – Это сложный вопрос. – Он кивнул мне: – Теперь можно. Только тихонько, не трогайте ее, не заставляйте разговаривать…
Она лежала на подушках, обессиленная, словно ее ударом сбили с ног. Ее лицо изменилось: глубокие синие тени залегли под глазами, губы побелели. Но глаза были по-прежнему большие и блестящие. Слишком большие и слишком блестящие.
Я взял ее руку, прохладную и бледную.
– Пат, дружище, – растерянно сказал я и хотел подсесть к ней. Но тут я заметил у окна горничную. Она с любопытством смотрела на меня. – Выйдите отсюда, – с досадой сказал я.
– Я еще должна затянуть гардины, – ответила она.
– Ладно, кончайте и уходите.
Она затянула окно желтыми гардинами, но не вышла, а принялась медленно скреплять их булавками.
– Послушайте, – сказал я, – здесь вам не театр. Немедленно исчезайте!
Она неуклюже повернулась:
– То прикалывай их, то не надо.