Под розами

– Ой, да ладно… Вы все уже взрослые. А у детей найдется занятие получше, чем волноваться о старухе вроде меня.

Никто из нас не стал ей говорить, что не так уж она и стара. А по нынешним временам даже и вовсе не стара. Мы знали, что это напрасный труд. Знали эту песню. Родители уже давно считали себя стариками. С тех пор как папа вышел на пенсию, с тех пор как у них появились внуки, они вошли в эту роль, сократили поле деятельности, пересмотрели свои привычки в еде и одежде, свой ритм жизни, обеденные часы. Я от этого офигевал. Тогда я еще жил дома, по крайней мере наездами, и мне казалось, что это дом престарелых. Я не сразу понял, что они давно этого ждали. И ждали с нетерпением. Для них это означало заслуженный отдых. После той жизни, что они вели, оба мечтали только об одном – замедлиться, отдохнуть. И чтобы к ним больше никто не прикапывался. Имели полное право. Кто их за это упрекнет?

Мама закрыла глаза:

– Думаю, я вздремну.

– Может, тебе будет лучше в кровати?

– Нет-нет, мне хорошо здесь. С вами. Вы можете болтать, мне не мешает. Наоборот, убаюкивает.

Я увидел себя ребенком, на этом самом диване. Я всегда оттягивал момент, когда пора было идти спать. Обожал засыпать под бормотание телевизора, короткие реплики родителей, болтовню Поля и Клер – им разрешалось ложиться позже, чем мне, потому что они старше, и меня это жутко бесило. Я обожал тихонько засыпать среди тех, кого люблю. Чувствовал себя защищенным. На своем месте.

– Так что, у тебя от нас секретики? – сказала Клер. – Когда это случится? И когда ты намерен познакомить нас с Сарой? Одновременно с младенцем?

– Так, ладно… мои поздравления, пожалуй, – добавил Поль, и в этом был он весь, со своим слегка помятым костюмом циника, этой своей манерой говорить намеками, все от себя отодвигать подальше, напоминать каждой фразой, каждым словечком, кто он такой, как он смотрит на вещи, отцовство для него пустой звук, супружество тоже, про любовь вообще речи нет, семья идет нафиг. Да и работа и родина, если на то пошло.

Он потрогал свой нос, приобретавший постепенно фиолетовый оттенок, словно бессознательно боялся, что я ему опять заеду. В эту минуту мама захрапела. Мы молча смотрели на нее. Она спала уже крепко, бледная, худая, с заострившимися чертами даже во сне. Клер знаком велела нам подняться и показала на дверь в сад:

– Ей надо отдохнуть. Если мы тут будем сидеть, мы ее разбудим.

Мы вышли на террасу. Вечерело, но было еще тепло. Лето в этом году затянулось, захватило даже октябрь. Чуть раньше, под вечер, я отпустил шуточку про великую пользу кондиционеров, и Эмме это совсем не понравилось. Она была из тех молодых, что с молоком матери впитали идею грядущего коллапса, с утра до вечера думали о нынешней климатической катастрофе и пребывали в убеждении, что лет через десять – пятнадцать земля станет необитаемой, а старые мудаки вроде меня лишают их будущего. Короче, так мне объяснила Клер, когда ее старшая дочь в негодовании вылетела из комнаты. Я отнес это на счет выпавшего нам всем испытания, но Стефан меня разубедил: она всегда такая, по всем вопросам, скоро вообще ни над чем нельзя будет посмеяться. Пока мы с Клер слушали соображения Стефана насчет поведения моей племянницы, я сказал себе, что теперь все покатится быстро. Что мы со страшной скоростью переходим из разряда молодых мудаков в разряд мудаков старых. А некоторые туда попадают и без перехода. Когда-то я в полном смятении прочитал некое исследование, где было показано, что, вопреки ожиданиям, для большинства современной молодежи главными ценностями выступает семья, порядок и религия. Наверняка таких, как мой брат, от этого дрожь берет.

Я плюхнулся на папин стул. Клер уселась напротив, а Поль, отойдя подальше от террасы, закурил, притворяясь, что изучает огород, состояние газона, растения. Как будто ему хоть когда-нибудь было до них дело.

– Хоть в футбол можно поиграть наконец, – усмехнулся он.

Я пропустил эту очередную провокацию мимо ушей. Конечно, папа всегда строго-настрого запрещал играть в мяч в его саду: не для того он весь год убивался с газоном, растил розы и кабачки, чтобы мы тут все изгадили. Но зачем опять это вытаскивать на свет божий, даже в порядке иронии.

– Знаешь, – бросил я ему, – я тут на днях услышал одну фразу в какой-то песне Орельсана: твои недостатки сделались твоим “я”[15].

– Что ты хочешь этим сказать?

– Проехали.

– Нет уж, продолжай. Мне интересно.

Поль затушил окурок и убрал его в свою карманную пепельницу. У меня всегда было впечатление, что пользовался он ею не столько из страсти к чистоте, сколько из желания похвастаться, что побывал в Японии.