AnnotationВо второй том собрания сочинений Буало-Нарсежака вошли романы с запутанной и сложной интригой и психологически продуманными характерами действующих лиц.В этих романах авторы неизменно верны своему творческому методу. Главный герой повествования, от лица которого ведется рассказ, — жертва трагических обстоятельств, создаваемых безжалостными преследователями.* * *Буало-НарсежакВолчицыГлава 1Глава 2Глава 3Глава 4Глава 5Глава 6Глава 7Глава 8Глава 9Глава 10Глава 11Глава 12Дурной глазГлава 1Глава 2Глава 3Глава 4Глава 5Глава 6Глава 7Глава 8Замок спящей красавицыГлава 1Глава 2Глава 3Глава 4ФокусницыГлава 1Глава 2Глава 3Глава 4Глава 5Глава 6Глава 7Глава 8Глава 9Глава 10Глава 11Глава 12Глава 13notes12345678910111213141516171819202122232425262728293031323334353637383940414243444546474849505152* * *Буало-НарсежакПолное собрание сочинений. Том 2. Замок спящей красавицыПьер Буало и Тома Нарсежак впервые встретились, когда им было за сорок, к этому времени оба уже были известными писателями. Озабоченные поисками способа вывести из назревающего кризиса жанр «полицейского романа», они решили стать соавторами. Так появился на свет новый романист с двойной фамилией — Буало-Нарсежак, чьи книги буквально взорвали изнутри традиционный детектив, открыли новую страницу в истории жанра. Вместо привычной «игры ума» для разгадки преступления, соавторы показывают трепетную живую жизнь, раскрывают внутренний мир своих персонажей, очеловечивают повествование. Они вводят в детективный жанр несвойственный ему прежде психологический анализ, который органично переплетается с увлекательным сюжетом. По сути дела они создали новый тип литературного произведения — детективно-психологический роман, где психология помогает раскрыть тайну преступления, а детективный сюжет углубляет и обостряет изображение душевного состояния человека, находящегося в экстремальной кризисной ситуации.Буало и Нарсежак очень скоро получили всемирное признание. Они опубликовали с 1952 по 1995 год свыше сорока романов. Почти все их произведения переведены на многие языки мира и опубликованы огромными тиражами. Их часто экранизируют в кино и на телевидении.Буало и Нарсежак заняли достойное место в ряду классиков детективной литературы, таких как Конан Дойл, Агата Кристи и Жорж Сименон.Буало и Нарсежак, дополняя друг друга, выработали совершенно оригинальную и хорошо отработанную манеру письма, о чем можно судить хотя бы по тому, что и после смерти Пьера Буало в 1989 году его соавтор продолжает подписывать свои произведения двойной фамилией, ставшей известной во всем мире.ВолчицыLes Louves (1955)Перевод с французского А. ДроздовскогоГлава 1— Теперь уж точно проскочили! — ликовал Бернар.Колеса вагонов постукивали на стыках, деревянные перегородки поскрипывали. Мешок с картофелем, на который я опирался всю дорогу, безжалостно впивался мне каждой горбинкой то в бок, то в поясницу.Через дырявую крышу вагона к нам врывался воздух, отдававший сыростью и грязным дымом паровозов, их гудки доносились до нас со всех сторон вперемежку с грохотом буферов.Я попытался встать, все тело у меня затекло и ныло, и тут вагон так тряхнуло, что я полетел назад, на мешки, и только крепкая рука Бернара помогла мне удержаться в вертикальном положении.— Смотри-ка, — закричал он, — это уже вокзал Ла-Гийотьер!— Может, и Ла-Гийотьер, а может, и нет.— Да говорю же тебе, Ла-Гийотьер!Я приник к узенькому окошку, но увидел лишь очертания вагонов, тусклый рассеянный дым да зеленые и красные звезды семафоров. Бернар наклонился ко мне:— Ну как ты? Не очень устал?— Сил больше нет.— Я помогу тебе.— Не нужно.— Да ведь Элен живет совсем рядом!— Не уговаривай меня, это бесполезно.— Жервэ, старина, не дури.— Я все решил, — отозвался я. — Не желаю больше быть тебе обузой. Наверняка найдется другой вагон, следующий на юг — в Марсель или Тулон, не имеет значения куда… Как-нибудь выкручусь.— Тише… Смотри: военный эшелон.Мы ехали, постепенно замедляя ход, вдоль эшелона, который отражал и усиливал грохот нашего состава. Пушки под чехлами были похожи на стреноженных лошадей, а танки словно прилегли отдохнуть на длинные платформы. На какое-то мгновение я захотел, чтобы наш поезд остановился: тогда Бернар не смог бы выйти и добраться к Элен. И наконец перестал бы твердить о своей удаче. О! До чего мне надоело слушать о везении Бернара!С самого начала «странной войны», а особенно с тех пор, как мы оказались бок о бок в нестерпимо тесном лагерном бараке, Бернар донимал меня своей неуемной, горячей дружбой. «Ты хуже священника!» — шутили в его адрес товарищи. А вот я не имел права противиться ему, потому что он раз и навсегда решил, что я его друг, именно я должен был выслушивать рассказы о его жизни. А рассказывал он почти каждый вечер, неизменно добавляя после очередного откровения: «Ты-то меня понимаешь! Какое счастье, Жервэ, что ты здесь!» Он подкармливал меня продуктами из своих посылок под тем предлогом, что я их никогда не получал. Он насильно совал мне в карманы сигареты и шоколад.[1] За два года я и двух часов не пробыл один. Я курил табак Бернара, носил кальсоны Бернара — словом, я был пленником Бернара. Ну а когда Бернар решил бежать, то он, само собой разумеется, прихватил и меня. «Со мной тебе нечего бояться, Жервэ!» И самое удивительное, что действительно это так и было. Мы проехали с ним половину Германии в самый разгар зимы и совершенно беспрепятственно пересекли границу рейха. И вот теперь прибывали в Лион — грязные, заросшие, оборванные, словно клошары, однако целые и невредимые. Бернар ликовал. Что же касается меня…Сев на мешок, я машинально порылся у себя в карманах. Тщетно: мы уже давно искурили наши последние сигареты. Я наскреб лишь несколько щепоток табака и принялся их жевать. Пока вагон проезжал поворотный круг, я очень смутно видел покачивающееся у окошка лицо Бернара. Возможно ли это? Неужели мы и вправду расстанемся навсегда? Хватит ли мне наконец смелости жить одному, без чьей-либо помощи, как подобает настоящему мужчине?..— Посмотри! — крикнул Бернар.Я безропотно встал.— Уже Лион.Наш состав прополз мимо военного эшелона и теперь медленно катился в промозглой тьме. Звуки уносились вдаль, отражаясь от насыпи слабым эхом.— Нам надо добраться до бульвара Жана Жореса, — объяснял Бернар.Я до тонкости изучил интонации его голоса, и мне несложно было догадаться о переполнявшей его радости.— Жервэ, — продолжал он, — кроме шуток, ты ведь пойдешь со мной, правда?— И не подумаю.— Послушай, голова садовая, я же тебя знаю. Да ты попадешь к ним в лапы еще до рассвета!— Я, конечно, не такой шустрый, как ты, но, уверяю тебя, сумею выкрутиться.— Послушай, Жервэ, сейчас не время…И я вынужден был в очередной раз выслушать проповедь. Но я пропускал его слова мимо ушей, думая об Элен, находившейся уже так близко. По правде говоря, я не переставал думать об этой женщине с того самого момента, когда Бернар рассказал мне о ней впервые.Элен Мадинье была солдатской «крестной» Бернара. Одной из тысяч. Так что Бернару вполне могла попасться какая-нибудь добренькая дурочка. Но нет! Даже здесь фортуна его не подвела. В этой лотерее писем от «крестных» ему достался выигрышный билет: Элен оказалась тонкой, мягкой, образованной. Я знал это, потому что Бернар заставлял меня читать все ее послания. А когда он писал Элен ответ, то справлялся у меня по поводу каждого слова. «А ты бы здесь как написал? А так можно сказать?» — то и дело спрашивал он. Бедняга Бернар! Как он страдал от своей необразованности и до чего боялся выглядеть смешным! Он и был смешон, однако я не мог послать его к черту. Иногда он уводил меня за бараки, чтобы хоть какое-то время не слышать казарменной ругани, склок и перебранки заключенных.— Это очень деликатный вопрос, — бормотал он. — Да, я неплохо зарабатываю, согласен. Но я не принадлежу к ее кругу и хорошо понимаю это. Ей больше подошел бы такой человек, как ты: музыкант, ну и все прочее. Я хотел бы дать ей понять, что люблю ее… Вот ты, как бы ты это выразил?— Я бы просто взял и признался ей в своих чувствах.— Но мне хочется, чтобы это выглядело красиво.— Знаешь, любовь скорее выглядит гротескно.Я был уверен, что этими словами выведу его из себя. И он уходил, пиная на ходу сугробы, но стоило ему увидеть меня за штопкой одежды или стиркой белья, как он тут же принимался за свое:— Давай сюда, неженка! Чему вас только учат в ваших школах!Он обладал настоящим талантом к выживанию, и ему не было равных в искусстве превращения консервных банок, картонных ящиков и разбросанного по всему бараку хлама в предметы первой необходимости. Как только его гнев проходил, он тут же начинал увиваться вокруг меня.— Опять об Элен?— Только один маленький совет, — умолял он. — В своем последнем письме она…Так Элен стала каким-то наваждением для нас обоих. Сколько раз Бернар показывал мне плохонькую карточку, которую она прислала перед самым поражением, — с каждым днем фотография все больше салилась в его бумажнике. Прижавшись друг к другу, мы подолгу разглядывали размытое, нечеткое изображение — белое лицо, волосы, стянутые в узел на затылке. Ее темные глаза не выражали ничего, кроме скуки, вызванной, несомненно, необходимостью позировать перед фотоаппаратом, однако нам они казались то нежными, то таинственными, то беспокойными, то томными. «Мне кажется, она высокая, — заключал Бернар, — похожа на учительницу, но не слишком».Для Бернара существовало лишь три типа женщин: шлюхи, затем шли «учительницы», то есть серьезные женщины, не терпящие никаких вольностей в обхождении, и наконец дамы высшего света, к ним он относил как кинозвезд, так и принцесс. Строя всевозможные планы, он уже продавал свой лесопильный завод и покупал другое предприятие в Лионе; правда, Бернар еще точно не знал, какое именно: все будет зависеть от вкуса Элен.— Судя по кварталу, где она живет, у нее должно быть значительное состояние. В квартале д’Эней проживают в основном ревностные католики, а квартиры там великолепные. Кругом шелка и все такое прочее!В шутку (а кто знает, быть может, из ревности) я постоянно возражал ему, однако он уже все продумал: да, в случае необходимости он пойдет на мессу; да, он будет терпимо относиться к семье Элен, тем более что она не столь уж многочисленна, да… Но вдруг, становясь пунцовым, он взрывался: «В конце концов, я не собираюсь милостыню выпрашивать! Да я, может быть, богаче их, слышишь? А когда получу наследство дяди, то смогу купить не только их дом, но и всю улицу с потрохами, если мне приспичит».Я с серьезным видом продолжал настаивать на своем:— Ты напрасно вбил себе это в голову… Вообразил, что она тебя любит, однако и сам в этом не уверен. До нее даже не дошли твои фотографии. А то, что она пишет такие милые письма, — ну, так это ее долг. Ты ведь несчастный пленный, и она подбадривает тебя…Бернар размышлял:— Элен пишет, что много думает обо мне. А она не из тех, кто лжет. И потом, зачем ей расспрашивать о моей жизни, привычках, вкусах? Разве не ясно?Все же мои намеки возымели свое действие, и Бернар — человек, привыкший к принятию мгновенных решений, — начал испытывать неуверенность. Очень осторожно он дал понять Элен, что, возможно, ему вскоре представится случай повидать ее и что ему все сложнее переносить разлуку. Тут я сразу смекнул, к чему он клонит, поскольку именно мне приходилось, как он наивно выражался, «немного приукрашивать его прозу». И вот однажды морозным январским утром, когда мы возвращались с работ, он открыл мне свой план:— Я передал письмо тому немцу, о котором тебе рассказывал. Ну, я еще до войны продавал ему лес для шахт. Человек надежный, он поможет нам бежать.Испугавшись, я попытался обрисовать ему все трудности побега и тот ужасный риск, какому мы себя подвергнем.— Не забывай: у меня есть вот это, — сказал он, похлопав по бумажнику.Там лежал его талисман. Простодушный Бернар, в теле атлета билось сердце ребенка! Пресловутый талисман достался ему от дяди Шарля, старого богатого дядюшки, живущего где-то в Африке. Трудно сказать, что это было: то ли туземное украшение, то ли ладанка, подаренная каким-то миссионером. Я часто держал этот предмет в руках, в то время как Бернар в очередной раз рассказывал мне, как в 1915 году в его дядю попала пуля, но угодила в талисман и сплющилась. Должен признать, фетиш выглядел интригующе: он, вероятно, был закален и походил на римские монеты, обнаруженные в Помпее. Диск с неправильными и шероховатыми краями, на котором едва различалась полустершаяся надпись. На реверсе был изображен какой-то неясный профиль, возможно птицы. Бернар утверждал, что благодаря этой вещице он прошел под градом жизненных ударов без единой царапинки. Я давал ему выговориться, всегда раздражаясь при слове «талисман», которое он без конца повторял. Ему нравились высокопарные слова, которыми пестрят страницы иллюстрированных журналов, выходящих огромными тиражами. Вместе с тем мне было приятно держать в руках эту монету; на шероховатой поверхности каждый мог по своему желанию отыскать залог как удачи, так и неудачи. Как-то я предложил Бернару купить у него эту монету, но тот оскорбился:— Да я никогда не расстанусь с ней, старина. Ты что! Скажешь тоже! Быть может, только благодаря этому талисману я и познакомился с Элен.— Ты впадаешь в детство.— Возможно, но он мне дороже жизни.Вагон остановился. Через окошко порывом ветра занесло целую россыпь дождевых капель.— Спишь, что ли? — спросил Бернар.Я протер глаза. В темноте мелькали огромные тени, а по стенкам вагона барабанил дождь.— Отлично, — продолжал Бернар. — В такую погоду мы почти не рискуем наткнуться на патруль. Нужно только перелезть через насыпь, затем перебраться через Рону, дойти до площади Карно и набережной Соны. Улица Буржела окажется у нас справа. Второй дом, четвертый этаж.Буфера загрохотали, и сильный толчок отбросил нас на мешки.— Нас загоняют на запасный путь, — пояснил Бернар.Наш состав действительно поехал в обратном направлении, и вагон вновь начал поскрипывать на стрелках. Я измучился до предела, мне было холодно и хотелось есть. Теперь я начинал ненавидеть самого себя за то, что ввязался в эту авантюру.— Она ждет нас обоих, — сказал Бернар, как бы разгадав мои мысли. — Ты не можешь так поступить с ней.— Да что мне до приличий?..— Ну а я? Неужели ты бросишь меня?— Я хочу спать.— Ты не ответил на мой вопрос.— Ну ладно, ладно. Договорились… Я пойду с тобой.— Боишься?— Нет.— Ты ведь прекрасно знаешь, тебе нечего бояться.Я почувствовал, как во мне закипает бешенство. Обхватив голову руками, попытался больше ничего не слышать. Тишины хочу, черт побери, тишины! И никаких разговоров! И никакой борьбы! Однако вагон медленно продолжал катиться по рельсам, двери дрожали, скрипели, а Бернар по-прежнему бубнил свое. Я пытался собраться с мыслями, трезво оценить сложившуюся ситуацию, но не мог избавиться от желания во что бы то ни стало покинуть его, хотя и ослаб от голода, подтачивавшего мои силы, и, наверное, был не способен действовать как разумное существо. Состав постепенно, как бы исчерпав последние силы, замедлил ход и остановился. Где-то вдалеке громко засвистел локомотив, мимо нашего вагона прошли люди, шлак хрустел у них под ногами. А я уже ничего не слышал, кроме ветра, задувающего в окно капли дождя, свистящего в щелях дверей, иногда швыряющего нам в лицо отчетливо слышный, резкий звук вырывающегося пара. Вдруг откуда-то донесся бой часов. Поднявшись, я припал к окошку. Так, значит, это правда! В глубине этой вязкой темноты действительно скрывается город? Раздался бой других часов. Звуки терялись в дожде, возникали вновь, плыли под невидимым небом, уносимые режущим глаза февральским ветром.— Одиннадцать часов, — пробормотал Бернар. — Не знаю, когда начинается комендантский час, но лучше поторопиться. Не стоит нарываться на патрули.Он потирал руки, уверенный в себе и своих силах; мне казалось, что, несмотря на темноту, я вижу его лицо: белоснежные зубы, горящие глаза, мясистый нос гурмана и две маленькие родинки у левого уха. Нет, у меня не хватит сил расстаться с Бернаром. Хотя он и раздражал меня, особенно в последнее время, все же я любил его. Привязавшись друг к другу, мы обрели сходные привычки.— Бернар!..— Замолчи. Я открываю дверь.В лицо ударил дождь. Я увидел что-то белое, должно быть, пар от нашего локомотива, а затем под длинным металлическим козырьком — красный глаз семафора.— Я выхожу, — прошептал Бернар. — А ты сядь на край, я тебя поддержу.Он спрыгнул, и из-под башмаков его посыпались камешки. Я все пытался на ощупь обнаружить темный провал двери, как вдруг почувствовал, что Бернар схватил меня за ногу.— Давай прыгай.Поймав меня, он дружески похлопал по плечу:— Да, старина, тебе необходимо поправиться, а то ты стал как пушинка.— Бернар!.. Мне бы хотелось…— Заткнись! Произнесешь свою речь потом, когда мы придем домой.«Домой!» Это слово тут же всколыхнуло во мне дремавшую злость. Он уже считает себя хозяином всего: и Элен, и ее дома, и семейных традиций. Через два дня он будет решать судьбу каждого из нас, его хорошее настроение унесет остатки сдержанности в наших отношениях и его неуверенность, а я — в который уже раз! — назову себя мокрой курицей.— Послушай, Бернар!— Гляди-ка лучше хорошенько под ноги!Мы удалялись от вагона; нам дружелюбно светил красный глазок семафора, но вскоре он остался позади, а мы очутились среди сплетения рельсов и неподвижных составов. Моросил мелкий дождь, его брызги, как тучи насекомых, облепляли наши щеки, жужжали над ухом, приглушая шумы, искажая их направление. Меня охватил ужас, ноги налились свинцом.— Что с тобой?— Мы угодили в самую середину сортировочной станции, — пробормотал я.— Ну и что?Бернар уверенно пошел вперед, я поспешил за ним, боясь потерять его из виду. Над нами нависали огромные дождевые тучи, под ногами поблескивали переплетения рельсов, повсюду маячили, словно нарисованные углем, столбы семафоров, а вокруг виднелись темные острова вагонов. Время от времени, как захлопывающаяся ловушка, щелкала стрелка, и ритмичный стук колес затихал вдали.Мы огибали состав, как вдруг я наткнулся на вытянутую руку Бернара.— Осторожно!Прямо перед нами медленно и угрожающе заскользила тень; постепенно замедляя ход, она нырнула в темноту, и оттуда раздался лязг буферов.— Ну вот, — спокойно заметил Бернар, — еще бы шаг… Хорошо, что талисман при мне… Вот черт! Кажется…Я почувствовал, что он шарит по карманам.— Жервэ, мой талисман… Я потерял его!.. Вчера вечером он еще был, точно был. Я же его трогал! Только этого не хватало!В полной растерянности он лихорадочно обшаривал карманы, в голосе звучало отчаяние:— Не мог он выскользнуть! Я ведь не снимал куртку… Нет, кажется, утром все-таки снимал… Невероятно!Внезапно он принял решение:— Жервэ, ты будешь ждать меня здесь. Мне необходимо вернуться в вагон.— Ты сошел с ума!— Не беспокойся, старина, дорогу назад я найду. И потом, у меня просто нет другого выхода! Ты же не хочешь, чтобы талисман, спасший мне жизнь, пропал?.. Оставайся здесь, слышишь?— Бернар!Но он уже скрылся из глаз. Я вдруг почувствовал себя ребенком, брошенным на произвол судьбы. В голове мелькнула мысль, что Бернару уже не суждено вернуться.— Бернар! Ты же заблудишься!И я, спотыкаясь, бросился за ним. Мне было жутко стоять здесь одному, рядом с вагоном, который — я это чувствовал — скоро двинется в путь. Бернар был еще неподалеку, но двигался очень быстро.— Бернар, подожди!Он был крепче и проворнее меня и бежал, перескакивая со шпалы на шпалу. Силы мои были на исходе. Перед нами, грохоча рычагами и колесами, прополз маневровый паровоз, густо окутав нас дымом. Земля дрогнула, пелена дождя, рассеченная огнедышащей махиной, закружилась то ли смерчем, то ли водоворотом, обдав меня градом теплых капель. Я вновь увидел расплывчатый силуэт Бернара, но был вынужден замедлить шаг: я попал в настоящую паутину рельсов, башмаки скользили по ним, как по льду. Меня охватило предчувствие неминуемой беды.— Бернар! Вернись!Мы очутились на перекрестке коварно сверкающих путей, похожем на огромную розу ветров, откуда во все стороны мчались в ночи составы. Прямо на нас надвигались два вагона, маневрируя, они словно охотились за нами. Вытянув перед собою руки, я застыл на месте, как затравленный зверь. Вагоны проскользнули почти вплотную, выбирая себе путь в железном лабиринте рельсов. Из их нутра доносилось мычание животных, бессильно постукивающих копытами по настилу.Крик Бернара вонзился мне в сердце, как лезвие. Я опешил, дыхание перехватило. А вагоны все шли и шли. Наконец они стали удаляться, покачивая сцеплениями. Чуть поодаль я разглядел платформу с контейнером, скользящую с плавностью шаланды по гладкой воде. В глаза бросилась огромная, хорошо различимая надпись: «АМБЕРЬЕ — МАРСЕЛЬ»…Я услышал, как стонет Бернар, и, совершенно обезумев, стал искать его среди рельсов. На что-то натыкался, скользил и в конце концов, упав на четвереньки, начал ощупывать шпалы. Моя рука наткнулась на тело, и от неожиданности я отпрянул.— Бернар… Дружище…— Это конец, старик, — задыхаясь, прохрипел Бернар. — Моя нога… Я потерял столько крови…— Я пойду за врачом…— Чтобы они сцапали тебя? Оставь меня… Возьми мой бумажник, документы — все, что у меня есть… Иди к ней — она тебя спрячет…На какое-то время он потерял сознание. Я опустился на колени рядом с Бернаром и взял его за руку.Я даже не представлял, что могу быть до такой степени несчастным. Вагоны — по два, по три, одиночные — катили и справа и слева, и мне захотелось оказаться под одним из них, найти забвение и вечный покой.— Будь осторожен… Патрули… — бормотал Бернар. — Не убегай от них… А то они тебя пристрелят. Скажешь Элен…Из его горла вырвался звук, похожий на хрип, и я понял, что это конец, что отныне я остался наедине со своими страхами, без всякой защиты и опоры.Что мне делать без Бернара? Оставалось пойти и сдаться властям. Сам я, казалось, не в силах выпутаться из этой переделки. Я ощупывал еще теплое тело Бернара, выворачивал карманы. А что сказать Элен? Если открою всю правду, она вышвырнет меня вон. Придется врать. Другого выхода нет.Дрожа всем телом, я вытащил бумажник Бернара. Щебенка больно впивалась мне в колени. Я встал. Прощай, Бернар!Вытерев мокрое от дождя и слез лицо, я сделал свои первые шаги самостоятельного и свободного человека. Страх не покидал меня ни на минуту, и я знал, что это чувство отныне будет жить во мне всегда. Я обернулся и посмотрел на Бернара: его тело казалось на фоне рельсов темным пятном; вагоны продолжали двигаться, колеса скрежетали на стрелках, скрипели, наткнувшись на башмак, стучали по бесконечной металлической паутине. Я пошел, втянув голову в плечи, словно прячась от пулеметного обстрела, сжимая в руке бумажник Бернара. Мной владело омерзительное чувство, что я попросту обчистил труп.Глава 2Наконец мне удалось выбраться из жуткого лабиринта тупика, и я очутился на размытой дороге. Теперь нужно было сориентироваться и решить, куда же мне идти. Еще в лагере Бернар рассказывал мне о Лионе, в котором он часто бывал проездом, поэтому кое-какое представление об этом огромном городе я имел. Я представлял себе город зажатым с двух сторон Соной и Роной, словно он лежал между разветвлениями буквы «Y». Вероятнее всего, я находился где-то в середине этого «Y», неподалеку от вокзала Пераш. Однако было не ясно, с какой именно стороны располагался вокзал. Впереди меня или сзади? Растерявшись, я стоял, не зная, куда направиться. Вдруг откуда-то спереди до меня донесся глухой, искаженный дождем и туманом звук вокзального репродуктора. На мгновение я представил себе пассажиров — обитателей другого мира: сытые и тепло одетые, при деньгах, они неторопливо садились в скорые поезда, спокойно засыпали, а проснувшись, умиленно любовались, как накатывали на золотистый песок пляжа волны Средиземного моря. От усталости и отчаяния я застонал. Ведь сам-то я был отверженным, затерявшимся в бесконечном пространстве ветра и воды, в моем теле едва теплилась жизнь. Я был уверен, что мне так и не удастся добраться до порта, и все же двинулся вперед, оглушенный отчаянием, даже не пытаясь ступать потише.Дорога оказалась узкой. Слева от меня тянулась железнодорожная насыпь, о камни которой я то и дело спотыкался; справа угадывалась пустота, от которой я старался держаться подальше, хотя логика подсказывала мне, что спасение надо искать именно там: вероятнее всего, вдоль насыпи должна была проходить какая-нибудь улица. Я напряженно всматривался в кромешную тьму, опасаясь напороться на острые ограждения. Между тем дождь — из тех нескончаемых дождей, которые таят в себе что-то зловещее, — все продолжал моросить. В памяти всплыли времена, когда я по полчаса крутился перед зеркалом, подбирая себе галстук; теперь я превратился в изголодавшегося оборванца, и мне захотелось продлить свои страдания, чтобы вдоволь поглумиться над самим собой и своим прошлым…Носком ботинка я осторожно начал ощупывать склон и убедился, что он достаточно крут. А что, если попробовать съехать? Сев на размякшую землю, я начал осторожно спускаться, тормозя каблуками. Мои опасения оказались напрасными: мне без труда удалось спуститься. Наконец моя нога ступила на мостовую.Передо мной лежал город.Пустынный, темный, молчаливый город, омываемый потоками дождевой воды. Время от времени хлопала ставня. Мои шаги гулким эхом отражались от фасадов невидимых зданий. Я тащился по улице, словно букашка по каменному полю, пока не споткнулся о тротуар и не уперся в сплошную стену справа от меня. Оставалось собрать последние силы и идти вдоль этой стены. Рука моя то ныряла в провал, в глубине которого находилась закрытая дверь, то нащупывала окно с захлопнутыми ставнями или железной шторой, пальцы горели от прикосновения к грязному цементу, время от времени натыкались на размокший плакат. Вдруг стена оборвалась. На негнущихся ногах я стал продвигаться вперед, недоверчиво ступая в надежде снова обнаружить кромку тротуара. Миновав перекресток и очутившись на противоположной стороне улицы, я вытянул вперед руку и наткнулся прямо на здание. В ботинках хлюпала вода, и с крыш домов на плечи обрушивались ледяные потоки, легко проникавшие сквозь и без того промокшую до нитки одежду. Но инстинкт самосохранения, заставляющий каждого из нас беспокоиться о здоровье и жизни, давно покинул меня: наоборот, я упивался своими страданиями.Где-то пробило полчаса… Только вот которого? Каждую минуту я мог напороться на патруль; а улица казалась нескончаемой, и мои горящие пальцы уже не нащупывали стены. Я сделал несколько осторожных шагов и ощутил, что стою на чем-то гладком и скользком. Присев, я стал шарить руками вокруг себя и обнаружил трамвайные рельсы. Эта стальная ниточка наверняка должна была довести меня до центра города. В моем сердце затеплилась искорка надежды. Я почувствовал себя менее одиноким и потерянным. Придерживаясь трамвайных путей, я пошел вперед и вскоре очутился посреди огромного пространства, по которому свободно разгуливал ветер. До меня доносился неясный гул, похожий на шум приложенной к уху морской раковины. Я насторожился и тут же уловил резкий запах рыбы, водорослей и речной воды. Неужели я дошел до берега Роны? Неужели мне удалось добраться до цели?Я опять остановился, но эхо моих шагов почему-то не смолкало… Прислушавшись, я понял, что это были не мои шаги! Кто-то шел впереди. Застыв как вкопанный, я старался не дышать. Казалось бы, что необычного во встрече со случайным прохожим? Но этот человек пугал меня своим слишком уверенным шагом. Его кожаные подошвы четко отбивали такт по асфальту. Что это: солдатские сапоги или обычные зимние ботинки? Шаги начали удаляться, и я, пересилив страх, заставил себя последовать за незнакомцем. До сих пор я имел дело с предметами, теперь же мне предстояло столкнуться с людьми. На мгновение перед глазами у меня возник образ Бернара. Я призывал его как своего ангела-хранителя… Звук шагов стал глуше, потом стих совсем. Я понял почему, когда ступил сам на мягкую землю. Я стоял и раздумывал: не площадь ли это Карно, о которой мне рассказывал Бернар? В таком случае, чтобы добраться до Соны, мне нужно теперь идти вперед, хотя придерживаться прямой линии в кромешной тьме было совершенно невозможно. Сделав несколько шагов, я чуть не упал от удара в плечо. Попытался нащупать препятствие, и пальцы ощутили шероховатую кору. Ну, разумеется, ведь площадь обсажена деревьями. Очень медленно и осторожно я снова пошел вперед. Натолкнувшись на липкий, поросший мхом ствол дерева, всякий раз вздрагивал, замирал и вновь продолжал свой путь. А вдруг здесь и клумбы есть, как в парках, а вокруг клумб невысокая ограда из металлических колец? Я был настолько измучен, что не поднялся бы с земли, если бы упал. Я мечтал наткнуться на скамейку. Нет, никогда мне не выбраться из этого заколдованного леса! От злости у меня деревенели руки и ноги. Часы на башне торжественно начали бой. Десять… одиннадцать… двенадцать ударов. Им вторили другие; сплетая голоса, все часы города уведомляли меня о том, что время отсрочки, предоставленное мне судьбой, истекло. Из запоздалого прохожего я превратился в лицо, вызывающее подозрение. Неужели я упустил свой шанс? Ну уж нет! Находиться в пяти минутах ходьбы от дома Элен и умереть? Это было бы слишком глупо!Я прислонился к дереву, уткнувшись лбом во влажную кору. Только не расслабляться! Не падать духом! Мне кажется, я нахожусь где-то неподалеку от вокзала Пераш. Оставив его слева, нужно идти вдоль бульвара, название которого связано с какой-то битвой… В конце и должна быть Сона. Напрасно я пытался уловить хоть какие-нибудь звуки. Нужно было идти дальше, не теряя ни минуты. Я опять двинулся наугад, и земля как будто стала твердеть. Неожиданно я услышал рокот мотора и одновременно увидел желтую полоску света, бегущую вроде бы вдоль проспекта. Свет удалялся. Проследив его путь, я вскоре ступил на широкий тротуар. Слишком уж широкий, по моему мнению. Судя по всему, я очутился в фешенебельном квартале, с кафе и особняками, находиться здесь было небезопасно. К счастью, между домами обнаружились глубокие арки, куда я прятался, как крыса. И, как крыса, перебегал от одного убежища к другому. Таким образом мне удалось успешно избежать столкновения с группой солдат, патрулирующих ночные улицы.Мокрые ботинки натерли мне ноги до крови. Еще одно усилие — и я доплелся до конца площади, но в этот момент понял, что запутался окончательно. Вероятно, я все же обошел площадь по кругу и попал на центральную улицу, ведущую в Белакур… Скорее всего, я спускаюсь по какому-то склону. Да, точно, улица ведет вниз. Я остановился, чтобы поразмыслить. Что же в этой части города может идти вниз под уклон? Может, это набережная? Тогда я нахожусь на берегу Соны… Я повернул обратно и под непрекращающимся дождем снова принялся на ощупь отыскивать дома, стоявшие вдоль набережной. Однако теперь их почему-то не было. Неужели мне придется подохнуть здесь, в этой кромешной тьме, быть может, всего в нескольких десятках метров от убежища?! Голова моя раскалывалась от боли, колени дрожали, и я не сразу заметил полоску слабого света электрического фонарика, освещавшего пару ботинок.— Эй! — крикнул я из последних сил. — Как пройти на улицу Буржела?Фонарик тотчас погас, и неуверенный голос переспросил:— На улицу Буржела?— Да.— Вторая направо.Я услышал шорох резинового плаща: прохожий поспешно удалялся. Вероятно, он принял меня за бродягу. И все же звук его голоса ободрил меня. Теперь оставался сущий пустяк: сосчитать улицы, держась за фасады домов. Самое страшное позади. Теперь-то уж ничто не сможет помешать мне добраться до дома Элен. Вот позади одна улица… вторая… Стоп, это здесь. Нет, не этот угловой дом, следующий.Моя рука уже шарила по камню в поисках кнопки звонка, как вдруг я вспомнил, что его здесь не должно быть. Бернар часто рассказывал мне, что каждый житель Лиона обычно имеет свой личный ключ от парадного и что консьержки в этом городе дверей обычно не открывают. Это меня добило. Потеряв остаток сил, я привалился к дверному косяку. Ох! Уж лучше бы я остался там, рядом с Бернаром, и покорно дождался смертоносных колес вагона.На рассвете первый, кто выйдет из дома, прогонит меня как собаку. Куда же мне идти? Да и потом, в таком ужасном виде я просто не могу войти в дом Элен, не скомпрометировав ее в глазах соседей. Но если ночью мне не удастся попасть в человеческое жилище — я погиб. Опершись о стену, я стоял и думал, что у меня нет ни малейшей возможности войти внутрь. Дождь хлестал меня по ногам, я опустился на ступеньку и свернулся клубочком, чтобы хоть как-то сохранить остатки тепла. И тут услышал, что по улице кто-то бежит. Судя по частому и дробному стуку каблуков, это была женщина. Сделав усилие, я встал; шанс на спасение был ничтожный, но в моей душе вновь затеплилась надежда… Шаги слышались все ближе и ближе, и я даже отодвинулся от двери, посторонился — до такой степени мне хотелось верить в то, что женщина идет именно сюда. Вот шаги замедлились, звякнули ключи. Затем она остановилась рядом со мной, так близко, что я почувствовал запах ее промокшего плаща, смешанный с запахом лаванды.— Извините меня…Она испуганно вскрикнула.— Не бойтесь… Такая темень, что сам черт ногу сломит… Не понимаю, куда мог запропаститься мой ключ?.. Какое счастье, что вы подошли…Она молча открыла дверь, и я вслед за ней юркнул в темный вестибюль. Явно не питая ко мне доверия, она торопливо взбежала по лестнице, поспешив скрыться в своей квартире. Я же, прислонившись спиной к двери подъезда, ощутил: за ней остались бесконечный дождь, опасности и невыносимое одиночество беглеца. Теперь я вкушал сладостные минуты передышки. Голова у меня слегка кружилась, но я все же был уверен, что еще смогу найти в себе силы подняться на четвертый этаж, где живет Элен. Воздух в вестибюле был затхлым и сырым — так пахнет в старых домах. Меня начали одолевать сомнения: действительно ли это тот номер, какой мне нужен? Отыскав лестницу, я ухватился за железные перила. Широкие каменные ступеньки красноречиво свидетельствовали, что здесь обитают солидные люди. Но в этом квартале, наверное, все дома такие. Я медленно поднимался, охваченный сомнениями. Что, если я ошибся?.. И почти стал желать этого, представив, что мне придется столкнуться с ней лицом к лицу. Я был не в состоянии что-либо рассказывать или объяснять сейчас.Подойдя к двери на четвертом этаже, я нажал кнопку звонка, но он молчал. Тут я вспомнил, что электричество отключено, и начал тихонько постукивать по двери согнутым пальцем. Прошло довольно много времени, прежде чем до меня донеслось легкое шарканье домашних туфель, так далеко от двери, что я представил себе целую анфиладу комнат, погруженных в сон. Дверь приоткрылась. Я различил дверную цепочку и часть освещенного свечой лица: серый глаз над впалой щекой пристально рассматривал меня. На секунду представив себя в этом колеблющемся свете свечи, я невольно отступил назад к лестнице. Но зрачок с отблесками огня словно гипнотизировал меня. Я терялся в догадках: кто эта немолодая женщина? Мои щеки залила краска. И тогда незнакомка наконец заговорила:— Это вы, Бернар?..Покорно склонив голову, я пробормотал:— Да, это я.И — о боже! — дверь передо мной распахнулась. Кошмары канули в небытие. Прежде всего поесть и отоспаться, а завтра я все расскажу и объясню. Спотыкаясь, неуклюже продвигаясь по натертому паркету за тонким силуэтом Элен, я старался не запачкать ковры. Стелющееся пламя свечи слабо освещало просторные комнаты, мрачную мебель, обои, картины, рояль… Я повторил про себя: «Помни! Ты торговец лесом! Не забывай об этом!» В этот момент я окончательно решил стать Бернаром. Мы вошли в ванную. Запахивая на груди халат, Элен повернулась ко мне:— Мой бедный друг! У вас такой измученный вид!— Ничего, Элен, все в порядке, не беспокойтесь…Она приподняла подсвечник, чтобы лучше осветить мое лицо, да и я смог рассмотреть ее получше.— Я так и не дождалась вашей фотографии, — сказала она, пытаясь таким образом объяснить свой жест. — А вы именно такой, каким я вас себе представляла… Вы меня, наверное, не узнали? Это все лишения, тревоги… Война превратила всех женщин в старух.Она поставила подсвечник на низкий столик и открыла краны.— Вода у нас не очень горячая… Я пойду поищу для вас что-нибудь из одежды отца. Он был приблизительно одного с вами роста… А что с вашим другом Жервэ?— Он мертв, — ответил я.— Мертв?— Да, несчастный случай… Я потом вам все расскажу…— Бедный парень! Вам, наверное, было нелегко перенести утрату друга.Вынимая из шкафчика мочалки, она беседовала со мной, словно пыталась нащупать нужную манеру разговора — ведь до сих пор мы фактически были незнакомыми людьми, хотя и много думали друг о друге.— Пока вы будете мыться, я накрою на стол.— С меня хватит и куска хлеба. Я не хочу объедать вас.В ней чувствовалась порода и изысканность, видно было, что она умеет держать себя. Я никак не мог понять, чем Бернару удалось заинтересовать ее? Зачем это ей понадобился солдат-«крестник»? Если уж она вступила в Красный Крест, то скорее ей пристало заведовать благотворительной больницей или богадельней. Сколько же ей лет? Года тридцать три — тридцать четыре. А Бернару она выслала, вероятно, очень старую фотографию и тем самым ввела в заблуждение нас обоих.Швырнув в угол свои грязные, мокрые лохмотья, я погрузился в теплую воду. Я вновь возвращался в цивилизованный мир, и мои мысли входили в привычное русло: я отметил, с какой уверенностью или даже унижающей снисходительностью Элен отправила меня прямиком в ванную. Наверное, считала Бернара неотесанной деревенщиной… Нужно непременно это прояснить, но только потом, когда отосплюсь. У меня впереди уйма времени, и я смогу его тратить как угодно, использовать по своему усмотрению, хотя, в принципе, я уже заранее знал, что начну смертельно скучать, едва проснусь. Да, прав был Бернар, когда называл меня сложным человеком.— Возьмите, — раздался голос Элен, и она подала мне в приоткрытую дверь халат. — Ну, как вы теперь себя чувствуете?— Чудесно… У вас, случайно, нет бритвы?Она расхохоталась искренним смехом счастливой женщины.— Хотите побриться? В столь поздний час?— Да, лучше сейчас.Я старательно сбрил щетину и аккуратно причесался, прекрасно сознавая, что невольно стараюсь понравиться этой женщине — еще одной женщине в моей жизни! Но я поклялся себе, что… Господи, до чего же я хочу спать! Одеваясь, я уже улыбался… Мое новое облачение оказалось чудовищно респектабельным: строгий пиджак с массой пуговиц и широкие брюки. Я преобразился до неузнаваемости.Выйдя из ванной с подсвечником в руке, я проследовал через спальню и попал в небольшую гостиную.— Идите сюда! — крикнула мне Элен.В столовой, обставленной парадной, натертой до блеска мебелью, был уже накрыт для меня ужин. Четыре свечи освещали массивные серебряные приборы и вышитую скатерть. Повернувшись ко мне, Элен всплеснула руками:— До чего же вы еще молоды! — прошептала она.— Не так уж молод, скоро тридцать, — возразил я независимо. — Извините, что доставил вам столько хлопот.— Садитесь-ка лучше за стол!Я заметил перемену в ее поведении: она вела себя уже не так уверенно, то и дело поглядывала на мои руки, вероятно спрашивая себя, могут ли быть такие кисти у торговца лесом. Я же испытывал радостное волнение, находясь рядом с женщиной, о которой так часто слышал в ненавистном мне шуме барака. Нет, она не была красавицей, ее даже нельзя было назвать хорошенькой. Не слишком красиво причесана, да и вообще не такая уж женственная, однако мне понравился прямой и властный взгляд больших серых глаз. Предстояло их покорить.— О! Откуда это? — невольно вырвалось у меня. — Сардины в масле?.. Ветчина?.. Мясо?.. С ума сойти!Она улыбнулась чуть грустно, что не ускользнуло от меня:— Не стесняйтесь, кушайте. У нас в деревне есть знакомые, которые снабжают нас продуктами.Я принялся уплетать за обе щеки, а она по-прежнему наблюдала за мной, с удивлением отмечая, что я умею пользоваться ножом и вилкой.— Дорога была, наверное, опасной?— Да нет, не очень. В Германии один знакомый предприниматель спрятал нас в товарном вагоне, следующем на запад. А в Безансоне мы пересели на поезд с табличкой «Лион». Как видите, все очень просто.— А что все-таки произошло с вашим другом Жервэ?— С Жервэ?.. Он попал под колеса вагона на сортировочной станции, когда мы переходили пути… И сразу же скончался.— Я так хотела с ним познакомиться. Да, все это печально. Судя по вашим письмам, этот парень подавал большие надежды.— Да, думаю, так. Он увлекался театром, писал рецензии… Из него было трудно что-нибудь вытянуть, всегда такой молчаливый и замкнутый. Поэтому я знал о нем не так уж много.Она хотела было сменить мне тарелку, но я запротестовал; тогда она наполнила мой стакан красным бордо.— Спасибо, достаточно.От вина я расслабился. Но я все же внимательно присматривался к этой старинной квартире. Здесь все свидетельствовало о солидном положении в обществе и крепких семейных традициях. Квартира, несомненно, велика для одного человека. Но, может быть, она живет не одна? Не случайно же у меня возникло ощущение, что в соседней комнате справа кто-то есть. Мне даже показалось, что я заметил отблески на полированной поверхности рояля и светлое пятно партитуры.— Вы играете? — спросил я.— Да…Похоже, она вначале смутилась, но затем, неожиданно решившись, выпалила:— Я даже даю уроки… чтобы развеяться. Но вы не беспокойтесь, ваша комната в глубине квартиры, так что вам ничего не будет слышно.— Жаль. Я обожаю музыку, а в детстве сам учился играть на пианино.— Вы умеете играть на пианино?! Вы никогда мне об этом не писали.— О, я считал это мелочью, не заслуживающей вашего внимания.Паркет еле слышно скрипнул, и я невольно обернулся в сторону гостиной; Элен тоже повернула голову.— Ладно уж, входи! — произнесла она.И в комнату вошла, а точнее, бесшумно скользнула девушка.— Моя сестра Аньес, — представила ее Элен.Я встал, поклонился, и до меня донесся пронзительный, теплый и живой аромат лаванды. Аньес оказалась той самой незнакомкой, которая спешила по темной улице после наступления комендантского часа.— Позвольте мне поблагодарить вас, мадемуазель. Если бы не вы, мне пришлось бы провести ночь на улице.После моих слов воцарилось молчание. Должно быть, я сказал лишнее. Элен бросила на сестру быстрый взгляд, значение которого так и осталось для меня загадкой. Аньес же улыбалась. Это была маленькая, худенькая и хрупкая блондинка; у нее был загадочный, как бы обращенный внутрь себя взгляд, как у многих близоруких. Она молчала, пристально рассматривая меня. Я снова сел.— Моя сестра задержалась у друзей, — объяснила мне Элен. — С ее стороны это непростительное легкомыслие. А между тем ей не мешало бы помнить, что с немцами шутки плохи.Я проглотил несколько ложечек варенья. Меня ни в коей мере не смущала возникшая напряженность.— А вот вы никогда не писали мне про сестру, — заметил я.Аньес по-прежнему улыбалась, а Элен была смущена и старалась подавить раздражение.— Иди-ка лучше спать, — сказала она сестре. — А то завтра опять будешь плохо себя чувствовать.Аньес, как ребенок, подставила ей для поцелуя лоб, затем сделала в мою сторону едва заметный реверанс и удалилась своей бесшумной походкой, держа руки неподвижно. Коса венчала ее голову как корона.— Сколько ей лет? — спросил я.— Двадцать четыре.— Я бы не дал больше шестнадцати. Очаровательное создание.Мне не следовало говорить эти слова, однако я произнес их намеренно. Элен лишь вздохнула.— Да, очаровательное. Но знали бы вы, сколько хлопот она мне доставляет… Может быть, желаете еще чего-нибудь?— Честное слово, нет.— А чашечку кофе?— Нет, спасибо, не хочу.— Ну а сигарету? Надеюсь, от этого уж вы не откажетесь?Она принесла мне пачку «Кэмела» и зажигалку. Я не стал задавать лишних вопросов, но про себя все же отметил, что уж «Кэмел»-то им присылают явно не из деревни.— Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.Через узкий коридор она провела меня в спальню с альковом, приведшим меня в неописуемый восторг. Я тут же подумал, что смогу забиться в него, словно зверек в свою норку. С детства я обожал разного рода укромные уголки, гнездышки, защищенные со всех сторон убежища. В порыве благодарности я невольно схватил Элен за руки.— Огромное вам спасибо!.. Я так счастлив, что оказался здесь, у вас… что получил возможность познакомиться с вами…Она отпрянула, вероятно опасаясь какого-нибудь другого, более смелого проявления чувств с моей стороны. В этот момент я был готов поклясться, что она никогда еще так близко не подпускала к себе мужчину. Я тут же отметил про себя, что она вообще довольно странная и совсем не похожа на ту, которую мне описывал Бернар! Но я лишь скромно поцеловал ее руку, полагая, что этот жест должен ей понравиться. В моих глазах он выглядел довольно смешным, но она, без сомнения, оценила его иначе.— Спокойной ночи, Элен.Я бросил одежду на кресло, на пол шлепнулся бумажник Бернара. Я поднял его, покрутил в руке, а затем снова засунул в карман. Бернара? Хм… Теперь это был уже мой бумажник!Глава 3Я проснулся очень рано, по привычке ожидая сигнала к подъему. Мои пальцы недоверчиво ощупывали тонкие простыни и мягкую подушку. Тут я сообразил, что нахожусь в Лионе, что я свободен и, как раковиной, надежно защищен от враждебного мира альковом. Привычным с детства жестом я запустил руку под подушку и сладко зевнул, радуясь освобождению: ни тебе начальников, ни приказов, ни сотоварищей — я выбрался из стада. Что же касается Бернара, то в душе я все-таки примирился с ним. Наверное, я из тех, кто умеет любить людей лишь после их кончины. Элен?.. Она, пожалуй, тоже не исключение: если в лагере, когда я пытался себе ее представить, она меня волновала, то теперь, когда я ее увидел… Одним словом, она стала интересовать меня гораздо меньше. Но я был бы рад, если бы она меня полюбила или, по крайней мере, постаралась — в ее отношении к Бернару чувствовалась какая-то натянутость и принужденность. Я собирался рассказать ей всю правду, чтобы не обманывать ни себя, ни ее — ведь солгал-то я лишь с целью выиграть время. Признание в том, что я не Бернар, а Жервэ, было равносильно возврату к ежедневным испытаниям, ненадежному существованию… Не мог же я, сообщив о смерти Бернара, оставаться в этом доме?! Но в глубине души мне хотелось остаться. Мне здесь нравилось. Я успел полюбить тишину под высокими строгими потолками, отблески свечей и решил, что присутствие Элен и Аньес нисколько мне не помешает, что от них мне нужно лишь заботливое отношение и избавление от всех трудностей до тех пор, пока я не восстановлю силы и не начну работать. Вероятно, они обе будут частенько уходить, и тогда, в одиночестве, я буду раскрывать рояль в гостиной и… Затем я начну их постепенно подготавливать, но вначале нам необходимо поближе познакомиться. А кроме всего прочего, я обожаю разного рода маски и переодевания — одним словом, все то, что заставляет нас волноваться и придает воображению остроту, яркость и размах. Бывало, раньше, в Париже, прежде чем сесть за рояль, я наряжался в сценический костюм матери, и мои гаммы звучали то степенно, то плавно и легко, в зависимости оттого, кем я был — Полиной[2] или Береникой.[3] А может, став Бернаром, мне удастся избавиться от своих тоскливых воспоминаний?Встав босыми ногами на ледяной пол, я на ощупь добрался до окна и раскрыл ставни. В самом конце улицы виднелись площадь и смутные очертания собора с подсвеченными витражами.В иные времена я бы тут же вновь завалился в постель, не чувствуя ничего, кроме хандры и скуки. Но в это утро ничто не могло испортить моего хорошего настроения.Я умылся холодной водой. Все вокруг мне показалось прекрасным и восхитительным. И хватит этих угрызений совести: я не виноват, что жизнь в кои-то веки улыбнулась мне, надо воспользоваться случаем. Причесавшись и надушившись, я посмотрел на себя в зеркало. В костюме какого-то предка семьи Мадинье, с наглухо застегивающимся воротником и маленькими внутренними карманами, я походил на юного лицеиста начала века. Аньес, пожалуй, позабавится, увидев меня таким. Я даже сам себе не мог объяснить, почему именно мнение Аньес значило для меня гораздо больше, чем мнение ее сестры.Элен я нашел в столовой.— Как спалось? Вы хорошо отдохнули? — спросила она.— Спасибо, просто великолепно.Она пододвинула мне развернутую газету:— Вот возьмите, прочитайте: на третьей странице сообщение о вашем друге, правда, без подробностей.Действительно, на третьей странице, в «Новостях последнего часа», я нашел коротенькую заметку. Она неприятно поразила меня: «Вероятнее всего, причиной смерти стал несчастный случай. Однако не исключено и убийство».— Бедняга Жервэ! — выдавил я.— Люди стали подозрительными, теперь никто не желает верить в случайность, — заметила она. — Берите масло.В свете пасмурного утра лицо Элен казалось помятым, еще более утомленным, чем накануне. Не пробило и восьми, а она уже была готова к выходу.— Элен, — сказал я, — давайте уточним раз и навсегда: я ни в коем случае не желаю еще больше осложнять ваше существование. Я хочу хоть чем-то помочь вам; правда, я не совсем хорошо представляю, чем именно и как, но я не сомневаюсь, что существуют тысячи различных…— Успокойтесь, — прервала она меня. — Мы не нуждаемся в вашей помощи.— Это правда?— Ну конечно же. Достать продукты мне несложно, ну а что касается хозяйства, то это и вовсе не ваше дело.— Вы знаете, Элен, я тронут до глубины души…На этот раз она уже сама, осмелев, положила свою руку на мою. Ее жест был полон какой-то стремительной решительности, чувствовалось, что он был плодом долгих размышлений. Я же, все больше входя в роль Бернара, продолжал:— Я считаю своим долгом поблагодарить вас за все… за ваши письма… за ваши посылки…— Не стоит, Бернар, все это в прошлом… Теперь вы дома.Говоря это, она смотрела на меня своими серыми глазами без малейшей искорки веселья. В ней было что-то от школьной учительницы, и я с еще большей силой, чем накануне, почувствовал, что меня экзаменуют.— Я счастлив, что наконец-то очутился здесь, с вами, — сказал я простодушно.Ее рука еще сильнее, дружески сжала мою, и в это время меня пронзила совершенно неприличная мысль: Элен, вероятно, еще девственница.— Почему вы улыбаетесь? — прошептала она.— Потому что чувствую себя в надежном месте… Мне кажется, что я наконец-то нашел свое пристанище.— Правда? Вы действительно так думаете? Или вы говорите это только для того, чтобы доставить мне удовольствие?— Но, Элен, как вы можете…Она скрестила руки и опустила на них подбородок.— Да, я понимаю, жизнь у вас была, наверное, довольно тяжелой.— Ну, не такой уж и тяжелой. Я бы сказал, трудовой и одинокой… Мне пришлось зарабатывать деньги в поте лица. Я хотел начать собственное дело. У меня ведь даже не было родителей, которые могли бы мне помочь. Правда, в Африке живет мой дядя — очень богатый человек, но во Франции он бывает редко — раз в два-три года…— Есть от него известия?— Нет… Боюсь, он, бедняга, скончался. Он страдал от неизлечимой болезни печени.— А вы не пытались восстановить отношения со своей сестрой?— Нет. И даже не намерен.— Но почему?— Потому что Жулия… Одним словом, я не хотел бы знакомить вас с ней, понимаете?— Да-а, — протянула она. — Что поделаешь, в семье не без урода…Из соседней комнаты донесся телефонный звонок, но Элен даже не шелохнулась.— Я представляла вас совсем другим, — продолжала она.— Таким, каким подобает быть человеку моей профессии?— Именно. Я думала, что вы огромного роста и более…— Одним словом, дровосек? — вставил я, смеясь.— Ну какая же я глупая, — прошептала она, смутившись, что меня порадовало.Телефон по-прежнему трезвонил, и, не выдержав, я повернулся в сторону гостиной, но Элен, наклонившись ко мне, пояснила:— Это звонят Аньес… Не обращайте внимания… Ей часто звонят.— Вы разочарованы? — спросил я.— Разочарована? Чем?— Ну, тем, что я не похож на дровосека?Она посмотрела на свои наручные часы.— Ни в коей мере.Ее лицо на мгновение осветилось улыбкой, и я увидел, какой она была в детстве.— Элен!— Я тороплюсь. А вы кушайте и отдыхайте.Телефон наконец-то смолк, зато в прихожей раздался звонок и послышались удаляющиеся голоса. Я намазал себе хлеб маслом. Как это прекрасно — есть сколько хочешь! Газета соскользнула на стул. Я поднял ее, раскрыл и решил перечитать столь взволновавшее меня сообщение. В сущности, в нем не было ничего тревожного. Даже не сообщалось, что неизвестный был, судя по всему, беглым военнопленным. Очевидно, на этот счет у властей были свои соображения. Что же касается гипотезы об убийстве… скорее всего, это лишь фантазия журналиста, не более.Вдруг нож выскользнул у меня из рук… Как же я раньше не заметил того, что бросается в глаза. Невероятно! Ведь стоит мне только признаться, что я не Бернар, как на меня тотчас же падет подозрение в преднамеренном убийстве с целью выдать себя за него! Я очутился в плену собственной лжи. Говорить правду было уже слишком поздно… Я отодвинул от себя чашку с такой силой, что кофе выплеснулся на скатерть. Стоп! Не надо драматизировать! Так ли уж необходимо играть роль Бернара? Неужели я действительно приговорил себя пожизненно оставаться его тенью?.. Но хватит ли мне сил вынести взгляд Элен, если я признаюсь ей, кто я есть на самом деле? Нет, ни в коем случае! Но… тогда придется жениться на ней. Раз уж я — Бернар, надо быть им до конца!Чем больше я думал о последствиях моей… неосторожности, тем больше это приводило меня в ужас.В отчаянии я повторял себе: «Ты Бернар! Ты Бернар!..» Конечно же, теперь я вынужден оставаться Бернаром, и малейшая неосторожность для меня губительна. А ведь до сих пор я только и делал, что совершал одну неосторожность за другой.Чувство безопасности вновь покинуло меня и уступило место отчаянию. Мне даже пришла в голову мысль о немедленном бегстве. Но куда бежать? Да еще без денег! Жервэ беден и как перст одинок. А у Бернара имеется свой счет в банке. Бегство, вне сомнения, принесет мне лишь грязь и нищету. За какие грехи я должен снова страдать? Ведь я делаю это не столько ради себя, сколько ради своего будущего музыкального шедевра, ради того, что спрятано в тайниках моей души, что составляет смысл моей жизни. А уж этим я ни за что не имею права жертвовать. Впрочем, у меня еще есть время поразмыслить. Может, мне все же удастся отыскать какую-нибудь лазейку, чтобы вырваться из этой паутины.Раздался телефонный звонок. Что может быть ужаснее настойчивого, властного зова, раздающегося внезапно среди полной тишины? Нервно вскочив из-за стола, я бросился в гостиную, чтобы схватить трубку, однако Аньес меня опередила. Взяв трубку, она смерила меня взглядом человека, вынужденного вести беседу в присутствии третьего лица.— Алло? Да… Да, это я… Очень хорошо… Нет, в три рано… Немного позже… В пять? Хорошо, я жду вас.У нее был глуховатый голос. Ее близорукий взгляд нерешительно остановился на мне, но тут же метнулся в сторону и устремился в пространство. Она медленно положила трубку и, увидев, что я шагнул к ней, жестом велела мне остановиться. До меня донеслись приглушенные звуки рояля, терзаемого неопытной рукой.— Правда, у нас тихо? — спросила Аньес.— Это ваша сестра?— Да, Элен дает уроки… — Она залилась недобрым смехом. — Ведь нужно же на что-то существовать.— Однако…— Пойдемте, — перебила она меня. — Со временем вы все поймете. Идемте завтракать!— Я только что встал из-за стола…Я пропустил ее вперед, и она, войдя в столовую и окинув стол неодобрительным взглядом, покачала головой.— Ну конечно, я так и думала, она хочет уморить вас голодом! Подождите!Проворная, молчаливая и немного загадочная, она выскользнула из комнаты, а тем временем пианино, спотыкаясь, продолжало наигрывать гаммы, издали они звучали даже романтично. Буквально через минуту Аньес снова появилась на пороге.— Помогите мне!Аньес несла маленький горшочек меда, баночку варенья, остатки пирога и бутылку черносмородинного ликера.На всякий случай я поспешил сложить газету и сунул ее в карман.— Ради бога! Зачем столько всего? — запротестовал я.— Вам, может быть, и не нужно, а мне нужно.Она открыла баночку, достала две рюмки и наполнила их ликером.— Я ужасная сладкоежка. А вы?Сощурив глаза, будто от меня исходил какой-то слишком яркий, невыносимый свет, она подняла рюмку:— За нашего пленника!Эта двусмысленность заставила улыбнуться нас обоих. Она положила мне огромный кусок пирога, и мы оба набросились на еду с жадностью детей, которые воспитывались в строгих правилах этикета и вдруг остались без присмотра.— Помажьте сверху вареньем, — посоветовала Аньес. И поморщилась, услыхав телефонный звонок. — Не хочу снимать трубку.— А вы тоже даете уроки?Она перестала есть и изучающе посмотрела на меня своим ласковым, затуманенным взглядом.— Странно, что вы меня об этом спросили. Да, если угодно, я тоже даю уроки.Телефон звонил не переставая, и ей все же пришлось снять трубку.— Не раньше шести… У меня весь день забит… Да. Договорились.— Так вот почему у вас два инструмента, — сказал я, когда она вернулась.— Два инструмента?— Да. Вчера вечером я заметил, что в гостиной стоит рояль.— Ах вон оно что! Это дедушкин… Мы на нем не играем. Это наша семейная реликвия… Да и какой из меня музыкант! Кушайте же!Я уминал очередной кусок пирога, намазанный медом.— Итак, — сказала Аньес, — вы «крестник» моей сестры. Умора, да и только!— Но я не вижу в этом ничего…— Вы пока еще ничего не можете видеть, ведь вы совсем не знаете Элен. Она, конечно, никогда не писала вам обо мне?— Никогда. Я даже не подозревал о вашем существовании.— Так я и думала!— Значит ли это, что вы не очень ладите между собой?— Вовсе нет. Мы далеко не всегда находим общий язык, но… Элен ведь очень рассудительна!Это слово было произнесено с такой интонацией, что вызвало у нас обоих улыбку.— А вы не похожи на других «крестников», — продолжила она.— Почему же?— Потому что все они глупы. Вы не находите?— Я рад, что у меня не глупый вид. Ну а теперь откровенность за откровенность: ваша сестра когда-нибудь говорила вам обо мне?— Да. Ей пришлось мне рассказать, ведь почту из ящика чаще всего вынимаю я. Она старалась говорить мне о вас как можно меньше… А куда это девался ваш друг Жервэ?— Он попал под локомотив…Она на мгновение замолчала, смакуя ликер, а затем спросила, не поднимая глаз:— Вы верующий?Я какое-то время молчал в нерешительности, а затем пробормотал:— Да… Мне кажется, мы не можем бесследно исчезать после смерти. Это было бы слишком несправедливо.— Вы правы, — сказала она. — Ведь вы очень привязались к нему, правда?— Да, очень.— Ну, в таком случае он должен быть где-то неподалеку от нас.Я закурил, пытаясь отогнать овладевавшее мною неприятное чувство, — я не любитель подобной мистики.— Сколько ему было лет?— Мы с ним почти ровесники, ему уже исполнилось тридцать!— А он был женат?— Послушайте, Аньес, ну какое это имеет для вас значение? Тем более что его уже нет на этом свете… Да, он был женат, но недолго… Больше я о нем ничего не знаю. Он был не склонен к откровенности.Из гостиной доносилась чистая, ясная мелодия одной из сонат Моцарта. Элен неплохо владела техникой исполнения. Ее ученик, попробовав проиграть вслед за ней этот же отрывок, вызвал у меня вздох раздражения.— И вот так каждый божий день, — сказала Аньес. — Но постепенно привыкаешь… А что вы намерены делать у нас в городе? Вы знаете Лион?— Очень плохо.— Может быть, вы хотите прогуляться?— Хм! Это для меня рискованно.— Но почему? Ведь вас никто не разыскивает? А я могу вам подыскать подходящий плащ из вещей отца.Раздавшийся в прихожей звонок заставил Аньес подняться.— Оставьте все как есть, — сказала она, — я уберу потом.Она вышла, и я на цыпочках последовал за ней, желая взглянуть на ее учеников. Эта женщина интересовала меня все больше. В ней было нечто, не поддающееся определению, что-то артистическое, необычное, даже эксцентричное, но почему мне так казалось, я никак не мог понять. За свою жизнь я повидал немало наркоманов, на них она тоже не походила.Аньес открыла дверь и впустила в вестибюль довольно пожилую пару: женщину с благородной осанкой, строго одетую во все черное и прижимавшую к груди какой-то сверток, и мужчину, державшего в руках шляпу и пытавшегося отыскать угол, куда он мог бы поставить мокрый зонтик. Аньес указала им на дверь слева, они церемонно поклонились, словно больные перед медицинским светилом. Дверь захлопнулась, а позади меня неопытные пальцы по-прежнему терзали сонату, раздирая ее на части, как мертвую птицу. В этот момент я заметил в высоком зеркале в позолоченной раме неясный силуэт мужчины, стоявшего чуть наклонившись вперед, словно пребывая в раздумье на перекрестке невидимых путей. Я едва не испугался собственного отражения. Возвратившись в столовую, я залпом выпил целую рюмку ликера.— Интересно, — произнес я вслух, чтобы развеять колдовские чары этой жуткой тишины, затем от нечего делать налил себе еще кофе, возвращаясь мысленно все к той же проблеме: исчезнуть или остаться? И тут я подумал, что риск одинаково велик в обоих случаях. Если я исчезну, Элен сразу поймет причину моего бегства. Но и оставаясь здесь, я могу пасть жертвой собственной рассеянности, любого необдуманного ответа. Обе женщины, вне сомнения, будут беспрерывно атаковать меня вопросами. Я оказался у них в плену, как точно подметила Аньес. Сначала — моя мать, затем — жена, потом — лагерь и Бернар, а теперь еще и Элен с Аньес. Всю жизнь тюрьма да надсмотрщики. Убежав отсюда, я окажусь в мрачном городе, по улицам которого ходят немцы и полицейские.Я вернулся в гостиную — большую гостиную, потому что тут было еще несколько более уютных, с ширмами, расписанными химерами, шкафчиками, полными безделушек. Рояль — огромный концертный «Плейель» — стоял на некотором возвышении, напоминающем эстраду. Я еще раз прислушался к доносящимся звукам, а потом приподнял его глянцевую крышку и увидел в ней отражение, гротескно исказившее мое лицо. Не в силах совладать с собой, я, поставив ногу на педаль, наконец дал волю пальцам. Господи, до чего же они стали непослушными! Но струны все же звучали дружескими голосами, словно говорили мне: живи! И голова моя наполнилась образами: темы приходили сами, сами складывались в аккорды, живительный ток побежал по моим венам. Нет, я не конченый человек! Неблагодарный эгоист, если хотите, но это не столь уж важно, лишь бы у меня была возможность творить! Увы!Я закрыл рояль, опасаясь, что меня застигнут врасплох, и начал обследовать квартиру. Она была огромной, пустой и темной, как музей. Скука смертная.С улицы сюда не проникал ни единый звук, никакой шум не тревожил тишину этой квартиры, затерявшейся где-то во времени. И только голос Элен, отсчитывающий такты, доносился до меня: раз, два, три, четыре, — и музыка возобновлялась, прерывистая и тоскливая. Я прошел через кухню, миновал узкий коридорчик и очутился в прихожей. Слева от меня находилась дверь той комнаты, куда вошли посетители. Я прислушался — ни звука. Осторожно приоткрыв следующую дверь, я увидел еще одну гостиную. Должно быть, раньше здесь обитало множество родственников, вынужденных жить под одной крышей и подчиняться произволу богатого главы семейства… Вдруг из комнаты слева донеслись тихие голоса. Прислушавшись, я отчетливо уловил плач… Совершенно точно! Это были рыдания, приглушенные носовым платком. Но тут позвонили во входную дверь, и я на цыпочках побежал обратно в гостиную, откуда я мог видеть прихожую, оставаясь незамеченным. Показалась Элен со своей ученицей — высокой девочкой в очках, она держала под мышкой скрученные в трубочку ноты. Попрощавшись, девочка вышла, а вместо нее вошел мальчик лет пятнадцати. Лицо его заливала краска, и, обращаясь к Элен, он совершенно не знал, куда девать руки. Через некоторое время рояль вновь зазвучал, и я узнал этюд Черни.[4] «Правда, у нас тихо?» — вспомнились мне слова Аньес.Я вернулся на свой наблюдательный пункт. В той комнате по-прежнему звучали голоса, на этот раз безмятежно, прерываемые какими-то необъяснимыми паузами. Я стал перебирать все мало-мальски подходящие версии, но так и не смог найти ни одной убедительной. Чем же это они могут там заниматься?— Бедный малыш! — раздался вдруг голос мужчины.— Он счастлив, — сказала Аньес.— В следующий раз… — начала дама, но конец ее фразы потонул в шепоте, вперемежку со всхлипываниями.— Пойдем, пойдем!.. — уговаривал мужчина, он не мог больше выносить этого отчаяния. Услышав шум отодвигаемых стульев, я поспешил скрыться. Когда отворилась входная дверь, я вновь увидел супругов: она семенила, прижав к губам скомканный носовой платочек, а он взволнованно благодарил Аньес, пожимая ей руки. На какое-то время Аньес задержалась на лестнице, провожая их… Или нет, похоже, она поджидает кого-то, чей силуэт она заметила внизу через проем лестницы… Так и есть, я не ошибся: вот она протягивает руку и идет навстречу молодой женщине в сером плаще с поднятым воротником. Войдя, они сразу направились в ту же комнату. Где-то в глубине погруженной в сон квартиры, то замирая, то вновь оживая, тоненько плакал рояль. Мною никто не интересовался. Все занимались своими делами: Элен отмеряла такты, а Аньес… Что же делала Аньес?Я проскользнул в маленькую гостиную и подошел к двери как можно ближе.Незнакомка тараторила без умолку, и мне удалось различить несколько слов и обрывочных фраз: «Марк. Марк… При переходе Соммы… Красный Крест… Возможно, он в плену… Марк…» Затем последовало долгое молчание, и наконец послышался хрипловатый, как у подростка, голос Аньес, который производил на меня странное впечатление. Время от времени она умолкала, словно следила глазами за какой-то химической реакцией или же изучала принцип действия какого-то механизма.— Вот, посмотрите-ка сами! — воскликнула она. — Вы видите? Я ничего не придумываю.— Господи! — простонала незнакомка. — Марк… Марк…И она разрыдалась точно так же, как и та пожилая дама, приходившая до нее.Аньес продолжала свой убаюкивающий монолог, успокоительный, как сказка, которую рассказывают ребенку на ночь, чтобы он поскорее уснул. Прижав ухо к створке, я весь обратился в слух. Тут мой взгляд невольно упал на полуразвернутый сверток на диване. Да это же сверток, принесенный пожилой дамой!.. Аньес положила его сюда, когда вышла проводить своих посетителей. Видимо, подарок. Но одна необычная деталь задержала мое внимание: из него торчало нечто, похожее на лапку с тремя скрюченными пальцами. Не переставая прислушиваться, я потянул за край обертки: в ней оказался цыпленок.— Нет-нет! — умоляла незнакомка. — У меня не хватит смелости!.. Я не хочу. Лучше уж в следующий раз.— Жаль, — сказала Аньес. — Сегодня с утра я в прекрасной форме. А вы можете прийти во вторник?— Во вторник? Хорошо. Уверяю вас, я так счастлива!В полнейшем недоумении я поспешил ретироваться.Глава 4Постепенно наша совместная жизнь начала входить в нормальную колею. Вначале я опасался скуки, и действительно время от времени одиночество и хандра настолько удручали меня, что я чувствовал себя чуть ли не заживо замурованным в стенах этой огромной квартиры, такой мрачной, что уже в четыре часа дня в ней приходилось зажигать свет. Но подобные настроения охватывали меня редко. Большую часть времени я проводил, наблюдая за происходящим, потому что мною стало овладевать чувство беспокойства. Честно говоря, я и сам не понимал, что меня тревожит. Я рассуждал так: пока я буду держаться начеку, со мной ничего не произойдет. Ведь в концлагере ни одна душа не была посвящена в наши планы. Бернар погиб — значит, я, по логике вещей, не оставил за собой ни единого следа. Я убедил себя в том, что, находясь в Лионе, не подвергаюсь ни малейшей опасности. Ведь я никогда не был здесь раньше, ни с кем из здешних жителей не знаком, а из дома выхожу крайне редко, украдкой, да и то лишь в определенные часы. Сам того не желая, я осуществил свою странную мечту: быть никем. Я стал живым трупом. Все волнения, страхи, боли и надежды, бушующие где-то рядом со мной, в этом городе, обходили меня стороной. Мне казалось, что теперь наконец я смогу насладиться всеми прелестями отдыха. Но это были лишь мечты, так как Элен и Аньес преследовали меня.Начиналось с утра. В столовую входила Элен и очень громко говорила:— Доброе утро, Бернар!.. Ну, как вам спалось?На что я, естественно, отвечал:— Спасибо, очень хорошо…Она какое-то время стояла, прислушиваясь, а потом на цыпочках подбегала ко мне и впивалась в мои губы с таким пылом, с каким обычно целуются школьницы.— Мой дорогой, мой милый Бернар!Я отвечал ей с не меньшим пылом, и не только потому, что этого требовала ситуация, я был, в общем-то, не безразличен к упругому телу, к запаху женщины, к воркующему шепоту — ко всему, чего долгое время был лишен. Но больше всего меня выводили из себя воцарившаяся атмосфера адюльтера и кровосмешения, холодные рассудочные объятия и постоянная опасность оказаться застигнутыми врасплох. Элен набрасывалась на меня первая, но стоило мне начать терять голову и дать волю рукам, она резко отстранялась, прислушивалась, со слегка затуманенным взором, спокойным голосом спрашивала:— Еще чашку кофе, Бернар?— С удовольствием. Кофе восхитителен.Я тут же опять прижимал ее к себе, и она впивалась в мои губы с простодушным бесстыдством девочки, еще не изведавшей любви. Но через мгновение она уже стояла перед высоким зеркалом в вычурной раме и поправляла прическу.— Элен! — умолял я.— Спокойно, — говорила она мне голосом собственника, как хозяин своему фокстерьеру. — Спокойно.Эта новая стадия отношений началась преглупейшим образом. За несколько дней до того мне захотелось пройтись по городу, и я попросил у нее ключ от квартиры. Она задумалась, как всегда взвешивая все «за» и «против», прежде чем принять решение.— Я бы с радостью, Бернар, но… видите ли, соседи… Я не хочу, чтобы вас видели…— Почему?— Они начнут задаваться вопросами… Ведь в доме все знают… что мы живем вдвоем с сестрой… Вы понимаете? Поползут разные слухи, начнутся сплетни…Я нахмурился и, почувствовав раздражение, весь напрягся.— Погодите, Бернар… Я думаю, выход все же есть… Утром, где-то с девяти до одиннадцати, в доме практически никого нет, а кроме того, и после шести, когда все уже вернулись домой…В ответ, играя роль Бернара, я обнял ее за талию и, прижавшись губами к волосам, пробормотал:— Если вас вдруг начнут расспрашивать обо мне, говорите всем, что я ваш жених. Ведь в этом есть доля правды.И тут она бросилась мне на шею, потом схватила мое лицо обеими руками, с неловкостью и жадностью голодного, который набрасывается на кусок хлеба. Сколько же лет желание преследовало ее днем и ночью?! Я боялся, что она потеряет сознание. Обессилев, Элен опустилась на стул, побелев и по-прежнему прижимаясь ко мне, проговорила:— Она не должна знать… Бернар!.. Слышите? Потом… я ей сама объясню.С тех пор каждое утро начиналось с такой же молчаливой схватки в столовой, напоминавшей аквариум, едва освещенный бледным утренним светом. Эта опьяняющая платоническая страсть изматывала меня. Элен прекрасно видела мое смятение и, думаю, даже радовалась своей власти. Но видимо, в ее девичьих представлениях, возникших на почве чтения любовных романов, жених должен оставаться в буквальном смысле воздыхателем. С его стороны было бы хамством желать чего-то большего.И все же поначалу больше меня бесила ее сестра — я был совершенно уверен, что она уже обо всем догадалась. После ухода Элен, когда из-за закрытых дверей начинали доноситься нестройные звуки музыки, появлялась Аньес.— Как вам спалось?.. Надеюсь, вы хорошо отдохнули?..Она смотрела на меня блуждающим взглядом, который словно постоянно следил за какими-то невидимыми перемещениями пыли или пара позади меня. Пояс ее желтого вылинявшего халата день ото дня завязывался все более небрежно. Сквозь кружевную отделку виднелись рубашка и вздрагивающая грудь. Чтобы отвлечь свои мысли и занять чем-то руки, я принимался курить. Мне бы, конечно, лучше уйти, но я не в силах был двинуться с места, постоянно спрашивая себя: а что произойдет, если я дотронусь до Аньес?..— Да положите же себе еще чего-нибудь, — любезно советовала она мне. — Вы совершенно перестали есть. Это что, любовь так влияет на вас?— Послушайте, Аньес…— Ну не сердитесь на меня, Бернар… Я хотела подразнить вас… Но ведь «крестник» всегда влюблен в свою «крестную», правда? Иначе зачем тогда были бы нужны солдатские «крестные», а?— Уверяю вас, что…— Вы не правы. Разве моя сестра не заслуживает того, чтобы ее полюбили? Вы же не захотите быть неблагодарным?Я лишь пожал плечами; мое постыдное вожделение никак не соответствовало роли Бернара.— Узнав ее получше, — продолжала Аньес, — вы убедитесь в том, что она обладает множеством положительных качеств. Это действительно женщина с головой.Аньес сделала ударение на последнем слове, и было невозможно понять, говорит она всерьез или шутит. Время от времени она замолкала и, так же как Элен, прислушивалась к тому, что происходит в квартире.— Не бойтесь, — сказал я однажды, — она не слышит вас.— Не будьте столь наивны. Ей ничто не мешает оставить ученика за пианино одного, а самой подслушивать под дверью.Однажды утром я убедился-таки в правоте ее слов. Заинтригованный приходом какой-то старушки с огромной корзиной, я осторожно отворил двери, ведущие в коридор, и неожиданно увидел там Элен, прильнувшую ухом к двери комнаты Аньес. А пианино тем временем наигрывало какой-то полонез, перевранный до неузнаваемости. К счастью, я лишь приоткрыл дверь, поэтому мне удалось вовремя скрыться. Отныне я постоянно держался начеку и, прежде чем войти в любую из комнат, краешком глаза внимательно осматривал все потайные уголки возле ширм, шкафов, буфетов. Для пущей безопасности, закрывшись в своей комнате, я сжег все свои документы, оставив лишь военный билет Бернара и письма, которые ему посылала Элен.Наблюдая за всеми, я испытывал такое чувство, что и сам являюсь объектом пристального внимания, что, конечно, было не так, но тишина, полумрак, поскрипывание отсыревшей мебели — все это держало меня в постоянном напряжении. Я бесцельно слонялся по квартире среди каких-то выставочных сувениров, устаревших безделушек, претенциозных портретов целых поколений промышленников и судей. Я точно улавливал и различал стойкий запах Элен; а от легкого запаха Аньес и от желания мне становилось дурно. Эти меланхолические комнаты были как бы специально созданы для любви. Я не узнавал самого себя, ведь мне уже пришлось немало пострадать из-за женщин. Мои мечты о работе так и остались мечтами. Каждый день я коротал время в ожидании обеда, когда вновь должен был встретиться с сестрами. И встречи эти, между прочим, не были веселыми. Обе сестры едва обменивались несколькими словами, а когда одна из них обращалась ко мне, другая слушала так внимательно, что мне становилось не по себе. Элен почти не притрагивалась к еде.— Ну скушай хоть кусочек паштета, — уговаривала ее Аньес.Но Элен питалась только хлебом, картофелем, словно мясо, консервы и сыры, в изобилии стоявшие на столе, были отравлены. Кроме того, аппетит Аньес, казалось, внушал ей отвращение. Чтобы хоть как-то рассеять это ставшее привычным молчание, я начал рассказывать всевозможные истории из лагерной жизни. Иногда приходилось отвечать на вопросы, касающиеся не только моего детства, но и всей жизни, и тогда я чувствовал себя как на углях: вынужден был лгать, изворачиваться, а это всегда меня тяготило. К счастью, Элен никогда не пыталась докопаться до истины. Она вполне довольствовалась тем, что я здесь, рядом с ней, и всецело от нее завишу. Аньес же, наоборот, находила какое-то непонятное удовольствие, изощряясь в своих расспросах, причем делала это с подчеркнуто фамильярной небрежностью, бесившей Элен, которая явно не одобряла повышенного интереса своей сестры к моей персоне.Как-то утром, едва наши губы разъединились, Элен резко и неожиданно спросила меня:— А чем вы тут занимаетесь, когда я оставляю вас наедине?— Так… ничем… Болтаем о том о сем.— Поклянитесь, что вы сразу же скажете мне, если она…— Если она — что?.. Чего вы опасаетесь?— Ах, Бернар, я просто сумасшедшая… Она так хороша и молода…Дверь прихожей слегка скрипнула; Элен отошла от меня и радостно добавила:— Бернар, я думаю, вам следовало бы пойти немного прогуляться. Ведь вы теперь человек свободный.Это была совершенная ложь, так как из узника я превратился в затворника.Город походил на квартиру Элен — таинственный, полный вязкой тишины, где все же на каждом шагу чувствовалось чье-то незримое присутствие. Выбравшись сизым зимним утром на улицу, я тут же терялся в узких переулках, где, словно сновидения, роились клубы тумана. Я то выходил на пустынные, мокрые, пахнувшие стоячей водой и подгнившими сваями набережные Соны, то поднимался по ступенькам улочек, которые никуда не вели. Как-то сразу проглянуло солнце, и я увидел Рону. Повеяло раздольем.Прибывающая вода с силой накатывала на берег, а над волнами парили чайки. Меня охватило безумное желание уехать, всколыхнуло, как лодку, прикованную цепью к причалу, колеблющуюся и влекомую порывами волн. Но моя нынешняя жизнь была там, между двумя сестрами, увивающимися вокруг меня… А может, это я увивался вокруг них?Я поспешил вернуться. С каким-то болезненным чувством вошел я в торжественную анфиладу пустынных комнат и услышал, будто эхо призрачной страны, хрупкий стон насилуемого рояля.Я попытался приучить Элен к ласкам другого рода и противопоставил нежность резкости наших первых объятий. Сначала она поддерживала игру и уже готова была забыться, но вдруг остановилась и, вцепившись мне в плечи, стала внимательно всматриваться в темноту за моей спиной…— Нет, Бернар… Она сейчас войдет.— Но в конце-то концов! — не выдержал я однажды, уже теряя терпение. — Чего вы, в сущности, опасаетесь? Аньес прекрасно знает, что вы любите меня.Подобное предположение, казалось, до смерти напугало Элен.— Да, — согласилась она, — я думаю, Аньес знает. Но я не хочу, чтобы она узнала, что я люблю вас именно так.— Но, Элен, существует лишь один способ любви.— Я не хочу, чтобы она меня видела. Ведь она еще ребенок!— Ребенок… Но уже лишенный иллюзий.— Да нет же! Просто она больной ребенок, Бернар. Я даже не осмеливаюсь рассказать ей о наших планах, до такой степени боюсь ее ревности… Ведь это я воспитала ее, эту малышку.Она вновь обрела свое достоинство и разглядывала меня с некоторым оттенком недоверия и чуть ли не с отвращением.— Вы вели себя сейчас, — сказала она, — из рук вон плохо.— В таком случае, Элен, больше не подходите ко мне, не целуйте, нечего меня соблазнять.Она вдруг положила мне на глаза тонкую руку.— Да… Я, наверное, не права. Простите меня, Бернар!.. Наша любовь так прекрасна! И не надо ее пачкать… Вы сердитесь на меня?Нет, на нее я не сердился. Мой гнев скорее был обращен на Аньес. Я постоянно подстерегал ее, устраивая засады под дверью. К ней по-прежнему ходили странные посетители: один-два — утром, два-три — вечером. И преимущественно женщины. Одни были весьма элегантны, другие одеты скромно, но каждая приносила с собой сверток. Ломая над этим голову, я в конце концов придумал довольно правдоподобную версию: Аньес, должно быть, обладает даром целителя. Это объясняло все: и слезы, и подарки. Но как объяснить потерянные взгляды выходящих людей, искренность их благодарности, волнение и потрясение, которые им не удавалось скрыть? После этих посещений они больше походили на больных. Как завороженный, я стоял в дверном проеме, глядя на женщин, сменяющих одна другую. Покорно склонив голову, словно под тяжестью какой-то вины, они проскальзывали в комнату Аньес, как в исповедальню. И мною овладело непреодолимое желание тоже войти туда и объясниться Аньес в любви. Да-да! Я уже начинал любить ее и испытывать необходимость в ее хрупком теле, которое она с таким бесстыдством демонстрировала мне каждое утро. Я стал мечтать о ней. Мне казалось, что и Аньес часто думает обо мне: я не раз перехватывал ее взгляд, блуждающий по моим рукам, лицу. Она не могла пройти мимо, чтобы не коснуться меня. Похоже, нас, как две наэлектризованные частицы, притягивало друг к другу. Первой не выдержала она: однажды, как только Элен оставила нас вдвоем, убирая со стола посуду, Аньес неожиданно бросила щетку, которой сметала крошки со стола, резко повернулась ко мне.— Быстрее, — прошептала она. — Бернар… Бернар…Ее губы приоткрылись, и я склонился над ней: глухой крик радости вырвался у нас обоих. Ее руки искали мои и направляли их к груди, к бедрам… Нас словно подхватил и закружил какой-то вихрь… Однако мы не переставали прислушиваться к доносившемуся с кухни звону серебра.Казалось, мы можем целоваться еще и еще… до полного изнеможения. Но вот шаги Элен начали приближаться, оставалось десять метров… девять… восемь… семь…Аньес уже сметала крошки, а я докуривал сигарету.— Кстати, — войдя, сказала Элен, — вам, Бернар, следовало бы написать в Сен-Флу и запросить копию свидетельства о рождении.— Да, конечно.Она абсолютно ничего не заметила. После обеда мы распрощались, обменявшись улыбками и рукопожатиями. В совершенно неподходящем настроении я пошел писать письмо в мэрию.Вопреки привычке остаток дня я провел на улице. Стоял холодный серый день. Не находя покоя, я бродил по улицам. Меня не покидала мысль, что я вел себя как безумец и стою теперь на краю пропасти. Если Элен узнает… Напрасно я призывал себя оценить ситуацию хладнокровно. Я отчетливо сознавал, что привел в движение силы, способные смести на своем пути всех нас. Еще раз здраво взглянув на вещи, я уже видел вполне вероятную перспективу быть изгнанным из этого дома. Мною овладело такое чувство, будто я живу под грозовым облаком и в любой момент меня может поразить молния. Эх, Бернар, старина! Как бы ты поступил на моем месте? Ведь повсюду, где ты появлялся, всегда воцарялась спокойная и здоровая атмосфера. Но стоило мне только присвоить твое имя, как… Меня охватил приступ ярости: это все Бернар! Это он толкнул меня в ловушку! А вскоре я к тому же и официально стану Бернаром Прадалье! Возненавидев Бернара, я начал его опасаться, как будто тело, обратившееся в тлен и прах, могло возыметь надо мной — живым — какую-то власть.Город погрузился во мрак наступающей ночи. Колокола звенели точно так же, как и в тот раз, когда я услышал их впервые. Усилием воли я заставил себя вернуться и пошел, все убыстряя шаг. Мне требовалась очередная порция «наркотика»: приближалось время ужина, который должен был собрать нас вместе. Подходя к дому, я уже не шел, а почти бежал.Сестры поджидали меня за накрытым столом: Аньес сидела по левую руку от Элен. Обе улыбались, я, в свою очередь, тоже улыбнулся.— У вас такой утомленный вид, — сказала Элен.— Я долго гулял сегодня.Мы походили на троих мило беседующих друзей. Приглушенный свет оставлял наши глаза в тени, да это и к лучшему. Мне пришло в голову, что мы втроем связаны узами столь же крепкими, как кровные, хотя каждый ничего не знал о двух других. Эта коварная игра затрагивала какие-то темные, неведомые мне ранее закоулки моей души.— А вы читали что-нибудь в лагере? — спросила Элен.— Да, у нас была довольно приличная библиотека… Я даже припоминаю, что…Но я вовремя спохватился:— Лично я, за недостатком времени, особой тяги к чтению никогда не испытывал. Но некоторые из моих приятелей читали запоем — с утра до ночи.— Как, например, Жервэ Ларош, да? — спросила Аньес.— Э-э… да… Жервэ очень много читал. Благодаря ему я узнал уйму полезных и интересных вещей.— Слушая вас, я пытаюсь представить его себе, — продолжала Аньес. — Довольно крепко сложенный… жгучий брюнет…— А почему это вдруг жгучий брюнет? — прервала ее Элен.— Не знаю… Я вижу его именно таким… Мясистый нос, родинка… или даже нет, скорее… две родинки… возле уха… левого уха.— Опять ты плетешь бог знает что, — возразила Элен.— Правда, Бернар?..Я отодвинул от себя тарелку и положил руки на скатерть, но, несмотря на все усилия, так и не мог унять их дрожи.— Что с вами, Бернар? — пробормотала Элен.— Ничего-ничего… Это точный портрет Жервэ… Ведь у него действительно были две родинки возле левого уха…Элен, казалось, разволновалась больше меня.— Ну и что? — сказала Аньес. — Что в этом удивительного?Мы смотрели друг на друга, не отрывая глаз и не шевелясь. «Она была знакома с Бернаром, — подумал я, — и теперь я у нее в руках». Но тут же возразил себе: «Она не могла быть знакома с ним. Это совершенно исключено». Через мгновение, опомнившись, я обнаружил, что обе сестры не обращают на меня ни малейшего внимания. Они смотрели друг на друга с вызовом и недоверием, словно продолжали старый спор.— А с какой стати я должна ошибаться? — опять подала голос Аньес.Она обращалась к Элен, и на ее губах играла загадочная улыбка. Даже не пытаясь скрыть чувство глубокого презрения к сестре и как бы желая положить конец неприятному разговору, она тихо добавила:— Я даже уверена в том, что у Жервэ быстро отрастала щетина, отчего щеки казались почти синими.И, повернувшись ко мне, она как бы молча призывала меня в свидетели.— Точно, — пробормотал я.— Вот видишь, — с укором обратилась она к сестре.Элен опустила глаза и долго скатывала шарик из хлебного мякиша. Тогда Аньес повернулась ко мне:— Я вообще могу отчетливо представлять совершенно незнакомых мне людей, а Элен отказывается этому верить.Элен встала, протянула мне руку и, перед тем как уйти, выдавила из себя:— Спокойной ночи, Бернар.— Спокойной ночи! — крикнула Аньес ей вдогонку и, пожав плечами, залилась смехом. — Бедняга, — прошептала Аньес. — Она все еще считает меня ребенком. Дайте-ка мне сигарету, Бернар… Ой, до чего же эти старшие сестры противные! Впрочем, вы, вероятно, знаете это не хуже меня — у вас ведь тоже есть старшая сестра Жулия.— Жулия?— Правда, у вас было то преимущество, что вы мальчик, а к братикам старшие сестры относятся иначе, чем к сестричкам. Что же касается меня…Она нервно курила, пуская над скатертью клубы дыма.— А между прочим, если бы не я… Вряд ли нас прокормил бы ее рояль. Но она была бы не она, если бы сейчас не стояла под дверью и не подслушивала… Пойду-ка я лучше спать!Аньес загасила сигарету прямо в тарелке и вышла, даже не глянув в мою сторону. Я открыл окно. Нервы мои были на пределе. Еще бы! Здесь, в этом доме, творится нечто из ряда вон выходящее!.. Неужели она знала Бернара еще до войны? Но в те времена, когда он частенько наведывался в Лион, Аньес была совсем ребенком. Будь он знаком с их семьей, Элен в своих письмах непременно бы упомянула об Аньес, в этом я был уверен. К тому же Аньес считала, что описывает Жервэ, то есть меня, набрасывая портрет Бернара. Значит, она не была с ним знакома. Это просто совпадение. Но случайно такие точные детали указать невозможно… Так что же выходит?Охваченный тревогой, я больше не мог стоять спиной к столовой. Я закрыл окно и оказался лицом… к пустоте, тишине, небрежно отодвинутым стульям под горящей лампой и брошенным рядом с тарелками салфеткам. Опасность вроде бы оставалась прежней, между тем я чувствовал, как резко приблизилась угроза разоблачения. А вдруг Аньес умеет читать мысли? К счастью, она любит меня. Или просто хочет отнять у Элен? Запутавшись, я закрылся у себя в комнате и добрых полночи мерил ее шагами от алькова до окна. Я слышал далекий шум поездов и проезжающих мимо машин. Четко печатая шаг, по улице прошел вооруженный отряд. Ах, Бернар! Как ты мне сейчас необходим! Но тебя нет в живых…Терзаемый сомнениями, я наконец заснул. А проснувшись, услышал совсем близко звуки этюда Крамера, казалось, все двери распахнуты, затем ясно прозвучал голос Элен… Одевшись и приведя себя в порядок, я направился в столовую. Аньес уже была там. Я даже не подумал бороться с собой… Наоборот, изо всех сил прижав ее к себе, запустил руку под пеньюар… Изголодавшийся, полуживой, я никак не мог насытиться ею. Припав губами друг к другу, мы стонали от наслаждения… А в нескольких шагах от нас пианино медленно, но верно разделывалось со своими гаммами. Звонок телефона заставил нас обоих вздрогнуть. Но мы уже не могли оторваться друг от друга, хотя оба инстинктивно повернулись к двери в коридор.— Еще! — умоляла она.Телефон продолжал настойчиво трезвонить. Элен, конечно же, знала, что мы в столовой. Мы вновь подвергали себя безумному риску, словно он — этот риск — был неотъемлемым условием связывающей нас любви. Первым из объятий вырвался я.— Скорее снимите трубку!— А ты придешь ко мне позже?Я воздержался от обещаний. Остатки осторожности напоминали мне: надо быть начеку. Часть дня я провел в своей комнате.А чуть позднее, когда я подслушивал в маленькой гостиной, я сделал самую странную из находок. Около камина стоял шкаф. Открыв его, я увидел множество сваленных в кучу вещей: женские перчатки, мужские галстуки, оловянные солдатики, носовые платки, фотографии мужчин и юношей, а на куче тряпичных игрушек и разных безделушек — белокурая коса, еще хранящая блеск и гибкость жизни. Из комнаты Аньес доносились обычные рыдания, к которым я долгое время прислушивался, изо всех сил отказываясь смотреть правде в глаза.Глава 5Из осторожности я никогда не подслушивал под дверью Аньес более пяти минут. Я как раз собирался удалиться, но шум, похожий на звук падающего тела, заставил меня замереть посреди гостиной. Пол под ногами у меня задрожал, а над головой зазвенели хрустальные подвески люстры. Раздираемый любопытством и страхом, я в нерешительности остановился, но в соседней комнате было тихо. Голоса и всхлипывания смолкли, и я лишь услышал звон не то стакана, не то бутылки и шум льющейся воды. «Я впадаю в идиотизм, — подумал я. — Она, наверное, нечаянно перевернула что-то из мебели, а я уже вообразил бог весть что!» Наступила полнейшая тишина. Вдруг я почувствовал какой-то запах, от которого у меня закружилась голова. Воцарившаяся тишина стала казаться мне еще более удивительной, чем все остальное. А где-то в глубине квартиры на пианино играли нечто, отдаленно напоминающее Шопена. Вернувшись к двери, я дотронулся до ручки. Войти? Но что сказать? Аньес, вероятно, выставит меня и будет совершенно права… Ключ, как всегда, торчал в замочной скважине, и заглянуть в комнату было невозможно.— Что вы здесь делаете?От неожиданности я чуть не подскочил. Пристальный взгляд Элен был страшен. Искаженные черты делали ее лицо похожим на бледную жалкую маску, на которой отражались недоверие, хитрость, печаль и целая гамма с трудом сдерживаемых страстей. Инстинктивно чувствуя, что лучший способ защиты — нападение, я ринулся в атаку:— Тише! Я хочу знать, что происходит за этой дверью. Я только что слышал шум, похоже, там кто-то упал…Элен подошла ближе и всплеснула руками.— Этого следовало ожидать, — пробормотала она.— Чего — этого?.. Чего следовало ожидать?Отстранив меня, она постучала в дверь.— Аньес, открой!.. Немедленно открой! Прошу тебя. Открой!..Мы прижались к двери, почти соприкасаясь головами.— Все-таки доигралась, — процедила Элен.Ее голос дрожал от злости. Я же, вращая ручку, пытался открыть запертую дверь.— Аньес… Если ты…Дверь вдруг приоткрылась, и показалась Аньес.— А, вы оба здесь? — с презрением бросила она. — Ну что ж, заходите… Смотрите…На ковре перед окном лежала очередная посетительница. Под головой у нее была подушка. Рядом с ней на круглом столике стояла деревянная лошадка на колесиках — одна из тех грошовых игрушек, которыми дети дорожат больше всего.— Она потеряла сознание, — спокойно объяснила Аньес, — и мне никак не удается привести ее в чувство.— Ты окончательно свихнулась! — закричала Элен. — Ведь она может умереть!..— Не умрет… Не выдумывай.— Может, сходить за врачом? — предложил я.Элен раздраженно пожала плечами:— За врачом!.. Чтобы разразился скандал на весь дом!Встав на колени перед молодой женщиной, она без церемоний приподняла ей голову.— Принеси одеколон, быстро.Пока Аньес ходила в ванную, Элен наскоро объяснила мне:— Она утверждает, что якобы обладает даром ясновидения, но в то же время всех тех, кто верит в ее бредни, считает ненормальными. И вот вам результат! Бернар, мне следовало рассказать вам об этом… с самого начала… Но объяснить подобные вещи нелегко… Ну, наконец!Аньес несла целую груду флакончиков и полотенца.— Так вот, моя дорогая! Все! Хватит! — сказала Элен в бешенстве. — С меня достаточно! Я не хочу больше видеть здесь всех этих людей, желающих знать о своем будущем больше, чем остальные смертные!И она принялась энергично растирать лицо женщины одеколоном. Едкий запах заполнил комнату.— Мало им настоящего!.. Им, видите ли, еще и будущее подавай! Какой здравомыслящий человек поверит в эту чушь! Ну-ка, приподнимите ее, Бернар.Я приподнял совершенно безжизненное тело молодой женщины, придерживая ее за плечи. Элен, уже не владея собой, влепила ей четыре звонкие пощечины. Когда Аньес попыталась вмешаться, Элен закричала на нее:— И ты заслуживаешь того же! До сих пор я терпела, но с меня хватит, ты слышишь? Больше не желаю!— Имею полное право…— Ошибаешься, милочка моя! Либо ты будешь вести себя как подобает, либо отправляйся на ярмарку и становись в ряды балаганных певичек и шпагоглотателей!— Какая же ты зануда… Если хочешь знать, я не желаю подыхать с голоду! Семья, традиции — все это прекрасно, но давно уже устарело, поверь мне.А пианино по-прежнему издавало терзающие слух звуки. Устав держать женщину, я предложил:— Может, лучше перенести ее на кровать?Но сестры были так увлечены спором, что даже не обратили на мои слова внимания.— Мне стыдно за тебя, — продолжала Элен. — Ты бессовестно дурачишь людей! Плетешь им черт знает что, да еще сама находишь удовольствие в этой лжи!— Я вовсе не лгу, а дарю им моменты счастья, если хочешь знать. Я говорю с ними о близких людях, которых уже нет в живых…— Нет, вы только послушайте! Она, оказывается, могущественнее церкви и священников, могущественнее всех святых!.. Ну нет, моя дорогая, с меня хватит! Этому пора положить конец!— Прошу, оставь меня в покое! Я буду делать то, что хочу. Я не в гостях, а у себя дома.Молодая женщина зашевелилась и приоткрыла глаза.— Тише, — сказал я, — она вас слышит.— Вот именно! — закричала Аньес. — Замолчи!.. Дай мне подойти к ней.— А почему она потеряла сознание? — шепотом спросил я.— От волнения. Я рассказала о ее умершем ребенке… Я видела его — малыша Роже!..— Роже! — повторила женщина и опять начала плакать.Не без труда я приподнял ее и усадил в кресло.— Ну что, вам уже лучше?— Да… Да, спасибо…Элен взяла ее под руку.— Вы сейчас же вернетесь домой, — тоном, не терпящим возражений, начала она, — и больше не будете об этом вспоминать. Мужайтесь… И не приходите сюда, потому что все, что она вам наговорила, — ложь от первого до последнего слова… Ей неизвестно, где сейчас ваш малыш… и никому не известно… Никто не в силах увидеть это… Таинство смерти необходимо чтить!Молодая женщина посмотрела на Аньес взглядом, полным отчаяния, а та, сильно побледнев, заявила:— А вот я его вижу.— Уходите, — попросила Элен. — Бернар, помогите ей.— И вы, Бернар, против меня? — спросила Аньес. — Но ведь вы-то знаете, что я говорю правду?Элен ловко повязала голову посетительницы соскользнувшим с нее шарфом, застегнула черное пальто, засунула в сумку лошадку и подтолкнула женщину к двери.— Роже…— Мужайтесь, — прошептала Элен. — Пойдемте… Я надеюсь, вы в состоянии идти?— Да! Выпроводи ее, только на это ты и способна! — закричала Аньес.— Бернар, прошу вас, пройдите вперед, — попросила Элен. — Посмотрите, нет ли кого на лестнице.Открыв входную дверь и осмотревшись, я сказал:— Ни души!Элен подтолкнула молодую женщину.— Уходите и запомните: я запрещаю вам сюда приходить.— Хорошо, мадам.Мы стояли и слушали ее удаляющиеся неуверенные шаги. Мне было видно белое пятно ее руки, скользившей по перилам.— Не нужно здесь стоять, — прошептала Элен и вздохнула: — Теперь вы понимаете, почему я даю уроки музыки?— И как давно это у нее?— Уже два года… Ее втянула подруга. Сначала я не возражала. Смотрела на это как на ребячество. Но потом… Она накупила себе книг по оккультизму и начала принимать здесь далеко не симпатичных мне людей. Она прекрасно видела, что я не одобряю ее затею, но тем не менее упорствовала, продолжала… А особенно когда увидела, какую выгоду можно извлечь из доверчивости, так свойственной несчастным… Ведь сейчас почти каждая семья потеряла кого-нибудь из близких.— Но как же ей удается собрать такую… клиентуру?— Ну, молва разносится быстро. В очередях, например.— И… вы действительно считаете… что она не обладает никаким даром?— Но послушайте, Бернар!.. Я надеюсь, что хотя бы вы не принимаете всерьез подобные бредни! Аньес — и дар ясновидения!Элен сухо усмехнулась и быстро вышла. Пианино смолкло. Я схватил свой плащ… Мне было уже невмоготу переносить атмосферу этого дома, я испытывал потребность пройтись, подумать, хотя прекрасно знал, что наткнусь на ту же неразрешимую проблему.Серые плиты набережной уходили в черную воду. У подножия лестницы дремала Сона, отражавшая мосты, тучи, фасады зданий, камни, которые казались менее реальными, чем их отражения. Я постоянно спрашивал себя: каким же образом Аньес удалось с потрясающей точностью воспроизвести характерные приметы лица Бернара — человека, ей совершенно незнакомого, поскольку она упорно называла его Жервэ? Будь я Бернаром, я бы, полностью разделяя убеждения Элен, не преминул бы одернуть Аньес: «Кончайте эту канитель, малышка!» Но делать нечего — я не Бернар, а Жервэ. Бывало, раньше, до войны, найдя тему какой-то мелодии, я целыми днями пытался поймать то приходящий сам собою, то вдруг исчезающий мотив, как бы искушающий меня и удаляющийся, и чувствовал тогда, что музыка рядом со мной, что, будучи невидимой, она существует где-то совсем близко. Я не выдумывал ее — она жила во мне. Я видел ее, будто в тумане, сначала бесформенной, затем постепенно обретающей очертания и превращающейся в четкий образ. В моем сознании нотные знаки слагались в мелодию. Из личного опыта мне было известно, что искусство — это тоже дар внутреннего видения. Концерт, который я начал писать еще до войны, постепенно рождался и создавался из ночи, из пустоты, из неизведанных пространств моей души. А что, если бы вместо дара сочинять музыку природа наградила меня даром видеть ранее незнакомые мне лица?.. Но если Аньес действительно ясновидящая, тогда я точно пропал… Ведь если она захочет, то образ Бернара возникнет перед ее глазами и в конце концов заявит: «Я Бернар!» А еще она может присмотреться ко мне и увидеть мое прошлое, то, что мне пока удается прятать за крепко запертыми дверями моей памяти… Я представил, как она увидит мою жену, черную воду, каноэ, мужчину, стоящего сзади, неловкий взмах весла… И тогда укажет на меня пальцем и объявит: «А ведь вы не Бернар, вы Жервэ!»Я облокотился о парапет набережной; внизу, словно чудовищная рыба, плавало мое отражение. Сознательно или нет, но я хотел влезть в чужую шкуру, а теперь Бернар предавал меня, ускользал; мое лицо покачивалось на волнах, искажающих и вытягивающих его; как медуза, плавало среди камней, и маленькие рыбки поклевывали его. Я выпрямился с усилием, как глубокий старик. Меня окружал изрезанный бесчисленными ходами и изрытый тысячами убежищ город. Но я устал скрываться, с меня хватит! Пусть Аньес узнает все. Бернар или Жервэ — какая разница!Я возвратился домой, потому что подходило время обеда и я проголодался. Элен, не произнеся ни слова, села за стол первой. Из нас троих Аньес, как мне показалось, вела себя наиболее естественно. Ее близорукость позволяла ей смотреть на нас и в то же время не видеть. У меня, наверное, было виноватое выражение, когда я протягивал руку к блюду и накладывал себе в тарелку ветчину, говядину и сыр, разумеется добытые ясновидением Аньес. Невыносимо напряженная обстановка в доме к вечеру накалилась еще больше. В нашем квартале внезапно вновь появилось электричество, и люстра заливала столовую праздничным светом. Мы ели и слушали, как мы едим: звон вилок о тарелки, хруст хлебной корочки — все становилось невыносимым. Я чувствовал принужденность и скованность в движениях, а кроме того — ужаснейшую скуку. Наверное, она и подтолкнула Аньес к запретным развлечениям, и снова сильное неутолимое любопытство потянуло меня к девушке.Встав из-за стола, мы расстались так холодно и отстраненно, как случайные спутники по купе. Я выходил вслед за Элен и дернул ее за рукав, а потом пошел курить в большую гостиную. Несколько минут спустя появилась Элен.— Вы хотели мне что-то сказать, Бернар?— Да… Я хочу сказать, что дальше так продолжаться не может, и вы это прекрасно понимаете! Мы здесь сидим, словно хищники, запертые в одной клетке и готовые в любую секунду разорвать друг друга в клочья…— Видите ли, я к этому уже привыкла — ведь я не первый год живу в такой обстановке.— И что, вы не нашли никакого выхода?— Увы, никакого. Поймите меня, Бернар, поставьте себя на мое место… Аньес мне сестра лишь наполовину. Мой отец унаследовал крупное предприятие, но его вторая жена — мать Аньес — умудрилась все промотать. Он подобрал ее в каком-то казино. Бедный папа!.. Он убил себя непосильным трудом, пытаясь поправить положение. Мне одной пришлось воспитывать Аньес, и я делала это, как могла… Но я вам, наверное, наскучила своими бедами?— Ну что вы, Элен, что вы!..— До войны мне еще как-то удавалось сводить концы с концами. Отец оставил нам два дома. Этот записан на Аньес, а второй, в Вэзе, принадлежит мне, но я никак не могу продать его, а жильцы не хотят платить за квартиру.— Я понимаю вас.Подойдя к двери, ведущей в вестибюль, Элен внимательно прислушалась, а вернувшись ко мне, понизила голос:— Аньес всегда доставляла мне множество хлопот. В сущности, у нее такая же натура, как и у ее матери. Им всегда все должны, им всегда все плохо и все не так. Вы думаете, она ценит то, что мне пришлось перенести из-за нее? Как бы не так! Вы же видели, что произошло сегодня утром.— Элен… Именно поэтому я и хотел с вами поговорить. Давайте все же предположим, что она говорит правду…Элен, казалось, пришла в бешенство и схватила меня за руки.— Вы ей верите? — прошептала она. — Да ведь она обманщица и к тому же больной человек! Да, больной! Вы знаете о том, что несколько лет назад она пыталась покончить жизнь самоубийством, приняв веронал?.. И все это под предлогом, что она, видите ли, несчастна… Прошу вас, Бернар, не поддавайтесь на ее уловки… Она способна на все!Я мягко высвободил руку и обнял Элен за плечи.— Ну-ну, успокойтесь… Мне казалось, вы более уравновешенная, чем Аньес, а вы, оказывается, еще легче выходите из себя. Я ведь только сказал: предположим, что она говорит правду. В конце концов, вы тоже не в силах доказать, что она лжет. Ведь она так точно описала Жервэ…— Тем хуже, — резко оборвала меня Элен. — Я чувствую, что скоро буду бояться Аньес. Мне и без того пришлось немало натерпеться от нее. Все старые друзья нашей семьи отвернулись от меня. Я осталась одна. Совсем одна…— Одна… но вы же со мной, Элен.Из глаз у нее брызнули слезы. Она нежно положила свою голову мне на грудь.— Увезите меня отсюда, Бернар. Мне надоела такая жизнь… Я просто боюсь ее. Женитесь на мне… Формальности можно быстро уладить, и мы сразу же уедем туда, куда вы захотите. Только, ради бога, подальше отсюда!.. А ее оставим здесь…Я не предполагал, что наша беседа примет такой оборот.— Послушайте, — сказал я. — Вы, без сомнения, правы, но прежде, чем решиться на это, необходимо все взвесить; к тому же оставлять здесь вашу сестру совсем одну вовсе не безопасно.— Почему не безопасно?— Но вы же сами только что сказали, что она больной человек. Доверьтесь мне, Элен. Я хотел бы понаблюдать за Аньес, разговорить ее, понять, занимается она шарлатанством или сама верит в свой дар.— Но я не хочу вас терять…— Вы вовсе не рискуете потерять меня, Элен.— Вы уверены, что любите меня?— Да, конечно.Я несколько раз чмокнул ее в волосы и, довольный полученным молчаливым согласием, сделал вид, что хочу проводить ее до спальни.— Нет, — сказала она. — Вот этого не надо.Я терпеть не мог кокетства и потому не стал настаивать. Теперь мне не терпелось увидеть Аньес. Я подстерегал ее целый день, но мне так и не удалось остаться с ней наедине. Она приходила в столовую последней и первой вставала из-за стола, а остальное время проводила, закрывшись в своей комнате. Казалось, я больше для нее не существую. Мои беспокойство и озлобление росли час от часу. И в конце концов я не выдержал: пошел и постучался к ней. Она открыла дверь, выражение лица ее было мрачным, во взгляде сквозило беспокойство.— В чем дело?— Аньес, пустите меня на минутку. Только на одну минутку…— Это вас Элен подослала?— Да нет же.— Ну тогда заходите быстрее.Я вошел, еще не зная, что буду делать дальше. Как только дверь за мной захлопнулась, я заключил Аньес в свои объятия. Клянусь, я даже не мечтал о том, что произошло затем. Я почувствовал себя словно больной под наркозом: все видел, все слышал, но как бы находился в другом мире. Желание обожгло меня, как раскаленное железо. Крик готов был уже сорваться с моих губ, но ледяная ладонь Аньес закрыла мне рот. Я задыхался, я изнемогал. Сердце глухо билось у меня в горле. И в лабиринте моих переживаний маячила одна мысль: «Она все обо мне знает… Она меня видит насквозь. Она знает… Все знает…» Я посмотрел на Аньес: ее глаза блестели, как раскаленные звезды.— Бернар, — прошептала она. — Ты пришел… Если бы я знала…— Ты жалеешь об этом?— Замолчи!Ее руки гладили мой лоб, мои щеки, она завладела мною. Я не шевелился, подчинившись ее ласке, легкому поглаживанию, — она словно считывала пальцами мои самые потаенные мысли.— Ты слышишь? — спросила Аньес. — Она играет.— Да… Это Фор.[5]— Какой ты образованный.Она повернула голову, чтобы рассмотреть меня получше, и закрыла мне глаза, прикоснувшись к ним губами. Ее дыхание было влажным, пресно-сладким, и меня бросало в жар и трепет, когда она изливала на меня все тепло жизни. Но я так и не смог понять, что же она чувствовала в эти мгновения на самом деле. Я ни о чем себя не спрашивал, погружаясь в сладостное оцепенение. Не к Элен, а именно к этой женщине я шел тогда на ощупь через ночной город. Сам того не зная, я пошел с Бернаром ради нее.— Она говорила тебе обо мне, правда?.. Она сказала тебе, что я почти ненормальная, что пыталась покончить жизнь самоубийством, да?.. Она сказала тебе, что я говорю людям бог знает что и мне нравится смотреть на их страдания, да? Я знаю, что она думает… Она жутко ревнива и хотела бы всегда помыкать мною. Ну а ты? Что же ты ей ответил?.. Или нет, лучше не говори, лучше мне этого не знать… Мне было бы больно услышать правду.— Послушай, Аньес, — пробормотал я. — Неужели ты не догадываешься, что я ответил?— Нет… Я пока еще не столь искусна…Я приподнялся на локте.— Тсс, — прошептала Аньес. — Она здесь, стоит под дверью.И опять тишина, которая сводила меня с ума. Аньес шептала, едва шевеля губами:— Она сейчас проходит через гостиную… вот она уже у дверей… наклоняется… слушает. Она все это делает бесшумно, но я-то ее чувствую, я уже привыкла к этому… А сейчас она ненавидит меня еще больше, потому что знает, что ты здесь, со мной.Я зачарованно слушал ее. Ломала ли она передо мной комедию или действительно чувствовала, что происходит за дверью? Обладала ли она таинственным даром, сродни инстинкту животного или насекомого, идущим вразрез с человеческим разумом?— Ты слышишь ее?.. Она только что подошла к окну… Должно быть, поджидает ученика… И молит Бога, чтобы он задержался: ведь тогда она могла бы подольше постоять здесь, под дверью.В прихожей раздался звонок, рядом с дверью в комнату Аньес скрипнул паркет.— Откроет она не сразу. Ей нужно создать впечатление, что она идет через всю квартиру… Сейчас… она открывает… Моя дорогая Элен!Едва уловимая улыбка чуть приподняла уголки ее губ, но глаза смотрели поверх меня на стену, медленно поворачиваясь, будто следили за передвижениями Элен из комнаты в комнату. Наконец она широко улыбнулась.— А ведь ты вовсе ничего не видишь, — сказал я. — Ты смеешься надо мной.Она посмотрела на меня, как на совершенно незнакомого человека, лежащего у нее в кровати, а затем погладила по щеке.— Вот уже двадцать лет, — сказала она, — как она бродит вокруг меня. Знаешь, Элен, сама того не желая, дала мне понять, что я могу видеть то, что скрыто от глаз других людей.— Я, кажется, понимаю, — сказал я с надеждой, — ты наблюдаешь за людьми, и по их жестам, по их словам ты…— Нет… Просто передо мной совершенно неожиданно возникает образ. Например, рядом с тобой я однажды увидела образ Жервэ. Он витал над тобою, будто желал занять твое место. Понимаешь, объяснить это чрезвычайно трудно. Передо мной часто предстают цвета, а иногда цветы… Например, белые цветы означают, что планы человека осуществятся, а красные — наоборот, предвещают опасность… Долгое время я и не подозревала, что все это имеет какое-то значение. Я полагала, что все люди вокруг, как и я сама, видят подобные вещи… Но однажды, возвращаясь с вечеринки, я спросила у сестры: «Почему у этой женщины хризантема, ведь сейчас не сезон?» «Какая хризантема?» — удивилась сестра. А на следующий день женщина скончалась… Тогда я сразу все поняла… Ты заинтригован, Бернар? Ведь сестра убедила тебя в том, что я лгунья, признайся… Ну, так вот: я иного мнения о своих возможностях, а если иногда и говорю неправду, то делаю это не по своей вине. А просто потому, что неверно истолковываю увиденное… от ошибок я тоже не застрахована. Мне не хотелось пугать тебя, но, думаю, надо предупредить… Со вчерашнего дня я вижу рядом с тобой какой-то образ… Он совсем расплывчатый, но видно, что это женский силуэт… Я не знаю, кто эта женщина…Она, должно быть, почувствовала, как я напрягся, готовый к отпору, и положила мне на лоб холодную руку, как бы желая успокоить.— Мне кажется, она брюнетка… По-моему, она приближается к тебе… Возможно, хочет написать…— Я не знаю такой женщины, — резко сказал я. — Твой спиритический сеанс, похоже, затянулся.— Не сердись, Бернар. Я часто ошибаюсь.Она хотела меня поцеловать, но я оттолкнул ее и встал, чтобы пойти в ванную: у меня больше не было сил выносить ее затуманенный взгляд и хриплый голос.Что же касается брюнетки, ее образ вот уже несколько лет не тревожил меня — достаточно я хлебнул с ней горя и за все расплатился. Я умывался и думал. Вот и я, как все приходящие сюда добропорядочные, простодушные люди, невольно рассказывающие о своей жизни, тоже поддался ее чарам. Аньес надеялась, что я выложу ей все о себе! Что ей удастся пробраться в мое прошлое! Ну нет, деточка!— И эта женщина, конечно, желает мне зла? — крикнул я с напускной веселостью.— Разумеется, — ответила Аньес.Глава 6Внешне наша жизнь не изменилась: Элен давала уроки музыки, Аньес принимала своих страждущих. Сестры продолжали игнорировать друг друга, и все втроем мы задыхались в невыносимой атмосфере. Совместные трапезы превратились в настоящие испытания. Сидя вокруг ломящегося от снеди стола, мы походили на больных, утративших аппетит и всякую надежду на выздоровление. После этих мучительных обедов Элен подстерегала меня. И, бросаясь мне на шею, шептала:— Бернар, так дальше продолжаться не может.Аньес же поджидала меня у входа в маленькую гостиную и мгновенно затаскивала к себе в комнату, где мы лихорадочно набрасывались друг на друга в полном молчании; а потом часами, с потухшей сигаретой в углу рта, я обдумывал происходящее.Я уже физически ощущал нависшую надо мной угрозу: Аньес каждый день по штришку дополняла портрет Бернара, которого она по-прежнему называла Жервэ, но, возможно, она уже обо всем догадалась. А узнать, так ли это на самом деле, не представлялось возможным. Мои нервы начинали сдавать, я, словно каменная глыба, поддался в конце концов постепенному и разрушительному действию точившей меня капле воды. Временами я был просто убежден, что ее голова полна образов, а порой мне казалось, что в ее близоруких глазах затаилась хитринка.Кем же я представал перед ней? Свидетелем? Жертвой? Или одновременно и тем и другим? Она притягивала меня к себе как что-то неизведанное. Теперь-то я понимал, почему эти женщины приходят к ней, а затем пьянеют от собственного несчастья и боли. Я и сам поддался ей и напрасно повторял про себя: «Она все придумывает, ловко используя то, что ей рассказывают, и случайно иногда попадает в точку». Может быть, абсурдное, но все же неистребимое подозрение так и не покинуло меня. Я, как и все, слышал о существовании ясновидящих; Аньес же, без сомнения, основательно изучила этот феномен. В ее библиотеке я обнаружил целую полку книг на эту тему, благодаря которым она, ничем не рискуя, безбоязненно могла исполнять роль предсказательницы. А если она в самом деле ясновидящая?.. Наверное, я так никогда и не разрешу эту загадку.Терзаемая подозрениями Элен внимательно следила за нами. Иногда я подмигивал ей или украдкой улыбался, чтобы дать понять, что делаю это исключительно ради нее, ради нас обоих. В конце концов Элен попросила меня больше не ходить к Аньес.— Она интриганка, — убеждала меня Элен. — Поверьте мне, Бернар, будет лучше, если вы перестанете с ней общаться.— Да я с ней и так не общаюсь, — отвечал я. — Просто мне хотелось разобраться, притворяется она или нет. А вообще-то она меня не интересует.— Да ей солгать — все равно что вздохнуть.— Я почти согласен с вами. Совсем недавно она мне наплела про какую-то брюнетку, которая якобы должна скоро появиться в моей жизни. Это у меня-то, человека, который не знает никого в городе и почти никогда не выходит из дому!— Ну вот видите, Бернар!На следующий день мы получили письмо из Сен-Флу и мое свидетельство о рождении. Мне его вручила Элен, когда мы садились за стол. Прочитав письмо, я из вежливости пробормотал:— Это ответ из мэрии…— Так когда же свадьба? — спросила Аньес, глядя на сестру.Та, нахмурившись, нехотя произнесла:— Очень скоро.— Правда, Бернар?Голос Аньес был спокойным и почти безразличным.— Еще ничего не решено… — ответил я. — То есть я хотел сказать, ничего определенного. Ведь пока у меня не было документа…— Ну вот и чудесно. Теперь вы уже сможете объявить дату, — продолжала Аньес. — Ты будешь рассылать приглашения, Элен?— Я сделаю все, что принято в таких случаях.— О, так, может, ты пригласишь семью Леруа?— Прекрасная мысль! И Дусенов тоже.— Я бы очень удивилась, если бы они пришли.Сестры настолько были поглощены обменом колкостями, что обо мне забыли. Элен торжествовала, но Аньес не выглядела ни удивленной, ни разочарованной. О нашей свадьбе она говорила довольно веселым тоном — так говорят о событии приятном, но практически совершенно невозможном, и все замечания Аньес выводили Элен из себя.— Нельзя забывать о том, что сейчас пост, — сказала Аньес.— Я прекрасно помню. Однако супруги Бело в прошлом году выдавали свою дочь замуж именно во время поста…Мне оставалось лишь догадываться о соперничестве кланов, семейных распрях и почти нескрываемой ненависти — все это таилось за фасадами домов погруженного во мрак города. Я все больше злился на Элен. Она тянула меня туда, куда мне совершенно не хотелось: брак с ней был мне ненавистен, да и грозил немалым риском, ведь я не был Бернаром… По сути дела, пока шла война, опасность оставалась только теоретической. И я думал о ней как о чем-то далеком, отодвигая тревоги на задний план. И тем не менее я уже подумывал о том, чтобы продать лесопилку Бернара, реализовать его недвижимость и обосноваться где-нибудь на другом конце страны. Обстоятельства благоприятствовали мне, ведь Бернар, как и я, был одинок. Да и в конце концов, я никому не сделал ничего плохого. Если бы только не Элен — я не испытывал к ней ничего, кроме жалости, но она полностью распоряжалась моей свободой и каждый божий день без устали твердила о нашей свадьбе! Сестры забыли об обете молчания, и как только мы втроем усаживались за стол, начинался обмен колкостями.— Надеюсь, ты уже обдумала свадебный наряд? — спрашивала Аньес.— Представь себе, да; у меня есть очень хороший, скромненький темный костюм.— Тебя могут неправильно понять. Вот если бы ты выходила замуж не первый раз, тогда другое дело. А вы как считаете, Бернар?Аньес не упускала случая призвать меня в арбитры. И все это говорилось с такой непосредственностью и нарочитой наивностью, что ее бесстыдство поражало меня. Запутавшись во лжи, я задевал одну своей сдержанностью, а другую — своими обещаниями. Я был уверен, что окажусь виновным в любом случае, поскольку прекрасно понимал, к чему ведет эта игра: сестры хотели заставить меня сделать выбор между ними. Мои самые что ни на есть примирительные улыбки и безобиднейшие слова служили аргументами то для одной, то для другой, вызывая победные возгласы. А затем мы расходились, с виду примиренные, но наши души были отравлены ревностью. Потерпевшая поражение — то Элен, то Аньес — часами подстерегала меня, чтобы осыпать упреками.— Я не собираюсь насильно тащить вас под венец, — ехидно замечала Элен.— Заметь, я не мешаю тебе жениться на ней, — бросала Аньес.Я боялся ее — ее спокойствия, ее манеры взмахивать рукой так, словно она думала про себя: «Давай, давай, продолжай в том же духе… Посмотрим, дружок, что из этого выйдет». В минуты крайнего отчаяния я говорил себе: «Сматывался бы ты отсюда, и чем скорее, тем лучше! В любом другом месте будет спокойнее, чем здесь». Но это были лишь мимолетные мысли. Я прекрасно понимал: стоит мне только исчезнуть, и Элен бросится разыскивать меня. Словно майский жук в коробке, я метался по всем комнатам. Звуки пианино служили вполне подходящим аккомпанементом моим мрачным раздумьям. А улица представлялась мне не иначе как глухим колодцем, по дну которого ползают такие же букашки, как я.У меня вошло в привычку каждый день выходить на прогулку. Это создавало иллюзию, что я хоть ненадолго ускользаю из-под контроля сестер. Со временем у меня даже появились излюбленные места, названия которых я так никогда и не узнал. Помню, я поднимался по улочкам, разделенным надвое металлическими перилами, и, как с вершины Монмартрского холма, видел, оборачиваясь, крыши, печные трубы, дым, облака. Я парил под самым небом и в то же время испытывал странное ощущение, что исследую какие-то каменоломни, настолько запутанными были узкие, похожие на штольни, улицы. Иногда они заканчивались небольшим двориком, иногда превращались в узкий проход, где с двух сторон на лестницах сушилось белье. Мальчишки гоняли на роликах. На какое-то время я терялся в этом лабиринте, чувствовал себя одним из тысяч муравьев, копошащихся в муравейнике… Но в конце концов усталость вынуждала меня вернуться. Я вновь окунался в одиночество.— Вы неважно выглядите, Бернар, — беспокоилась Элен.Когда ей хотелось казаться любезной, она начинала проявлять чуть не материнскую заботу, чем ужасно раздражала меня.Наконец дело дошло до выбора формата и шрифта свадебных приглашений. Элен достала коробку, полную открыток и конвертов: здесь были собраны двадцать лет лионской жизни с ее альянсами и мезальянсами. Я без всякого энтузиазма смотрел на роскошную бумагу, курсив и заглавные буквы с завитушками, неизвестные мне имена, сопровождаемые титулами, написанными жирным шрифтом: Президент Торговой Палаты, Кавалер Ордена Почетного Легиона, Чиновник Народного Образования… Элен и Аньес осторожно перебирали карточки, на время объединенные любопытством и общими воспоминаниями.— А помнишь, когда выходила замуж малышка Беш, они расстелили ковер до самой паперти… Ее мужа убили в начале войны.— О! Смотри, приглашение от Мари-Анн!Они возбужденно смеялись, а я курил. Аньес встала коленями на стул, чтобы было удобнее рыться в ворохе реликвий.— Мне всегда нравились вот такие карточки, — сказала, показывая одну из них, Элен. — Скромно, правда?— Чересчур, — заметила Аньес. — Ты должна заказать карточки не хуже, чем у Дангийомов!— Бернар, идите сюда, к нам!.. Вас это тоже касается.Я подошел к столу.— После имени следует указать род ваших занятий, — сказала Элен.— Напишите «узник», — с горечью пробормотал я.— Ну что вы, Бернар!.. Я серьезно.— Может, напишем «негоциант»? — предложила Аньес.— Нет, лучше уж «промышленник»! — решила Элен. — Ведь так оно и есть на самом деле…— Да, — сказал я. — Так оно и есть.На оборотной стороне какого-то конверта Элен набросала содержание приглашения. Эта игра захватила их обеих, и ужин в тот вечер прошел довольно спокойно. Элен так увлеклась, что даже съела кусочек мяса, предложенного Аньес. Венчание, само собой, состоится в соборе Сен-Мартен д’Эней, но вот в какой день и в котором часу? Взбешенный этими разговорами, сказавшись больным, я покинул не закончивших ужин сестер, а на следующий день встал очень рано и, не заходя в столовую, сбежал на прогулку. Я плохо спал, и потому у меня хватило сил только пройтись вдоль Соны. Низкое небо было серым, а вода черной, как в пруду. Над мостом кружила пара чаек. Мою душу наполняли все те же переживания и страхи. Сомнения меня словно парализовали, а надежды покинули. Мой взгляд был пустым, глаза отражали лишь неподвижную воду. Время от времени я останавливался и облокачивался о парапет. Делать мне было нечего, да я и не хотел ничего делать, просто не мог: я ждал!Войдя в прихожую, я чуть не споткнулся об огромный чемодан. Что это? Подношение очередной посетительницы Аньес? Но обычно эти подношения имели вид свертков. Чертыхаясь сквозь зубы и даже не пытаясь перебороть плохое настроение, я направился в столовую. Пианино смолкло, и мне навстречу выбежала Элен.— Бернар… Вы уже видели ее?— Кого?— Жулию!— Жулию?!— Ну да, вашу сестру. Она только что вышла.Я похолодел: все кончено… мне крышка.— Вы хотите сказать, что Жулия была здесь?.. — пробормотал я.Элен, как она это часто делала, коснулась ворота моего плаща, легко поглаживая ткань.— Не сердитесь, Бернар… Я знаю, что вы порвали с ней, но что я могла поделать? Она пришла и сказала, что хочет вас видеть… Я ответила, что вы скоро вернетесь, и предложила ей позавтракать. Она же решила отправиться на поиски гостиницы. Я сделала что-то не так?— Это ее чемодан в прихожей?— Нет, ваш. Жулия привезла вам белье, одежду…Так вот она, та самая брюнетка! Выходит, Аньес не лгала?— Но… — растерялся я, — как же она узнала, где я?— Я задала ей тот же вопрос, так как удивилась не меньше вашего. Оказывается, ее уведомил служащий мэрии Сен-Флу, приславший вам свидетельство о рождении.В комнату молча вошла Аньес.— Вы тоже были тут? Вы ее видели? — спросил я.Она кивнула.— Жулия почти сутки провела в поезде, — продолжала Элен. — На железной дороге совершена диверсия. Она очень устала… Бернар, я бы не хотела вмешиваться — это не мое дело… но, в конце концов, если ваша сестра решилась на подобное путешествие, то, вероятно, вы ей небезразличны. Так неужели вы не сможете забыть старую ссору? Поймите… ведь она — ваша сестра, Бернар.— Я не собираюсь ничего понимать.— Нельзя быть таким жестоким, — сказала Аньес.— А почему, когда я был в Германии, она не написала мне ни строчки?— Да она понятия не имела, что вы попали в плен.Мои нервы начинали сдавать, мне пришлось сесть.— Бедняжка, — сказала Элен. — Я, конечно, знала, что ее приезд раздосадует вас, но что я могла поделать?.. Подумайте, как мы будем выглядеть, если вы не согласитесь увидеться с ней?— Вы должны с ней встретиться, — вмешалась Аньес. — Поговорить с ней… ну, хотя бы ради нас.Будь на моем месте Бернар, он, вероятно, уступил бы, но если мягкость проявлю я, то тем самым подпишу себе смертный приговор. Часы показывали десять. Жулия, должно быть, вернется не раньше полудня. Значит, в моем распоряжении два часа. Что же мне делать? Может, все-таки удастся придумать правдоподобную версию?— Она так мила, — продолжала Элен. — Должна признаться, лично мне она очень понравилась.«Мила» на языке Элен означало «сносна». Жулия, разумеется, не принадлежала к людям обаятельным, приятным в общении. Принимала ее Элен, следуя своим принципам, как подобает. Так что, если уж я желал выглядеть хорошо воспитанным человеком, а не каким-то мужланом, мне следовало принять Жулию любезно.— Хорошо, — пробормотал я.— Спасибо, Бернар.— В какой гостинице она могла остановиться?— Я посоветовала ей «Бресс» — это гостиница на площади Карно. Как-то, еще до войны, мы оказали услугу ее хозяину. Но если хотите, Бернар, мы можем предложить Жулии комнату здесь, у нас.— И как долго она собирается оставаться?— Не знаю. Ведь мы говорили недолго…Постепенно ко мне возвращалось хладнокровие, и я уже видел спасительный выход, но игру надо вести тонко. Непримиримость может показаться подозрительной.— Там видно будет, — сказал я, пытаясь улыбнуться. — Однако узнаю сестричку. Такая решительная!.. И бесцеремонная… Согласитесь, могла бы сначала написать. Нельзя же являться вот так, без предупреждения.— Давайте отнесем чемодан в вашу комнату, — предложила Аньес.— С этим можно подождать, — заметил я. — Раз вы говорите, Жулия в гостинице «Бресс», я ее там и навещу.— Дайте ей хоть устроиться! — воскликнула Элен. — Только что вы не хотели ее видеть, а теперь готовы бежать к ней сломя голову!Я взял чемодан. Элен и Аньес двинулись за мной. Одна на ходу достала из шкафа вешалки, другая — обувные колодки.— Думаю, все же лучше приготовить бабушкину комнату, — решила Элен. — Что подумает Жулия о нашем гостеприимстве, если мы позволим ей остаться в гостинице?.. Нет, Бернар, даже не возражайте. Она никого не стеснит.Минута бежала за минутой. Если сейчас появится Жулия… Меня снова охватило безумное волнение. Единственный мой шанс, моя последняя карта — признаться Жулии во всем. Я почему-то был уверен, что она непременно поймет меня. Ведь, судя по тому немногому, что говорил мне о ней Бернар, сама Жулия не отличалась особой щепетильностью. Если я расскажу ей о своей жизни и объясню, почему был вынужден остаться у Элен, она, вероятно, поймет меня, будет молчать, а может, даже — чем черт не шутит? — и согласится помочь мне. Я уже решил, что безоговорочно приму любые ее условия. Ведь, в конце концов, я был другом ее брата, а она, должно быть, любила его, если вот так, бросив все, примчалась сюда, как только узнала, что он жив… Да, Жулия могла спасти меня… но при условии, что мы встретимся с нею наедине. В противном случае произойдет ужасная сцена: увидев меня, она скажет: «Здравствуйте, мсье…» От одной этой мысли я смертельно побледнел.Элен деловито распаковывала чемодан, а Аньес, стоя за ее спиной, молча смотрела на меня. Приезд Жулии, который она мне предсказала, казалось, забавлял ее, и совсем не исключено, что она догадывалась о причине моего замешательства и была не прочь утвердить свою власть надо мной. Словно желая еще больше напугать меня, она вдруг сказала:— А вы знаете, Бернар, ваша сестра совершенно не похожа на вас. У нее овернский тип лица выражен гораздо ярче, чем у вас.— Да, я знаю, — ответил я. — Вот уже пятнадцать лет, как все вокруг твердят одно и то же.— Оставь Бернара в покое, — сказала Элен. — Твои замечания совершенно неуместны.И она принялась доставать вещи из чемодана. Аньес переносила одежду на кровать, а обувь аккуратно ставила в ряд. В чемодане оказались два абсолютно новых костюма довольно элегантного покроя, галстуки, белье, пуловер и несессер из свиной кожи…— А вы, как видно, ни в чем себе не отказывали, — заметила Элен с некоторым оттенком уважения. — Смотрите-ка, бумажник.Он был из черной кожи, с двумя тисненными серебром инициалами «Б. П.». Открыв его, я увидел пачку банкнот — десять тысяч франков. А ловкие руки Элен извлекали из чемодана все новые и новые вещи: бритву в футляре, сафьяновые домашние тапочки, носовые платки… Элен развернула пальто и одобрительно кивнула.— К сожалению, Бернар, — пробормотала Аньес, — теперь вы утонете в своих костюмах. Мне кажется, они стали вам велики.— Это не имеет никакого значения, — сказал я раздраженно.— И тем не менее, — запротестовала Элен, — вам не стоит выглядеть смешным и тем более не стоит привлекать к себе внимание. Померьте-ка этот синий пиджак… Ну пожалуйста, Бернар, прошу вас. Сделайте это ради меня!Настенные часы пробили половину одиннадцатого. Я надел пиджак, но перед глазами у меня стоял образ Жулии, я видел, как она выходит из гостиницы и направляется к дому.— До чего же вы похудели, — заметила Элен. — Ну просто невероятно! Плечи, правда, на месте, а вот пуговицы придется переставить. Ну-ка, пройдитесь немного. Так что скажешь, Аньес?— Скажу, что Бернар похож на ряженого. Можно подумать, что этот пиджак с чужого плеча.— Ты просто несносна! Вечно ты все преувеличиваешь.Они крутились вокруг меня, примеряя, прикидывая. Я же стоял как вкопанный, одинаково ненавидя обеих. Ведь если бы не эта идиотская женитьба, то мне не пришлось бы писать в Сен-Флу, и Жулия ни за что бы не узнала о моем появлении. А теперь суженая настоящего Бернара, которая могла бы составить его счастье, просто уничтожит меня… Я сбросил пиджак.— Ну ладно, с вашего разрешения я, пожалуй, пойду.— Подождите, Бернар! — воскликнула Элен. — Помогите мне перевернуть матрасы в бабушкиной спальне. Это минутное дело.От нетерпения, ярости и страха я как идиот переступал с ноги на ногу. Мне казалось, что если бы я напряг слух, то непременно услышал бы шаги Жулии за окном. И тут мною овладело еще одно опасение: если я встречу Жулию на улице, то, разумеется, не узнаю ее. Значит, мне необходимо застать ее в гостинице. В противном случае меня позорно выведут на чистую воду, как только я вернусь. Бежать, и немедленно! Но Элен заявит о моем исчезновении. Стоит им только разговориться обо мне, как обман сам собою выплывет наружу. И кто знает, какие тогда обвинения посыпятся в мой адрес?— Достань простыни, Аньес… Тяните со своей стороны, Бернар. Сильнее. Боже мой, ну до чего же вы неуклюжи! А еще называли себя ловкачом.— Так вы говорите, она в гостинице на площади Карно?— Да, это налево, сразу за поворотом.— Ну все, я пошел, — сказал я. — Скоро одиннадцать.— Обедать сегодня будем в половине первого, — бросила мне вдогонку Элен. — Не опаздывайте!Я кубарем скатился по лестнице и что есть мочи побежал к набережной. Прохожих на улице было довольно много, и я пытался всматриваться во всех брюнеток, помня, что Жулия немного старше Бернара и лицом — типичная овернка. Правда, я точно не знал, что именно следует под этим подразумевать. Итак, с чего начать?.. Прежде чем объяснить ей, что я назвался именем ее брата, наверное, придется сообщить о гибели Бернара. Хорошенькое начало, нечего сказать. В моем распоряжении было немногим больше часа, за это время нужно было успеть описать свое положение и завоевать ее расположение. Выбора у меня не было — если мне не удастся все уладить, я пропал. И потом, какие силы в мире могут помешать Жулии расплакаться, когда она узнает о смерти Бернара? Она приехала к Элен веселой и улыбающейся, а со мной вернется побледневшей и с красными от слез глазами. Вся эта затея показалась мне невероятно глупой. Я даже не знал, зачем я продолжаю идти по направлению к гостинице, до такой степени моя беспомощность представлялась мне очевидной. Пройдя перекресток, я увидел вертикальную вывеску: «Гостиница „Бресс“». Она там! В полнейшем замешательстве я остановился у входа. Итак, я буду убеждать ее в том, что Бернар приказал мне назваться его именем… А вдруг она почувствует фальшь и не поверит мне? Ну а если я начну рассказывать ей, что хотел таким образом скрыться от преследующего меня прошлого — прошлого избалованного, капризного и несчастного ребенка?.. Если я расскажу, как моя жена тонула у меня на глазах, а я умышленно не стал ее спасать? Если я признаюсь ей во всем, во всем… в своих самых глубоких переживаниях, в робких попытках творчества, в своих сомнениях и своем убожестве — одним словом, во всем?.. Только зачем ей все это нужно? С какой стати она вдруг согласится стать моей сообщницей? Подобными рассказами я только испугаю и оттолкну ее от себя.Я вновь прошелся перед окнами гостиницы. За кассой, между двумя пальмами, лениво зевал служащий. И снова, в который раз, я задавал себе все тот же вопрос: почему я выдал себя за Бернара? Теперь же из-за приезда Жулии мне необходимо было правдоподобно объяснить мотивы, побудившие меня к этому. Но я не находил их. Точнее, было множество каких-то мелких, ничтожных поводов: отсутствие одежды, желание обрести пристанище, потребность в женской заботе из множества других, веских, причин, которые, скорее всего, так и останутся для меня непостижимыми. Нет, Жулия вряд ли войдет в мое положение: ведь для того, чтобы завоевать взаимное доверие, нужно время. Несмотря ни на что, я вовсе не чувствовал себя преступником. Небольшая поддержка с ее стороны — и я стал бы солидным человеком. Но наверное, мольбы будут напрасны. Пропадать так пропадать, но попытка — не пытка.С этой мыслью я и вошел в гостиницу. Дежурный администратор бросил на меня рассеянный взгляд.— Мест нет, — сказал он.— Я пришел вовсе не за этим. Мне необходимо видеть мадемуазель Прадалье.— Она остановилась в пятнадцатом номере — это третий этаж, налево. Лифт у нас не работает.Портье смахивал на полицейского: его вроде бы пустые глаза не упускали из виду ни единой мелочи и остановились на моем костюме столетней давности. Испуганный, побежденный, вызывающий у самого себя отвращение, я поднимался по лестнице. Второй этаж… третий… Пробило четверть двенадцатого. Пятнадцатый номер. Мне вспомнились слова Аньес: «Женщина, желающая вам зла…» И моя рука повисла в воздухе, не решаясь постучать в двери номера. Мой конец был близок. Хотя Бернар и спас меня от голода и плена, но от Жулии он не мог меня уберечь…Я очень робко постучал, надеясь, что она меня не услышит и я получу возможность уйти.— Войдите!Толкнув дверь, я сразу увидел ее и узнал — она была похожа на Бернара как две капли воды: такое же крепкое телосложение и та же бородавка возле уха.— Жулия, — пробормотал я.Сделав несколько нерешительных шагов, она вдруг протянула ко мне руки:— Бернар!.. Бернар!.. Как я тебя ждала, если бы ты только знал!.. Бернар!Она кинулась мне на шею, уткнулась в плечо и разрыдалась.— Бернар! Мой Бернар! Мой бедный Бернар!Я закрыл глаза и очень крепко сжал челюсти; я сжимал их все крепче и крепче, потому что пол начинал ускользать у меня из-под ног и стены комнаты поплыли перед глазами.Глава 7Что это? Сон? Жулия — сестра Бернара, прихорашиваясь перед зеркалом над умывальником, рассказывает мне о Сен-Флу, будто я и в самом деле ее родной брат Бернар! Она даже не замечает, что ее слова ранят меня сильнее, чем любые упреки, а она, как ни в чем не бывало, улыбается мне, причесывается и ищет свои перчатки.— Если бы ты только знал, как я переживала из-за нашей ссоры! Слава богу, что все это уже позади, и давай больше не будем к этому возвращаться. Мы с тобой сейчас рядом, а это — главное… Возьми-ка лучше вот этот сверток, там сало и яйца. Представляю, как эти бедняжки обрадуются! Должна заметить, у тебя недурной вкус: твоя «крестная» — сама изысканность!.. Она даже успела шепнуть мне о ваших планах. Нет-нет, только намекнула, но в таких делах я хорошо разбираюсь…Она подтолкнула меня к выходу и заперла дверь на ключ. У нее был такой вульгарный вид, и от нее так сильно разило парикмахерской, что мне стало стыдно за нее, будто она и в самом деле моя сестра. В то же время я совершенно лишился дара речи. Я не мог протестовать, потому что на меня, как всегда в трудные минуты жизни, нашло оцепенение, создающее иллюзию согласия, тогда как на самом деле в глубине души я яростно сопротивлялся.Вот сейчас я был категорически против того, чтобы эта женщина называла меня Бернаром и говорила мне «ты»; мной овладело сильное желание выпалить ей прямо в лицо: «Какого черта вы ломаете идиотскую комедию?! Вы ведь прекрасно знаете, что я не ваш брат!» Вместо этого я продолжал идти с ней рядом. Она взяла меня под руку и болтала без умолку. Я был ошарашен ее неподдельной веселостью и естественной манерой держаться. Я настроился открыть Жулии всю правду и теперь чувствовал себя совершенно разбитым, у меня сдавило спазмой горло и пересохло во рту. И вместе с тем я испытывал некое постыдное облегчение, как будто бы мне удалось заключить с этой болтливой незнакомкой какое-то преступное соглашение. Итак, моя жизнь продолжается. Правда, я не знаю, какой она будет потом, но сейчас она еще не кончена. Мною овладело ощущение чудесного избавления, точно такое же, как в тот вечер, когда Аньес открыла мне дверь парадного.— Жулия, — выдавил я из себя наконец, — позволь мне…— Нет-нет, Бернар, не нужно меня благодарить! Когда я узнала, что ты здесь, я просто не могла не приехать. Я свалила в чемодан первое, что мне попало под руку, и кое-что, конечно, позабыла, ты уж прости меня. Надо было взять твой будильник, ну тот, помнишь? Который ты выиграл в финале Кубка Фабьена.При желании она могла превратить каждое свое слово в ловушку, я целиком и полностью находился в ее власти. Бернар ни разу не упоминал ни о каком Кубке Фабьена. Тем не менее было не похоже, что она хочет заманить меня в ловушку.— А что это за деньги в бумажнике? — спросил я.— Почему бы мне не дать тебе немного денег?.. Вернешь, когда сможешь. Надеюсь, этот вопрос мы с тобой на сей раз сумеем уладить.Мне показалось, что я одновременно живу в двух измерениях, и это разозлило меня еще сильнее. Однако больше всего меня удивляло то, что эта женщина обращалась со мной развязно-фамильярно и без тени смущения меня обнимала… будто на самом деле была моей сестрой! Моя голова раскалывалась от противоречивых мыслей, и в глубине души я был уверен, что в конце этой длинной, мрачной дороги, которую мне необходимо пройти с Жулией под руку, меня подстерегает опасность куда более серьезная.— А как они обращаются с тобой? Хорошо? — спросила она меня. — Похоже, эта малышка с норовом.— Я нахожу с ними общий язык… Ты надолго к нам приехала?— Хотелось бы погостить у вас подольше, но, к сожалению, я располагаю всего несколькими днями. Ведь, когда занимаешься торговлей, распоряжаться собой уже не можешь! Ах да! Ты же не знаешь! У меня теперь небольшая бакалейная лавка, и дела идут неплохо. Во всяком случае, себя я обеспечиваю.Каждое ее слово и интонация, с которой она произносила его, привели бы Элен в шоковое состояние. И с этой женщиной нам придется жить под одной крышей.— Должен предупредить, — сказал я, — что у Элен довольно трудный характер. Когда-то она была неплохо обеспечена, а теперь вот вынуждена работать, понимаешь? Так что не очень-то распространяйся о своей торговле и вообще о своих делах.— Я постараюсь вести себя тактично, — пообещала Жулия. — К тому же подобные люди меня не волнуют.Мы подошли к дому. Элен ждала нас у дверей. В своем темном костюме она выглядела весьма элегантно. Аньес, с массивным золотым браслетом на запястье, стояла позади нее и улыбалась, глядя на поднимающуюся по лестнице Жулию. Ну вот! Все мое семейство в сборе! Я с трудом перевел дыхание.— Проклятая лестница, — пробормотал я. — Похоже, я старею.Дверь за мной захлопнулась, и я остался наедине с тремя женщинами. Моя судьба была в их руках, и теперь они могли в любую минуту уничтожить меня. Все пути к отступлению были перекрыты: я полностью зависел от их воли.Мы прошли в столовую. На столе сверкали хрусталь и серебро. Элен рассадила всех. Несмотря на все мои страхи и опасения, с чувством огромной радости и облегчения я отметил смущение Жулии.— Ну что, — спросила Аньес, — вы, наверное, рады, что наконец отыскали брата?— Да, я просто счастлива! — сказала Жулия, краснея. — Он, конечно, похудел, но, в общем-то, почти не изменился.Началась игра в прятки. Из осторожности я молча ел, предоставляя вести разговор Жулии. Элен, как всегда, держалась сдержанно, в то время как ее сестра, наоборот, ничуть не скрывая своего любопытства, засыпала свою собеседницу вопросами. С присущей ей интуицией она не могла не заметить в поведении Жулии что-то неестественное.— А вы, наверное, уже думали, что ваш брат погиб, да?— Что еще мне оставалось думать? Сперва я получила о нем известие от одного приятеля, которого из-за какой-то неизлечимой болезни отправили обратно во Францию. Он рассказал мне, что Бернара перевели в другой лагерь, в Померанию. Но с тех пор я не получала никаких известий, потеряла всякую надежду увидеть его живым.— И тут вы вдруг случайно узнаете…— Да, совершенно случайно захожу в мэрию за талоном на бензин, и…— А у вас есть машина?— Да, видавший виды «рено», но ведь когда занимаешься торговлей…— Вы занимаетесь торговлей? Бернар ничего не говорил нам об этом…— А он ничего и не знал. Я ведь всего два года назад приобрела захудалую лавчонку.Услышав такое, я уже не осмеливался смотреть на Элен. Допрос тем временем продолжался. Да, это был самый что ни на есть настоящий допрос. Время от времени Аньес обращала на меня затуманенный взгляд, словно желая приобщить к беседе. Однако я раскрывал рот лишь в случае крайней необходимости, когда Жулия заводила разговор о ком-то из Сен-Флу, кого я не мог знать. Я уже видел, что Жулия вовсе не намерена разоблачать меня, и все же сидел как на иголках. Мне даже показалось, что она неоднократно приходила ко мне на помощь, будто была моей союзницей. Жулия — моя союзница?! С того момента, как эта мысль пришла мне в голову, она неотступно преследовала меня. Ситуация становилась более чем абсурдной. Эта женщина прекрасно знала, что я выдаю себя за другого. Вместо того чтобы спросить у меня, где же сам Бернар, Жулия, не договариваясь со мной, решила и далее обманывать Аньес и Элен. Чего же она ожидала от меня?— Бернар! Ты слышишь?— Извините… Что?..— Я говорила Элен, что с продуктами в Сен-Флу трудновато и город перенаселен…Боже мой, она уже начала называть их просто по имени! Вот-вот она начнет им тыкать!— Будет лучше, если ты как можно дольше пробудешь в Лионе.— Я и не собираюсь возвращаться в Сен-Флу! — воскликнул я.— Разве у вас нет желания вновь встретиться с друзьями? — спросила Аньес.— У меня их было не так уж и много. А сейчас, скорее всего, они все в плену. Да и вообще, я не хочу возвращаться в Овернь. Торговля лесом шла плохо еще до войны, а теперь, при конкуренции со стороны Скандинавских стран, вероятно, вовсе сойдет на нет.— И вы намерены продать свой завод? — спросила Элен.— Разумеется.Я не спускал с Жулии глаз. Я ждал, что уж на этот раз она выразит свое несогласие. Ведь, в самом деле, не может же она допустить, чтобы я взял и попросту ограбил ее брата!— Ты принял совершенно правильное решение, — неожиданно признала она. — А то, знаешь, Шезлад… ну, этот — Посту… Он едва справляется с заводом. Кроме того, у него реквизировали лучшие грузовики… Не хватает рабочих рук…Своими бесконечными уточнениями и цифрами Жулия явно пробуждала интерес Элен. В Жулии чувствовалась практическая жилка, немалые способности и деловая хватка. Когда речь заходила о купле-продаже, ее некрасивое, землистого цвета лицо начинало сиять от удовольствия. Аньес же внимательно рассматривала бородавку у ее уха… Кто знает, быть может, рядом с лицом Жулии она видела лицо погибшего Бернара? Не удивило ли ее поразительное сходство моего друга Жервэ с моей сестрой Жулией? Скрытая, но очевидная разгадка находилась именно здесь, как на тех картинках, где предлагалось найти изображение среди хитросплетения линий. Где полицейский? Где фермер? Где Бернар?.. Аньес положила себе варенья. Она, по-видимому, еще не узнала Бернара. Пока не узнала.Кофе мы перешли пить в гостиную.— Элен, а сколько стоит сейчас такой кофе? — спросила Жулия.— Спросите об этом лучше мою сестру, — сухо ответила Элен.— Это подарок, — объяснила Аньес.Обстановка стала накаляться. Однако Жулия, по-видимому что-то заподозрив, прекратила свои расспросы. В ней как-то странно сочетались поразительная чуткость и полнейшее отсутствие такта.— Отличный кофе, — лишь заметила она вскользь.Держалась она абсолютно спокойно и уверенно, полагая, очевидно, что Бернар жив, а я нахожусь здесь, видимо, по его поручению. Я заметил ее жадный взор, который она, хотя и украдкой, бросала на мебель, картины, рояль. Я же в это время мучительно думал: какие бы безобидные вопросы задать ей, чтобы утвердиться в своей роли?..— Мы приготовили вам комнату, — сказала Аньес. — Здесь вы будете чувствовать себя намного удобнее, чем в гостинице.Сначала протесты, потом благодарности и, наконец, еще один трудный момент остался позади.— Бернар, — попросила меня Элен, — будьте так добры, сходите в гостиницу за вещами Жулии.Так! Теперь меня хотят удалить! Я чувствовал себя так словно с меня заживо сдирают кожу. Мне всюду мерещились ловушки, и поэтому вовсе не хотелось давать этим женщинам возможность общаться в мое отсутствие. Быть может, Жулия только и ждет такого момента, чтобы рассказать Элен, кто я есть на самом деле…— Не стоит откладывать на потом, лучше идите прямо сейчас.— Да, уже бегу!И я действительно побежал, не переставая лихорадочно размышлять: зачем Жулии может понадобиться разоблачить меня перед Элен. Теперь ей абсолютно невыгодно предавать меня… Но кто может знать, что у нее на уме.Я спешил, чемодан Жулии бил меня по ногам, и я несколько раз останавливался, чтобы перевести дух и дать отдых дрожащим ногам. Силы мои еще не восстановились: я был совершенно не в состоянии выдержать длительную физическую нагрузку. О! Им, наверное, будет вовсе не трудно одолеть меня, если они захотят предпринять против меня какие-то действия. Бросив чемодан в прихожей, я пытался определить, где они сейчас находятся. Несмотря на холодную погоду, я был весь в поту. Из кухни доносился звон посуды, и я пошел туда. Все три деловито мыли посуду и, казалось, прекрасно находили общий язык.— Не стой здесь, Бернар, ты нам мешаешь! — крикнула мне Жулия. — Куда положить деревянную ложку, Элен?— В ящик буфета.Наша совместная жизнь потихоньку налаживалась. За весь день мне ни разу так и не удалось остаться с Жулией наедине, и вскоре я заметил, что она намеренно избегает оставаться со мной тет-а-тет. Ей постоянно удавалось задержать в комнате то Элен, то Аньес, и я был невольно восхищен ее даром находить тысячи тем для разговоров. Со страстностью женщины, лишенной развлечений, она бесцеремонно вмешивалась в жизнь обеих сестер, вынюхивала запретные темы; всегда настороже, враждебно настроенная в глубине души, но внешне само дружелюбие, она вертелась вокруг да около. Инстинктивно она во всем соглашалась с Элен. К Аньес же относилась с едва заметной снисходительностью, на что та, любезная, но настороженная, отвечала улыбкой, ничем не выдавая своих мыслей.Было решено, что Жулия останется у нас на пять дней. Хватит ли на это время у меня сил и изворотливости, чтобы обходить все острые углы? Я был уверен, что нет. Я ни за что не соглашусь отпустить Жулию, не переговорив с ней. Ее совершенно необъяснимое молчание вызывало во мне лишь неистребимое чувство беспокойства. Как же мне поговорить с ней наедине? А что, если просто зайти к ней в комнату?.. Нет, это, пожалуй, было бы глупо с моей стороны: я рискую вызвать взрыв, которого сам же опасаюсь…В эту ночь я совсем не спал, как, впрочем, и Жулия, которая занимала соседнюю комнату: всю ночь я отчетливо слышал скрип ее кровати. Но, кроме этого, я еще слышал скрип половиц в коридоре. Кто-то подслушивал — Аньес или Элен.На следующее утро я застал обеих сестер беседующими в столовой. Увидев меня, они замолчали, а Аньес сразу же удалилась.— Бернар, — зашептала Элен. — Я добилась от Аньес, чтобы в течение этих пяти дней она никого не принимала. Надеюсь, вы ничего не говорили Жулии?— Нет, ничего.— Спасибо. Вы поступили правильно… Хотя мне кажется, вы не слишком любезны со своей сестрой.— К сожалению, я вижу ее такой, какова она есть.— Да, конечно, если б вам пришлось жить с ней под одной крышей!.. А то ведь всего пять дней, потерпите… Ну, Бернар! Сделайте над собой небольшое усилие. Вы все время какой-то грустный, озабоченный, нервный.— Простите, но ведь вы знаете, как много мне пришлось пережить… Я все еще не в силах забыть о своем пребывании в плену. Вот и все.— Это правда? Вас действительно тяготит только это? Может быть, существуют и другие причины?— Да нет же, Элен… Уверяю вас…— Временами мне кажется, что вы не слишком-то горите желанием… жениться на мне…— Нет-нет, Элен… Вся беда в том, что мы с вами не одни: у вас есть Аньес, а у меня вот Жулия. Все это совсем не просто.Элен задумалась над создавшейся ситуацией.— А в финансовом отношении, — спросила она, — вы как-то зависите от Жулии?— Абсолютно нет. Все, что у меня есть, нажито собственным трудом.— А она может существовать без вашей помощи?— Да. Я ведь никогда не помогал ей.— Ну а если мы решим уехать… куда-нибудь очень далеко… она не станет вам докучать? Вы понимаете, что я хочу сказать?.. Ведь, похоже, она очень привязана к вам.Теперь пришла моя очередь задуматься. Отпустит ли меня Жулия?.. Откажется ли от меня Аньес?.. Будущее представлялось мне в самом черном свете.— Я, право, не знаю, — признался я.— Тихо, они идут!Войдя в комнату, Жулия пожала руку Элен и, склонившись надо мной, поцеловала меня.— Доброе утро, дорогой Бернар. Как тебе спалось?Она гладила меня по волосам, по щеке: ведь я был ее братом, к тому же обретенным заново с таким трудом! Подобные проявления нежности окружающим казались вполне естественными, но только не мне. Раздраженно и вместе с тем с опаской я отстранился: мне казалось, что в ее чувствах таилось что-то зловещее. Боже ты мой, с каким же остервенением эти женщины пытались втиснуть меня в шкуру Бернара!.. Если бы я вдруг забыл о том, что все это — их интриги, то, наверное, и сам уверовал бы в то, что я — Бернар. Притворяться сразу перед тремя! Я начинал терять собственное «я»; это было уже свыше моих сил.— Я забыла тебе сказать, — обратилась ко мне Жулия, — что умерла эта… как ее… Пеляк. У нее, бедняжки, случилось кровоизлияние. Помнишь, как ты любил с ней играть?— Да, — пробормотал я, — это очень печально. А что сталось с Андрэ Лубером?Жулия удивленно посмотрела на меня.— Я часто думаю о нем, — продолжал я, — о нем и о Марселе Бибэ, с которым мы вместе играли в футбол.Жулия, конечно, не знала, что я долгое время был другом Бернара, и эти имена, упомянутые между прочим, испугали ее. Мы впились друг в друга глазами, словно дуэлянты, которые пытаются на глаз определить силу противника.— Марсель переехал в Тюль,[6] — сказала Жулия.Она улыбнулась мне, и я понял, что в этот момент она ненавидит меня.— Я, пожалуй, дам вам возможность насладиться воспоминаниями, — сказала Элен. — А мне нужно пойти за покупками.Должно быть, она ликовала оттого, что присутствие Жулии помешает мне остаться наедине с Аньес.— Нет-нет, — запротестовала Жулия. — Я с вами, я мигом оденусь и пойду с вами.— Не стоит. Лучше останьтесь дома и всласть наговоритесь с братом! — ответила Элен.Но отвертеться от Жулии было не так-то просто. Я же впервые за эти два дня почувствовал какое-то облегчение, и вовсе не потому, что передумал объясняться с Жулией, а потому, что Жулия постепенно сама оказывалась в ситуации, аналогичной моей, и теперь ей будет не так-то легко изобличить меня — ведь в таком случае тень подозрения падет и на нее: слишком уж долго она ломала комедию. Я подумал также, что мне пока нечего особенно волноваться.Проводив обеих до лестницы, я подождал, пока они спустятся. Элен с яростью натягивала перчатки: еще бы — сейчас ей придется идти по улице вместе с женщиной, одетой совершенно безвкусно, которая выглядела как прислуга!.. Я бесшумно закрыл дверь и направился в комнату Аньес. Она уже ждала меня.— Бернар!…Мы никак не могли насытиться друг другом. Неужели это действительно была любовь? Вряд ли. Скорее мы любили нависшую над нами угрозу, которая вызывала у нас необыкновенно острые ощущения. В то же время мы не осознавали, насколько далеки друг от друга, каждый со своими проблемами: она со своими призраками, а я со своей тайной. Даже в объятиях друг друга мы постоянно были настороже и испытывали скорее скрытое недоверие, чем нежность. И все же это были превосходные минуты — они утомляли и выматывали, отвлекали от всех мыслей и одновременно успокаивали. Мы чувствовали себя словно беглецы, выброшенные волнами на какие-то запретные берега. Но, вернувшись к действительности, мы едва узнавали свои голоса.— Бернар, — сказала Аньес, — ну вот видишь, я же говорила, что она появится.— Да.— Я вижу вокруг нее красную ауру… Эта женщина таит в себе зло…— Да?.. А что ты видишь еще?— Это пока все… Но знай — она ненавидит тебя, Бернар… Она ненавидит всех нас.— Прошу тебя, не надо больше о ней…Аньес смотрела в потолок и уже больше не обращала на меня внимания; я же испуганно думал о тех образах, которые она вроде бы различала на пожелтевшей и потрескавшейся штукатурке потолка. Ее, наверное, как и меня, преследовали навязчивые мысли, и только любовь могла отвлечь от них нас обоих. Я стал искать ее губы.— Жулия очень похожа на твоего друга Жервэ, — прошептала она.— Хватит, ни слова!Я так стиснул ее в объятиях, что мог задушить. А может, именно это я и хотел сделать?Аньес осторожно отстранилась от меня.— Бернар, скажи мне откровенно… Ты любишь Элен?— Это очень сложный вопрос, — ответил я.— Ну хорошо, тогда скажи мне: любишь ли ты ее больше, чем меня?— Больше, чем тебя?.. Я не знаю… Вы такие разные…— Ну а ты мог бы жить со мной?Я устало закрыл глаза.— Думаю, что я ни с кем не мог бы жить вместе.— И все же, несмотря на это, ты ведь хочешь жениться на ней.— Я повторяю тебе: это очень сложный вопрос. Я ничего никогда не решаю. В моей жизни за меня почти всегда все решают обстоятельства.Она склонила свою голову к моей и начала гладить мою руку.— Ты очень забавный, Бернар: ты говоришь одно, а делаешь совсем другое, никогда не знаешь, что от тебя ожидать. Хорошо, скажи мне: тебе бывает, как моей сестре, стыдно за меня?— Нет.— А ты доверяешь мне?— А с какой стати ты вдруг задаешь мне все эти вопросы? — возмутился я.— Отвечай!— Доверяю?.. Когда как.— Ты не хочешь мне сказать правду, а значит, не доверяешь мне. Вы с Элен — одного поля ягоды. Я знаю, вы меня презираете и частенько между собой перемываете мне косточки.— Послушай, ненавижу сцены, — зло заметил я, теряя остатки терпения, и вскочил, потому что мне вдруг показалось, что я опять переживаю одну из тех давнишних сцен: крики, слезы, пощечины, упреки… «Выходит, я для тебя ничего не значу?.. Ты всегда считал себя выше меня!..» Лавина подобных слов постепенно истощала, изводила, подавляла и в конце концов сломила меня. Начало всему этому задала еще моя мать, частенько унижавшая меня словами: «Из этого тупицы никогда ничего толкового не выйдет! О каком таланте может идти речь, если он не способен поступить в консерваторию!» Сама же она, разумеется, привыкла к аплодисментам, вызовам на «бис» и цветам. Но мама была талантлива и, возможно, имела право подавлять меня своей славой, тогда как моя жена… А теперь еще и Аньес, Элен, Жулия… Нет, все к черту, хватит! Мне следовало бы избавиться от всех троих!Обеими руками я обтер лицо, как бы желая сорвать с него невидимую паутину. Но прошлое, переплетаясь с настоящим, цепко держало меня, не желая выпускать из своих объятий. Нужно было отбросить гнев и искать какое-то средство избавиться от этой троицы.Уткнувшись в подушку, Аньес рыдала. Я вышел, хлопнув дверью. И почувствовал себя вдруг сильным, решительным и готовым разорвать сковывающие меня цепи. И все потому, что я остался один. Этот прилив сил скоро пройдет. Нужно воспользоваться моментом и что-то предпринять. В поисках бумаги я наткнулся на обертку от «Новеллиста» и крупными печатными буквами, какими обычно пишут анонимки, нацарапал на обороте: «МНЕ С ВАМИ НЕОБХОДИМО ПОГОВОРИТЬ, И КАК МОЖНО СКОРЕЕ». Я дважды подчеркнул всю фразу, как бы указывая на ее особую значимость. Затем, войдя в комнату Жулии, положил эту записку на самом видном месте, на камине.Наконец-то я хоть что-то предпринял: противопоставил свою волю слепому ходу судьбы и поклялся продолжать сопротивляться ей. Правда, все мое прошлое существование в достаточной мере изобиловало такими же искренними и бесполезными клятвами. Однако еще никогда в жизни я не испытывал такого сильного желания бороться за себя. Встревоженный, но довольный собой, я вернулся в гостиную и решил подождать Жулию. Сев на табурет перед пианино, я приподнял крышку и прошелся по клавишам. Как и всегда, подобные прикосновения очищали меня от всех грехов. Музыка, словно обряд крещения, смыла с меня всю грязь, оставляя в глубине души одну лишь печаль, которая возникала оттого, что я не виртуоз и не настоящий артист, что я не один из тех пророков, которые будоражат и успокаивают толпы. Отсюда все мои несчастья… Не касаясь клавиш, я играл начало баллады соль минор Шопена. Странная беззвучная музыка в пустой квартире. Даже Аньес, привыкшая слышать мысли Элен, и та не догадывалась, что это я играю. Откуда ей знать, что сейчас я становлюсь не Бернаром и не Жервэ, а хорошим, добрым, чувствительным человеком, способным даже полюбить, если ему дадут возможность спокойно жить. Мои пальцы едва касались клавиатуры, но, внезапно напуганный тишиной, я остановился и закрыл пианино.Вернувшись в сопровождении Жулии, Элен спросила меня:— Вы не очень скучали, Бернар?На что я искренне ответил:— Я превосходно провел время.Жулия сразу же направилась в свою комнату, чтобы переодеться, и мною овладела леденящая душу тревога. Я уже сожалел о том, что написал эту записку. Жулия, конечно, прочла ее — она не могла ее не заметить — и, наверное, пишет ответ, сейчас она опустит его мне в карман. Вот тогда я и узнаю, чего же она хочет, все пойму наконец и смогу действовать.Аньес начала накрывать на стол, позвякивая приборами, в столовую вошла улыбающаяся Жулия.— Иди помоги нам, лодырь ты этакий!И абсолютная непринужденность в голосе, абсолютная естественность во взгляде! Но ведь она не могла не прочитать записку и не обратить внимания на это «вы», которым я давал понять, что ее комедия несколько затянулась!— Бернар, порежь, пожалуйста, хлеб.Вручив мне нож, она имела наглость притянуть меня к себе за шею и поцеловать. Аньес, побледнев, молча наблюдала за нами. Может быть, Жулия хочет положить мне ответ в карман? Нет, она так и не пожелала мне ответить и продолжает играть роль любящей сестры, растроганной встречей со своим братом после столь длительной разлуки. Я надеялся избавиться от неизвестности, но мои надежды и на этот раз потерпели крах. Она тоже приговорила меня быть Бернаром, и я был им.— Прошу всех к столу, — позвала Элен.Глава 8Зарядили дожди, и мы уже никуда не выходили из дому. Газеты писали в основном о диверсиях, нападениях и жестких мерах, принимаемых в ответ властями. Элен на время дала отдых своим ученикам, и мы вчетвером мирно и безмятежно жили в огромных комнатах, все окна которых выходили на одну сторону, отчего наши лица всегда оставались наполовину в тени. Втайне от обеих сестер я настойчиво преследовал Жулию, однако мои старания скорее походили на попытки человека, охотившегося за мухой: в последний момент, когда моя рука уже готова была ухватить ее, та ускользала от меня. Все это происходило в квартире, как бы специально созданной для игры в прятки или для какой-то чрезмерно учтивой борьбы, начинающейся с улыбки на устах, в которой я, как правило, терпел поражение из-за того, что был мужчиной. Жулия всегда находила предлог, чтобы увязаться за Элен или Аньес. Будь то уборка, мытье посуды или стирка, она пользовалась любым предлогом и тут же ускользала от меня, любезно обещая:— Я мигом вернусь!И она действительно возвращалась, но, разумеется, всегда не одна. А когда мы собирались все вместе, она не упускала случая еще раз продемонстрировать свое нежное отношение ко мне — то гладя по голове, то целуя в шею. А однажды она даже забралась ко мне на колени, и не оставалось ничего другого, как обнять ее за талию, чтобы не дать ей упасть. Я чувствовал исходящий от нее запах женщины — сбитой и горячей, ну а ей было глубоко наплевать на мою руку у нее на бедре. Жулия приводила Элен в бешенство, и та больше даже не пыталась скрыть свое отношение к ней. В воздухе попахивало грозой. Каждая минута отзывалась во мне стреляющей болью. Я чувствовал себя так, будто изнутри меня жгла крапива. К счастью, Элен была слишком хорошо воспитана, чтобы дать волю своим чувствам. Аньес же владела собой намного хуже и в любой момент готова была учинить скандал. А Жулия, которая столь скромно и сдержанно повела себя вначале, теперь обнаружила всю свою сущность. Она, например, запрокидывала голову, чтобы допить оставшиеся в рюмке последние капли вина, или же бесцеремонно хватала безделушки, стоящие на этажерках, вызывая тем самым нервные замечания Элен:— Осторожно! Не разбейте!— О, не беспокойтесь! Я умею бережно обращаться с вещами, — отвечала на это Жулия.Казалось бы — мелочи, однако воспринимались они болезненно и усугублялись вроде бы ничего не значащими словами, даже самой тишиной комнат и чувством, что квартира превратилась в арену битвы. Самое ужасное все-таки заключалось в манере Жулии слишком уж по-хозяйски вести себя в чужой квартире, без всякого смущения рыскать по кухне, шарить по ящикам в поисках наперстка или иглы.— Вы бы лучше у меня спросили! — обиженно замечала Элен.Мне же оставалось лишь украдкой сжимать кулаки: до ее отъезда оставалось еще целых четыре дня… Три дня… Как-то вечером я случайно заметил между нашими с Жулией комнатами наглухо закрытую дверь. Я тут же вырвал из какого-то старого блокнота, найденного мною в комоде, листок и написал: «Постарайтесь завтра утром сделать так, чтобы мы с вами пошли гулять».Услышав шаги Жулии, расхаживающей по комнате, я сложил листок вчетверо и попробовал протолкнуть его под дверь, тихонько побарабанив по ней. Когда в соседней комнате все звуки стихли, я резким щелчком отправил туда записку. Жулия не могла ее не заметить. Сидя по-прежнему на корточках, я ждал ее реакции. Паркет скрипнул и слегка вздрогнул под моей рукой, и я понял, что Жулия наконец подошла к двери. Мне даже показалось, что я услышал ее дыхание. Может быть, она ответит мне тем же способом? Я встал на колени, потому что ноги у меня уже затекли от долгого сидения на корточках. В соседней комнате переставили стул, упала туфля. Нет, похоже, она оставит меня без ответа. Я все еще продолжал наблюдать за полом. Она, вероятно, сейчас думает, обдумывает фразу, которая объяснит мне ее намерение… Но за стеной скрипнула кровать и щелкнул выключатель. Мне тоже ничего не оставалось, как лечь спать и, засыпая, без конца перебирать в уме самые невероятные версии.На следующий день я чувствовал себя таким же разбитым и встревоженным, как и наутро после побега. Подняв занавеси, я увидел, что крыши стоящих напротив домов высохли, а водосточные трубы уже не извергали нескончаемых потоков воды. Это был хороший знак. Я оделся и, прежде чем выйти, постучал в дверь Жулии. И только после этого направился в столовую, где уже сидела Элен. Я небрежно чмокнул ее в затылок и спросил:— Ну, как спалось, Элен?Она лишь пожала плечами.— Мне очень бы не хотелось говорить вам об этом, Бернар, и вы, пожалуйста, не сердитесь на меня, но мои нервы на пределе. Так дальше продолжаться не может. Это выше моих сил, я больше не могу выносить вашу сестру.— Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я порвал с ней?— После нашей свадьбы я не пущу ее даже на порог. Мне, конечно, нелегко говорить вам все это, но я должна откровенно предупредить вас.— А я вовсе и не намерен навязывать вам присутствие Жулии, — живо возразил я.— Просто удивительно, до чего вы разные! Можно подумать, что вы воспитывались в разных семьях и что у вас не одни и те же родители.Положив свою руку поверх руки Элен, я прошептал:— Прошу вас, потерпите еще немного. Обещаю вам, что мы больше никогда ее не увидим.— Благодарю вас… А вам не кажется, что вот уже несколько дней, как Аньес ведет себя достаточно странно?— Да нет… Я вроде ничего особенного не заметил…— А вот я заметила… С ней явно творится что-то неладное, и это уже начинает беспокоить меня… Бернар, нам необходимо как можно скорее зарегистрировать брак. Так будет гораздо лучше и для нас с вами, и для окружающих — одним словом, для всех.— Ну хорошо, — сказал я, сжимая ее руку, — договорились. Как только Жулия уедет… Но у меня небольшая просьба: я бы хотел, чтобы мы отпраздновали нашу свадьбу в узком кругу… Никаких приглашений, никакой шумихи.— Ну, о чем речь! — рассмеялась Элен.Я подошел к ней, и она, словно законная супруга, уже давно оправившаяся от своих первых страстных порывов, спокойно подставила мне свои губы. Каждый раз я бывал шокирован ее самообладанием, и в то же время это самообладание действовало на меня возбуждающе. Я стал настойчивее из одного только желания получить эстетическое удовольствие — увидеть, как она слабеет.— Пустите меня, — прошептала она.Увлеченные этой молчаливой борьбой, прижавшись друг к другу, мы на какую-то долю секунды потеряли свою привычную бдительность. Первым Аньес заметил я и тут же, подскочив, как пойманный на чем-то запретном, отпустил Элен, которая сперва сделалась пунцовой как рак, а затем побледнела.Мы оказались в разгаре драмы.— В следующий раз я буду стучать, — съязвила Аньес.— Ты… — начала Элен.— Что я? — иронически переспросила та.— Послушайте, — вмешался я, — но не будем же мы…— А вы, Бернар, помолчите, — отрезала Аньес, — вас это не касается…Тут я отчетливо осознал, что мое мнение здесь действительно никого не интересует. Я был всего лишь предметом, который оспаривают и пытаются друг у друга выкрасть. Если бы не разделяющий их стол, они бы, вероятно, набросились друг на друга.— До сих пор я все терпела, — продолжала Элен, — но я не позволю, чтобы…Услышав шаги Жулии, идущей по коридору, сестры замолчали и мгновенно изменили свое поведение. В этом доме было принято противостоять чужакам, хорошие манеры были важнее ненависти.— Доброе утро, Жулия, — сказала Элен почти спокойным голосом.Жулия пожала им руки и с невинной улыбкой на устах направилась ко мне. Она, видимо, тоже была сильна в подобных играх и превосходно умела притворяться. Подойдя ко мне, она поцеловала меня без малейшей тени смущения, более того, я бы сказал, с некоторым чувственным лукавством, значение которого я прекрасно понимал. Ведь, в сущности, в молчаливом союзе со мной она обманывала обеих сестер, и все эти поцелуи, ласки, рукопожатия как бы говорили: «Ну, давай же, подыгрывай мне, дуралей ты этакий!» Хорошо, но почему же тогда она так упорно отказывалась отвечать мне?Мы расселись вокруг стола, и, чтобы хоть как-то рассеять гнетущую атмосферу, я сказал:— Сегодня, похоже, выдалась чудесная погода. Я, пожалуй, пойду немного погуляю. Ты не составишь мне компанию, Жулия?— Нет-нет, только не сегодня. Я прихватила с собой шитье, потому что дома никак не могу выкроить время, чтобы привести в порядок белье.Она отказывалась пойти со мной и объясниться. Значит, таков ее ответ. Итак, ответ отрицательный. Ну что ж, мы еще посмотрим, кто из нас упрямее. К завтраку она выходила не умывшись и имела обыкновение прохаживаться в халате, куря при этом сигареты марки «Голуаз» или, громко причмокивая, попивала кофе, что приводило Элен в бешенство. Я пошел к себе в комнату, вырвав из блокнота листок, написал: «Бернар погиб по прибытии в Лион» — и снова подсунул записку под дверь. Я совершенно ничем не рисковал, поскольку ни Аньес, ни Элен не переступали порога комнаты Жулии. Напротив, передав такое сообщение, я мог только выиграть, ведь Жулия, вероятно, еще не знала о смерти своего брата. И если рассуждать логически, то она и не могла знать об этом, потому что об этом не знал никто. Но тогда почему же Жулия продолжает обходиться со мною так, будто я действительно Бернар? Ну все, с меня хватит! Я желаю наконец узнать правду! Правду, чего бы мне это ни стоило!Приложив к двери ухо, я прислушался. Мое волнение было в тысячу раз сильнее, чем накануне. Записку я просунул под дверь так, чтобы выглядывал только ее краешек и Жулия была вынуждена подойти к двери как можно ближе. Поэтому я был почти уверен, что услышу ее шаги. И я действительно отчетливо услышал, как она подошла, и не пытаясь ступать бесшумно. Я даже уловил шорох ее халата. Затем последовала долгая, томительная пауза. Она, должно быть, читает… уже прочла. Ну, вот и все. Минутой позже я уже слышал, как она преспокойно направилась к умывальнику. По крайней мере, судя по тому, как она шла, отодвигала со своего пути стулья и наливала воду, особого волнения не чувствовалось. Однако она держалась в своей комнате дольше обычного. Прислушиваясь к этой чужой жизни, ощущая ее дыхание, ее присутствие за тонкой кирпичной перегородкой, я анализировал каждый шорох, каждый скрип, до одури напрягая слух. Вот она застелила свою постель, открыла чемодан… А теперь… Что она делает теперь?Устав наконец от этой оскорбительной для меня слежки, я выпрямился. В голове гудело, как в морской раковине, когда ее приложишь к уху. Остается последнее средство — подстеречь ее, когда она будет выходить из своей комнаты. Я не знаю, что именно ей скажу, но так или иначе непременно вырвусь из этого заколдованного круга.Все шло своим чередом. Аньес хлопотала на кухне, затем к ней присоединилась Элен. Они не разговаривали, и было ясно: здесь тоже идет война. Пожалуй, скоро нам, чтобы не произошло крупного скандала, придется сидеть всем вместе, не расставаясь… Услышав, что Жулия поворачивает ручку двери, я тут же выскочил в коридор и бросился к ней. Теперь-то она не уйдет от меня. Увидев меня, она чуть было не попятилась назад.— Жулия, выслушайте меня!Но она оттолкнула меня резким жестом.— Прошу вас, — сказал она голосом, несколько потерявшим свою былую уверенность, — сейчас же дайте мне пройти.— Но мне необходимо поговорить с вами.— Не сейчас.— Нет, именно сейчас! Сию же минуту!— Пустите меня, или я позову на помощь!Ее хитрое лицо не выражало никаких переживаний, но когда она проходила мимо меня, прижимаясь спиной к стене, ее темные глаза были широко раскрыты и неподвижны. Она явно боялась. Вероятно, прочтя мою записку и приняв ее за какую-то угрозу, она начала меня опасаться. Я попытался пойти за ней.— Да нет же, — сказал я, — это вовсе не то, что вы думаете.Но Жулия пустилась бежать и добежала до самой столовой, а очутившись там и почувствовав себя в полной безопасности, вновь стала той Жулией, которую я так боялся.— Бернар, помоги мне накрыть на стол!Она обращалась ко мне на «ты» совершенно естественно, чуть повысив голос, чтобы ее слышали на кухне, но от меня она держалась подальше, нарочно гремела тарелками и приборами. Мне оставалось только молчать, и все же я не спускал с нее глаз. Несмотря на свое притворное спокойствие, Жулия, похоже, чувствовала себя уже не так уверенно. Она, без сомнения, вообразила, что я убил ее брата, чем еще больше скомпрометировал себя. И разумеется, она, не задумываясь, меня выдаст, если я проявлю слишком уж большую настойчивость.Обед проходил довольно странно: никто не проронил ни слова, не осмеливаясь больше ломать эту комедию и обманывать всех остальных. Наши лица были неподвижны, как маски. Все мы по очереди вставали, чтобы взять то хлеб, то соль, то масло. Через четверть часа Элен вышла, не сказав никому ни слова.— Она немного нездорова, — сказала Аньес. — Да я и сама устала.Я воспользовался случаем и воскликнул:— Так идите и отдохните, а мы с Жулией сами уберем со стола.Аньес окинула меня недоверчивым взглядом:— Да нет, не надо. Я могу отдохнуть на следующей неделе.Но Жулия, казалось, даже и не заметила намека на ее отъезд. Она не спеша доедала яблоко. Она вообще обожала яблоки. Закурив сигарету, я окинул взглядом комнату: как всегда, на диване и стульях валялось несколько свертков — плата Аньес за ее предсказания… Без Элен мне будет гораздо легче загнать Жулию в угол и продолжить начавшийся столь неудачно разговор. Прохаживаясь неподалеку от кухни, я, не переставая анализировать создавшееся положение, пытался уловить, о чем это они так тихо говорят. Волей-неволей мне придется обговорить с Жулией условия моей свободы — ведь теперь я утратил возможность завладеть средствами Бернара и скрыться. Надо заплатить Жулии, хотя надо мной всегда будет висеть угроза шантажа. Скорее всего, именно к этому она и ведет свою игру. Алчная, способная на любую подлость, она, пожалуй, не упустит возможности обогатиться. А вдруг она переключится на Элен, после того как вытянет из меня все, что в ее силах?.. Теперь я ясно видел ее игру, теперь все вставало на свои места. Она, по-видимому, изучала Элен, чтобы найти ее слабинку, считая, вероятно, что сестры богаты. А в день отъезда она предъявит мне ультиматум: «Вы убили Бернара и благодаря этому сможете заключить очень выгодный брак. Поделимся. Или я донесу на вас».Удар был бы роковым, и до конца своей жизни она бы… Да, но не могу же я убить ее! И тут хорошо знакомый мне внутренний голос возразил: «Но ведь ты убил свою жену!» Отшвырнув сигарету и заложив руки за спину, я принялся кружить по гостиной. Этот голос — нарушитель моего спокойствия, прекрасно знал, в какие именно моменты я наиболее уязвим, подвержен страданиям и раздираем угрызениями совести. Я спорил с ним, ссылаясь на реальные факты:«Я ее не убивал… Я просто бездействовал, вместо того чтобы броситься ей на помощь… Из-за моей нерешительности она и утонула… Ведь это совершенно разные вещи!»«Ты спокойно дал ей утонуть, потому что она тебя связывала!»«Это ложь!.. Она меня не связывала, она мешала мне жить, а это разные вещи!»«Жулия тоже мешает тебе жить?» — спросил голос.Ну ладно, этот спор мне уже порядком надоел. Я не убийца, и хватит об этом. О том, чтобы я поднял руку на Жулию, не может быть и речи. Тем более не может быть речи о браке с Элен. Я просто не имею морального права затаскивать ее в осиное гнездо, в котором очутился сам. Что же делать? Значит, выхода нет? Нет, один выход есть… но он мне не по зубам: уехать с рюкзаком за плечами, как клошар, рыскать повсюду в поисках работы и в конце концов попасться и опять угодить в сети службы отправки на принудительные работы в Германию… Правда, можно еще броситься в Сону, в ее черные, грязные воды, которые сомкнутся надо мной, и лишь немного пены останется на поверхности… Да, Жулия всех нас держит крепко…Я ожидал их, машинально то раскручивая, то закручивая табурет пианино. Вернувшись, они принялись раскладывать посуду. Вдруг я услышал голос Жулии:— О, да у нас, оказывается, есть карты!— К ним еще никто никогда не притрагивался, — сказала Аньес.— Это тем более интересно! Хотите, я вам погадаю?Это Жулия-то собирается гадать Аньес?! Какой-то сумасшедший дом!— Бернар! — крикнула Аньес. — Подойдите сюда, вы нам нужны!.. Почему вы скрывали от нас таланты вашей сестры?— О! — скромно заметила Жулия. — Не стоит принимать этого всерьез. Это просто способ коротать время, и не более. Все же иногда я попадаю в точку.— А кто вас научил?— Соседка из Сен-Флу. Когда нам скучно или когда новости не слишком утешительные, мы раскладываем карты.Аньес, заинтригованная, положила колоду на стол.— Я хочу посмотреть, как вы это делаете, — сказала она. — Потренируйтесь сперва на Бернаре… Ну пожалуйста, Бернар, не противьтесь! И не нужно морщиться!— Сними! — приказала мне Жулия.Она принялась раскладывать карты по три, выбирая и откладывая в сторону некоторые из них, следуя не ясному мне принципу. Вскоре перед ней лежал веер карт.— Хороший расклад, — пробормотала Аньес.— Этот король — ты, — сказала Жулия. — Сними еще… Так… интересно!Она пересчитала отложенные карты. Их оказалось семнадцать. Ее указательный палец передвигался с одной на другую.— Трефовый туз означает деньги… У тебя появится много денег. Пиковая десятка несет тебе неприятность, не знаю, правда, какую… Похоже, ты никак не можешь овладеть этими деньгами… Пиковая дама — какая-то брюнетка… Бубновый валет несет известие. Эта брюнетка получила письмо. Бубновая десятка — дорога, то ли она уже позади, то ли собирается в дорогу.— Эта брюнетка, — сказал я, — вероятно, ты… Да?— Может быть, — пробормотала Жулия. — Так. Пиковая девятка — болезнь. Эта женщина, может, заболеет, точно не знаю. Во всяком случае, ей грозит какая-то опасность… Бубновый король — военный… Только при чем здесь военный — не понимаю.— Действительно, — сказал я, — брюнетка… военный… Что-то не совсем понятно.— Трефовая десятка… опять деньги.Аньес, встав коленями на стул, следила за нами с уже нескрываемым вниманием. Она прикрыла глаза, словно человек, пытающийся проникнуть в суть разговора, полного намеков.— Червовая дама… кто-то тебя любит… Трефовая дама… могла бы означать твою жену, если бы ты был женат.— Вероятно, Элен, — сказала Аньес.— Ну, в таком случае червовая дама — это вы, — заметил я.Аньес покраснела и пробурчала:— Все это какая-то чушь.— Нет-нет, все это правда, только понимаешь все потом! — сказала Жулия.Забыв, что это гадание было затеяно для нашего же собственного развлечения, мы напрягались, словно игроки, поставившие на карту свое состояние, а может, даже и что-то большее.— Пика… еще раз пика… — продолжала Жулия. — Бедный Бернар, ты со всех сторон окружен пикой. Так, семерка — это удивление, но удивление неприятное, особенно когда пика перевернута, как сейчас. И напоследок трефовая семерка — опять деньги.Жулия собрала все семнадцать карт и разложила их на маленькие кучки в виде креста.— Ну-ка, посмотрим, — продолжала она, — что тебя ожидает в будущем. — И с этими словами начала поднимать одну за другой карты из центральной кучки.— Трефовый король… пиковая семерка… бубновая семерка… О! Удивление для тебя в твоем же доме!— А нельзя ли поточнее? — спросил я.— Вероятно, тебя ожидает какая-то неприятная новость.— Так я и думал.Аньес растерянно посмотрела на меня и вновь вернулась к картам.— Пожалуйста, продолжайте, — сказала она. — Интересно, что будет дальше?Жулия смотрела на лежащие слева, справа и вверху карты.— Пиковая дама… пиковая девятка… бубновый король… трефовый валет…Она поморщилась.— Понятно, — пробормотал я. — Этот военный принесет зло брюнетке… Кстати, он не один… Вот этот валет тоже что-то не вызывает у меня доверия!Внезапно резким движением руки Аньес смела все карты на пол.— Оба вы смешны с вашими дурацкими намеками. Если вам нужно поговорить, так и скажите, и я сейчас же оставлю вас наедине.— Какие еще намеки? — удивилась Жулия.Но Аньес и слышать ничего не желала и стремительно вышла из комнаты.— Странная девушка! — воскликнула Жулия. Потом, осознав, что мы остались одни, начала очень медленно, с оглядкой подниматься, будто я был змеей, которую может разозлить любое резкое движение. Не спеша, я двинулся вокруг стола.— Ни с места! — приказала Жулия.Окинув комнату быстрым взглядом, она лихорадочно искала путь к отступлению.— Жулия, клянусь, вам совершенно нечего бояться.— Если вы сделаете еще один шаг, — тихо сказала она, — то очень сильно пожалеете об этом.И она отступила к коридору, не спуская с меня глаз.— В конце концов, Жулия, вы же понимаете, что нам необходимо объясниться!Но она скрылась за дверью и начала медленно ее закрывать. Я лишь увидел напоследок сверкнувший глаз, а затем ручка двери бесшумно повернулась. Разбросанные по полу карты напоминали мне притон после драки, и я с отвращением принялся их собирать. Я тоже понял все эти намеки Жулии, но для меня они были прозрачнее, чем для Аньес. Все же она сильно ошибалась, полагая, что эти недомолвки способны удовлетворить мое любопытство. Нужно постараться куда-нибудь спровадить Элен вместе с Аньес и тогда… Если возникнет такая необходимость, я и дверь взломаю, ударю ее, в конце концов, но, клянусь Богом, она у меня заговорит!..Чтобы как-то успокоиться, я открыл крышку рояля и долго сидел, положив пальцы на клавиши и проигрывая в уме музыку Альбениса,[7] такую светлую, несмотря на ее отчаяние. К чему все эти выходки, жестокость и потрясения? Опять я пропал… Впрочем, мне уже не в первый раз приходилось сдаваться вот так, без боя.Было немногим более четырех часов, когда Элен прошла по коридору в кухню, чтобы заняться приготовлением чая. Доносились и другие шаги, к которым мне следовало бы прислушаться, но я находился в том состоянии, когда хочется лишь одного: лечь и умереть. Стараясь ни с кем не встретиться, я наконец добрался до своей комнаты и заметил, что дверцы алькова прикрыты неплотно.— Кто здесь?И одновременно я услышал голоса трех женщин, беседующих в столовой. Как же я смешон! Пока они мирно, хотя бы с виду, беседуют между собой, я думаю, что кто-то из них спрятался в алькове. Раскрыв обе дверцы, я застыл на месте: свет упал на мою незастеленную кровать. И все-таки я не ошибся: здесь действительно кто-то побывал. На моей подушке лежала крошечная фотография, и мне не нужно было брать ее в руки, чтобы определить, чья она. Да, это был Бернар… фотография для удостоверения, похожая на те, которые он показывал мне в лагере. Перед самой мобилизацией он наспех сфотографировался, уже постригшись «под бокс». Бернар! Я с опаской прикоснулся к фотографии. И как это следует понимать? Кто побывал в моей комнате? Кто дает мне понять, что я разоблачен? Да кто же еще, как не Жулия?.. Почувствовав себя в опасности и желая тем самым дать мне понять, что она сильнее меня, она решила раскрыть свои карты. Стоило только посмотреть на фотографию, и сразу становилось понятно, что они брат и сестра. Ей остается только положить второе фото в комнате Элен, а третье подбросить Аньес, и моя песенка спета! Вероятно, к этому и вели ее козни. Ей даже не придется ничего говорить — это за нее сделает сам Бернар. Бедный Бернар! Единственный человек, который когда-либо доверял мне. Мой единственный друг!Сунув в бумажник фотографию, я вытер о покрывало влажные руки. Теперь мне было ясно что к чему. Пройдя на цыпочках по коридору, я приоткрыл дверь в комнату Элен. Ее кровать была пуста. Тогда я повернул обратно и, обойдя столовую стороной, пробрался в комнату Аньес. И здесь на кровати ничего не лежало.— Бернар!Это меня звала Элен.— Бернар!.. Идите пить чай.Глава 9Они чинно втроем сидели за столом, невинно улыбаясь друг дружке, и намазывали хлеб маслом. Как только я вошел, их благосклонные взгляды сразу же обратились на меня.— Вы, наверное, спали? — спросила Аньес.— Нет, я просто думал.— Он всегда отличался рассеянностью. А когда он был маленьким, то его вообще невозможно было дозваться. Он обычно сидел, уткнувшись носом в иллюстрированный журнал.Вот подлое создание! Врет и не краснеет.— Он, наверное, был проказником, — заметила Элен. — Вам, как старшей сестре, вероятно, приходилось с ним нелегко?— Еще как нелегко, — на полном серьезе ответила Жулия. — Он не хотел ничего делать.— А как ему давалась музыка?Жулия обмакнула тартинку в чай, откусила кусок, проглотила и лишь после этого ответила:— С большим трудом. Учитель постоянно жаловался на него.Мне показалось, это говорит моя мать. Ведь я чуть ли не каждую неделю появлялся перед сильно накрашенными дамами, приходившими к ней на чай, и они все говорили обо мне точно вот таким же тоном, в то время как я, сдерживая бешенство, смотрел на них исподлобья.— Вы, вероятно, потратили на него много времени и сил, — заметила Элен.Жулия вздохнула:— Скажу вам без лишней скромности, что всем тем, чего ему удалось достичь, он обязан мне.— Может быть, поговорим о чем-то другом? — предложил я. — Все никак не могу выучить, что же означает это слово — «обязан».Аньес одобрительно рассмеялась и пододвинула ко мне сахарницу.— Жулия уже сообщила вам, что собирается уехать завтра утром?— Нет, — ответил я. — А почему это все вдруг переменилось?— Я предпочитаю дневной поезд, — объяснила Жулия.— Но в таком случае вы доберетесь до дому поздно вечером, — возразила Элен.— Мне так нравится, я предпочитаю уехать утром.Так вот благодаря чему обстановка так разрядилась! Оказывается, Жулия собралась уезжать и не предупредила об этом, чтобы помешать мне перейти в атаку.— Очень жаль, что вы покидаете нас, — из вежливости пробормотала Элен.— А в котором часу отходит твой поезд? — поинтересовался я.— В половине седьмого.— Так рано? — удивилась Элен. — А если еще учесть, что вам придется выйти за час… Ведь сейчас все поезда переполнены.— Я возьму такси.— Вряд ли вам это удастся. Их сейчас совсем мало, а те, которые есть, уже заказаны заранее.Жулия показалась мне менее безмятежной. В начале разговора она было подняла голову, чтобы посмотреть на меня, но тут же склонилась над своей чашкой, как бы размышляя.— Не стоит переживать, — успокаивал я ее, — вокзал не так далеко, да и чемодан не такой тяжелый. В любом случае я провожу тебя.— Ну что ж тогда мы с Аньес приготовим бутерброды, — продолжала Элен. — И еще сварим яиц вкрутую. Это позволит вам продержаться до Сен-Флу.— Большое спасибо, но мне не хотелось бы никого беспокоить.И, обратившись ко мне, добавила:— Да и тебе совершенно не обязательно провожать меня… Как только приеду — напишу.— Нет-нет, что ты! — не сдавался я. — В лагере я привык к ранним подъемам.Жулия по-прежнему размешивала в чашке уже давно растворившийся сахар.— Но может быть, я все-таки позвоню в таксопарк, узнаю насчет машины? — не унималась она.— Как хотите, — отрезала Элен.Жулия пошла звонить, а мы втроем молча слушали, как она повторяла:— Ну что ж очень жаль!..Вскоре она вернулась.— Да никто вас не съест! — сказала Аньес.— Знаю, — бессильно пробормотала Жулия. — Простите, я пойду собирать вещи.— Ну а мы — готовить вам еду в дорогу, — сказала Элен.И они оставили меня одного с фотографией Бернара в кармане. Подойдя к окну, я достал ее из бумажника и, положив на ладонь, начал рассматривать озаренное улыбкой лицо друга. Мне было знакомо это его выражение — даже в те моменты, когда дела шли далеко не так успешно, как нам бы хотелось, он говорил: «Да ладно, не переживай, все обойдется!» Я чувствовал, однако, что на этот раз не обойдется! Пальцы мои дрожали. Чиркнув спичкой, я взял фотографию за краешек и поднес к огню. «Если ты видишь меня, Бернар, — думал я, — то непременно должен простить!» Лицо Бернара сперва начало обгорать, затем вздулось и исчезло. В пепельнице осталась лишь кучка пепла. Несмотря ни на что, немного приободренный, я направился к себе в комнату. У Жулии, вероятно, есть и другие фотографии брата, однако, если она желает со мной договориться, то ей ни к чему показывать их ни Элен, ни Аньес. И чего это я, дурак, испугался? Вырвав из блокнота листок, я нацарапал:Я понял ваше предупреждение и повторяю: вам нечего меня опасаться. Назовите свои условия.Эта записка, отправившись под дверь, как и предыдущие, тоже осталась без ответа. Напрасно я томился в ожидании, прислушиваясь к звукам, нетерпеливо переступая с ноги на ногу и грызя ногти. Жулия меня игнорировала. В конце концов я растянулся на кровати. Она, конечно же, шла ва-банк, а на меня смотрела как на человека, готового ко всему и способного на все, — ведь иначе я бы не рискнул бежать из лагеря. Наверное, она считала меня вполне способным на убийство. Раздираемая страхом и алчностью, она пыталась обезоружить меня своими далеко не невинными ласками и угрозами… Отправляясь в Лион, она надеялась там увидеть своего брата — ведь о гибели Бернара она не могла знать. Однако короткая беседа с Элен и Аньес открыла ей глаза, и она поняла, что увидит какого-то незнакомца. И тогда она, вероятно, решила извлечь из этого максимум выгоды и наметила свой коварный план.Я почувствовал, что события начинают разворачиваться. Меня уже несло по течению, и мне казалось, что я вновь переживаю былое крушение среди едва возвышающихся над водой скал. Не желая больше ни о чем думать, я неподвижно лежал. Мне было холодно, а в душе царили мрак и распад. Я даже чуть было не отказался от ужина — до такой степени я возненавидел всех их. Однако закалка, полученная от матери, не прошла даром: быть может, на низость я еще был способен, но проявить невоспитанность — нет! Поправив на себе костюм Бернара, подогнанный Элен, я присоединился к дамам — своей сестре, своей невесте и своей любовнице. Вот куда я зашел, сам того не желая! А все из-за какой-то досадной ошибки.Ужин прошел довольно оживленно. Не помню точно, о чем мы говорили, видимо, о войне и об участившихся стычках. Где-то в стороне Тэт д’Ор произошло настоящее сражение. Однако для Элен и Аньес все это имело гораздо меньшее значение, чем отъезд Жулии. Нам было вполне достаточно нашей маленькой войны; поэтому большая война со своими побоищами, расстрелами и убийствами была от нас далеко. Выпили за возвращение Жулии домой, Элен выражала свои восторги по поводу знакомства, но к себе ее больше не приглашала. Жулия же, со своей стороны, выразила надежду, что мы все приедем к ней в Сен-Флу погостить. Все это выглядело весьма трогательно, а изощренная ложь звучала вполне искренне. Аньес собственноручно завела свой будильник и любезно предложила его Жулии.— Бернар из своей комнаты тоже его услышит.— До завтра, — добавила Элен, — спокойной ночи. Вам нужно отдохнуть — поездка будет утомительной.Я больше не возобновлял попыток связаться с Жулией, однако заснуть никак не мог, постоянно перебирая в уме те вопросы, которые мне нужно задать ей завтра по дороге на вокзал. В моем распоряжении будет от силы минут двадцать, и за это время я должен…Церемония прощания прошла быстро. Время подгоняло нас, да и никто не испытывал особого желания что-либо говорить. Жулия казалась озабоченной и всячески избегала моего взгляда. Я всегда терпеть не мог расставаний на рассвете: они казались мне какими-то зловещими. Но это прощание было особенно тягостным. На лестничной клетке со свечой в вытянутой руке стояла Элен. Я шел впереди, волоча тяжелый чемодан; в колеблющемся свете свечи каждая ступенька казалась западней. Следом за мной, стуча каблуками, спускалась Жулия. Когда мы спустились на первый этаж, свеча потухла, и мы погрузились в кромешную тьму.— Дайте мне руку, — сказал я.— Не нужно… Идите вперед… Я хочу слышать ваши шаги… Идите же!Открыв дверь ключом, который дала мне Элен, я вышел на улицу. Моросил дождь, и это напомнило мне о той ночи, когда я блуждал по городу. Жулия в нерешительности стояла на пороге.— Мы опоздаем, — пробормотал я.Она встала справа от меня, с той стороны, где был чемодан, и мы пошли, осторожно ступая по тротуару, как по льду. Пройдя метров двадцать, я почувствовал, что моя рука отрывается от тяжести, и переложил чемодан в другую руку. Увидев это, Жулия завопила.— Не будьте столь глупы, — сказал я. — У нас больше нет времени продолжать эту идиотскую игру в прятки. Итак?.. Что вы намерены мне предложить?— Сначала я хочу узнать, кто вы такой, — сказала Жулия.— Это не имеет никакого значения. Будет вполне достаточно, если я скажу, что был товарищем Бернара в течение долгих месяцев и даже лет. У него не было от меня никаких тайн. Мы вместе бежали из лагеря, и, клянусь вам, я не повинен в его гибели.— Так это не вы его?..— Конечно нет. Он попал под поезд, когда мы ночью, на ощупь, блуждали по сортировочной станции… Прошу вас, идите помедленней. Ваш проклятый чемодан чертовски тяжел…Мы шли вдоль набережной Соны. Мелкий дождь, словно дыхание ночи, окроплял наши лица.— Зачем вам понадобилось разыгрывать эту комедию? — начал я.— Чтобы выяснить, что вы за человек и можно ли с вами договориться.— Договориться? О чем?— Ладно, так и быть, скажу. Дело в том, что в Африке умер наш дядя Шарль, с которым я была в ссоре, и он все свое состояние завещал Бернару.— Ну и что из этого?— Как? Вы что, не понимаете?.. Да ведь речь идет о двадцатимиллионном наследстве!Я поставил чемодан на землю.— И я… то есть я хотел сказать, Бернар — его единственный наследник? А разве вам ничего не полагается в соответствии с завещанием?— Ни сантима. В случае смерти Бернара все деньги должны быть переведены на счета благотворительных заведений.Я перевел дыхание и отер носовым платком лицо и шею. Ночь окутывала нас своим мраком и еще сильнее сближала, как двух сообщников. В темноте лицо Жулии выделялось белым пятном, а голос звучал слишком звонко.— А мне — ни сантима, — повторила она с надрывом.— Так вот в чем дело, — пробормотал я. — В сущности, смерть Бернара вам даже на руку. Выходит, мы можем разделить эти деньги между собой?— Ну разумеется.— Согласен на десять миллионов, — сказал я, не полностью еще осознавая, что со мной происходит.— Пять, — отрезала Жулия, — а не десять… И я даю вам возможность жениться на Элен.— Вы забываете, что, в принципе, я могу и отказаться от этого наследства…— Лучший способ вызвать подозрения.— Ну хорошо, допустим, я соглашусь! А кто мне даст гарантии, что впоследствии вы не станете меня шантажировать и заниматься вымогательством?— Да за кого вы меня принимаете?«Здесь, — подумал я, — явно таится какая-то ловушка — ведь не может все быть так просто».— А как же с формальностями? Ведь нотариус наверняка знает Бернара?— Нет, он из Абиджана.[8] Я уже навела справки. Вам будет достаточно обзавестись двумя свидетелями, а в окружении Элен вы их легко сможете найти. Вот и все трудности.Наверное, чтобы проанализировать создавшуюся ситуацию, мне нужно было время, много времени, а еще больше — покой. В настоящий же момент я был способен лишь без конца повторять, не испытывая при этом чрезмерной радости: «Ты и богат, и свободен… ты и богат, и свободен».Где-то далеко, на окраине города, просвистел паровоз.— Итак, вы согласны? — спросила Жулия.— У меня нет выбора. Ведь если я откажусь, вы меня выдадите, разве не так?Жулия промолчала, но ее молчание было красноречивее любого ответа. Она понимала, что в данный момент находится в моей власти. Мы шли по пустынной набережной, по которой гулял лишь ветер; в сумерках трудно было следить за моими движениями. Если я поддамся алчности, Жулии конец. С самого начала она с ужасом ожидала этой минуты и, как могла, отдаляла ее.— Могу я вам верить? — спросил я.— Мое слово против вашего. Вы утверждаете, что не убивали Бернара, и я вам верю. Следовательно…На бульваре Верден нас обогнали два мотоцикла. Колокола зазвонили к заутрене, и я почувствовал, что страх начинает покидать Жулию. Она даже подошла ко мне поближе.— Я вовсе не желаю вам зла, — прошептала она. — Я думала, что ваши записки таят в себе какую-то западню. Ведь я прекрасно видела, как вы ходили вокруг меня кругами… Да еще с таким злобным видом!— Я только хотел остаться с вами наедине, чтобы объясниться…— А вы что, даже не заметили, как эти женщины следят за вами? Да они же обе от вас без ума!.. В особенности Аньес. Порой мне казалось, что она не очень-то верит в то, что я ваша сестра. Ну и уж раз мы с вами разговорились, могу вам сообщить, что именно она написала мне о том, где вы, и подсказала версию со служащим мэрии. Она, конечно, рассчитывала на то, что мое появление приведет вас в замешательство. Остерегайтесь этой…И тут раздались два четких пистолетных выстрела. Я поставил чемодан на землю.— Что это? — спросила Жулия.Словно в ответ на ее вопрос, где-то неподалеку прозвучала автоматная очередь, а колокола тем временем по-прежнему звонили. Из-за угла набережной послышался топот, и кто-то, выскочивший из-за поворота, направился прямо на нас.— Сматывайтесь отсюда, да побыстрее, черт возьми! — завопил он. — Они сейчас будут здесь!«Наверное, убили немца», — подумал я, и вдруг меня насквозь, словно током, пронзил ужас. Я схватил Жулию за руку.— А мой чемодан? — сказала она. — Как же мой чемодан?— К черту чемодан!И я побежал, увлекая ее за собой. Она бежала гораздо медленнее, туфли на деревянной подошве звонко стучали по мостовой. «Так они услышат нас, и если я вновь попаду к ним в лапы… мне уж наверняка не избежать концлагеря… Ноги не спасут меня. Надо срочно где-то спрятаться… исчезнуть сию же минуту…» И я разжал пальцы, оставив Жулию позади…— Бернар… подождите меня! — прохрипела она, уже совершенно не соображая, что говорит.Я почувствовал, что внутри у меня все горит. На ходу я пытался нащупать ключ в кармане плаща. Я оглянулся: Жулия перестала кричать, чтобы не тратить сил понапрасну, и отчаянно пыталась меня догнать.Мертвенно-бледные силуэты домов и тротуар уже начинали вырисовываться на фоне пока еще прикрывавшей нас ночи. Светало. Нырнув в арку и дрожа всем телом от страха, я принялся ощупывать дверь парадного в поисках замочной скважины. Мое сердце чуть не выскочило из груди — скважины не было, а Жулия тем временем все приближалась. Наконец мои пальцы нащупали скважину, и я поставил свою жизнь на карту: либо мой ключ открывает замок парадного, либо я поднимаю руки вверх и покорно жду их приближения. Я вставил ключ в отверстие. Жулия была уже близко. Она шла, держась руками за стену и кашляя, как будто у нее был коклюш. Ключ застрял — наверное, я слишком глубоко его засунул. От пота мои руки стали мокрыми, но старательно и медленно я все же пытался вставить его правильно. Этот кусочек металла был моим единственным спасением. Оскалив зубы, я злобно ругался. Жулия почти повисла у меня на спине и рыдала мне в затылок. Я оттолкнул ее плечом. А во вновь воцарившейся тишине раздались шаги людей, идущих развернутой цепью по всей ширине улицы, которую они прочесывали, как гигантской сетью. До нас доносились команды еще более ужасные, чем сами выстрелы. Ключ, зацепившись за что-то твердое, слегка повернулся и снова застрял.— Бернар… не нужно здесь стоять…— Заткнитесь! — буркнул я.Если бы мои руки не были заняты, я с огромным удовольствием залепил бы ей пару пощечин. Но я не мог оторваться от дела. Я должен был открыть замок этой двери! Я должен был открыть ее!— У них электрические фонарики, — простонала Жулия.Закрыв глаза, я полностью слился с ключом и пытался справиться с непослушным замком. А по мостовой уже громыхали сапоги. Неожиданно внутри замка раздался легкий щелчок. Осторожно поворачивая ключ, я сильно дернул дверь на себя, и мной овладело чувство, будто передо мной разверзлась стена и на меня обрушился поток света. Я вынул ключ и резко повернулся к Жулии, которая висела на мне.— Пустите меня, если хотите войти!Она послушно отступила, а я резко раскрыл дверь, мигом заскочил внутрь и попытался ее захлопнуть. Однако Жулия, как пойманный в ловушку зверек, изо всех сил уцепилась за дверь. Некоторое время между нами шла упорная борьба: она тянула дверь со своей стороны, а я со своей; наши стоны вторили друг другу. Потом она издала что-то похожее на предсмертный вздох — я выиграл у нее несколько сантиметров и почувствовал, что она уже покоряется своей судьбе. Щелкнув язычком замка, дверь захлопнулась. Жулия еще бессильно колотила в дверь, но это было похоже на последние попытки утопающего удержаться на поверхности. Потом раздался стук ее подошв, и мне показалось, что она, совершенно обезумев, кругами ходит по тротуару. Затем ее шаги начали удаляться, стук каблуков участился, она побежала, и с моих уст сорвалась совершенно абсурдная молитва: «Господи, сделай так, чтобы она спаслась!» Одна за другой раздались короткие автоматные очереди — одна… две… три… четыре… пять… шесть… Стреляющему наверняка хорошо была видна цель — ведь уже почти совсем рассвело. Затем топот стих, и воцарилась полнейшая тишина. Позади меня, где-то в глубине дома, раздался громкий, настойчивый звон будильника. Но обитатели дома, должно быть, и так уже проснулись и, стоя у своих окон, наблюдали за происходящим на улице. За дверью простучал сапогами отряд, доносились обрывки команд.Опустившись на пол, я начал лязгать зубами. Озноб был непреодолим, как икота, и шел откуда-то изнутри. Я не испытывал и тени стыда, по правде говоря, я ни о чем не думал, превратясь в какое-то дрожащее существо. Когда дрожь прекратилась, я чуть было не заснул, прислонясь к двери и упершись подбородком в колени. Где-то неподалеку остановилась машина, захлопали дверцы, раздалась немецкая речь. Потом машина отъехала, а над моей головой раздались осторожные приглушенные шаги. Постепенно дом стал оживать: где-то заплакал ребенок, кто-то чистил печь. Тогда я встал и отряхнул с себя пыль. Руки и ноги не слушались меня. Приоткрыв дверь, я выглянул наружу: между домами сочился грязный дневной свет, улица была пустынна, и я рискнул выйти.Посреди тротуара темнела лужа, и мне пришлось обойти ее. Мне надо было поскорее добраться до своей норы. Да, именно норы, потому что сейчас мне нужна была только глубокая и темная нора.Лестница отняла у меня остатки сил, и на верхней ступеньке я сел отдохнуть. У меня и так не было нормальной жизни — еще в те времена, когда я назывался Жервэ, а теперь уж, под именем Бернара, тем более… Господи! Ну когда же наконец я обрету покой?! Почувствовав, что сердцебиение прекратилось, я постучал в дверь. Открыла мне Элен.— Ну наконец-то, Бернар! Мы слышали выстрелы!.. Я перепугалась до смерти…У меня едва хватило сил дойти до гостиной, и я в изнеможении упал в кресло.— Да, — пробормотал я. — Стреляли.— А что же там произошло?..— Очередное нападение… По крайней мере, я так думаю. Мы бежали… Жулию ранило… А мне случайно удалось спастись в подъезде…— Они убили ее?— Разумеется!Она положила мне руки на плечи, и в этот момент вошла Аньес. Элен сделала ей знак, чтобы та не задавала никаких вопросов, и сама шепотом все ей объяснила:— Там произошло какое-то нападение, они попали в перестрелку, и Жулию убили.— Вот это да! — вскричала Аньес. — Так вот что это был за военный… Она все предвидела!Боже мой! Если бы только все эти пророчества и предсказания не мешали мне здраво взглянуть на вещи! Единственное, что я ясно понимал, — так это то, что чемодан и сумка Жулии будут досмотрены, ее личность установлена, а затем в мэрию Сен-Флу пошлют запрос.— Расследование может привести к нам, — сказал я.— Да ну, перестаньте. С чего бы это вдруг немцев заинтересовала личность Жулии? Они сразу поймут, что она оказалась там чисто случайно. Обнаружив ее чемодан и билет на поезд, отходящий в шесть тридцать, они не станут доискиваться и выяснять, кто она, уж поверьте мне.Вероятно, она права. Они действительно не станут поднимать из-за нее переполох.— Лучше выпейте, — предложила Элен, — вы выглядите совершенно изможденным.Протерев стакан и достав бутылку, она налила мне вина. Мне нравилась ее забота, и я не стал противиться, думая в то же время, что Элен, видимо, и есть именно та женщина, которая мне нужна.— Вот, выпейте!.. Ну а теперь идите прилягте.— Спасибо, Элен.— На похоронах, разумеется, мы присутствовать не сможем, чтобы не навлечь на себя подозрения. Да и вообще, о каких похоронах может идти речь в подобном случае?— Можно подумать, — заметила Аньес, — что ты уже все предусмотрела заранее. Вот жаль только, что траур несколько нарушит твои планы…— Ответьте ей лучше вы, Бернар.— Прошу вас обеих, прекратите меня изводить. Разумеется, наши планы никак не меняются, — ответил я.Элен протянула мне руку, даже не удостоив сестру взглядом.— Пойдемте!Она проводила меня до моей комнаты и вернулась уже после того, как я лег, приведя в порядок мою одежду, подошла к кровати.— Как вы себя чувствуете? Вас не знобит?.. Может быть, принести вам грелку?— Нет-нет, Элен… ничего не нужно… Простите, но мне пришлось перенести такое потрясение!Склонившись надо мной, она поцеловала меня в лоб, и я почувствовал себя умиротворенным.— Не бойтесь, — сказала она голосом, которым обычно обращаются к больным, — я обещаю, что с вами ничего не случится. Время — лучший лекарь… Вот увидите: после нашей свадьбы все это совершенно забудется…Глава 10На следующий день после завтрака, вернувшись к себе в комнату, я обнаружил еще одну фотографию Бернара, которая лежала на кровати, явно ожидая меня. Увидев ее, я, словно пораженный громом, едва устоял на ногах. От ужаса у меня перехватило дыхание, а все мои мысли куда-то мигом улетучились. Рассеянно слушая доносившуюся издалека прелюдию Баха, я подошел к умывальнику, чтобы попить воды. Ну что ж, значит, я разоблачен. Этого и следовало ожидать…Закурив сигарету и сунув руки в карманы, я встал перед фотографией и принялся ее рассматривать. Это была старая, потрескавшаяся и пожелтевшая любительская фотография с загнувшимся уголком, но довольно четкая, так как на ней были видны обе родинки Бернара. Вот он опять обвиняет меня и при этом смотрит на меня с улыбкой, словно желая приободрить. Значит, я ошибся: ту первую фотографию мне подбросила не Жулия — это дело рук Аньес!Ошеломленный этим открытием, я медленно опустился на кровать. Господи! До чего же я устал!.. Так, значит, Аньес? И она все знает, вероятно, с самого первого дня моего пребывания здесь. В моей голове одновременно замелькало столько образов и мыслей, что я, в ужасе перед истиной, закрыл глаза. Эти две фотографии Бернар послал своей «крестной» — Элен, но до нее они так и не дошли: их перехватила Аньес. Ведь чаще всего почту из ящика вынимала именно она и, должно быть, время от времени просматривала письма, адресованные сестре. Но почему, почему?.. Мне достаточно было только представить себе ее худощавое личико, нежные глаза и всегда потерянный взгляд, и я сразу же понял что к чему. Да, теперь понятно, почему Аньес улыбалась, когда Элен заводила речь о свадьбе… о нашей с ней свадьбе. Это она, оскорбленная младшая сестра, руководила всей хитроумной игрой и держала в своих руках все нити, управляя нашими судьбами. Но в таком случае…Я окончательно запутался в хитросплетениях интриги, образ которой родился в моем нездоровом мозгу. Попробуем разобраться по порядку! Аньес в порыве ревности пишет Жулии письмо с просьбой приехать. Однако Жулия, которой я был необходим для осуществления ее планов, признает во мне Бернара. Таким образом, ожидаемого Аньес скандала не происходит… И кроме того, у Аньес уже нет твердой уверенности, как раньше, в том, что я выдаю себя за другого. «Прошу прощения, — тут же возразил я сам себе, — она прекрасно знает, что я лжец, — ведь она обладает отпущенным ей свыше даром…» А может… Да! В том-то все и дело, что никакого дара у нее нет. О! Как вдруг все прояснилось и встало на свои места!.. Аньес просто разыгрывала из себя медиума назло своей сестре или просто для того, чтобы как-нибудь уйти от серости жизни и хоть частично удовлетворить свой подавленный инстинкт власти и уязвленное самолюбие… И тут вдруг подворачивается такой удобный случай в виде моего появления. Да, ловко же она дурачила нас с Элен своими видениями! И только Жулия, эта хитрая бестия, раскусила ее! Жулия — моя единственная союзница.Сдув пепел, упавший у меня между колен на одеяло, я вдруг подумал, что уже не смогу долго вести нить логических рассуждений; тем не менее я был еще вполне способен связать между собой две основные мысли, которые, возможно, помогли бы моему спасению: поскольку Жулия признала во мне своего брата, Аньес уже ни в чем не была уверена… Она лишь подозревала, что я не Бернар, и для того, чтобы вынудить меня во всем признаться и просить ее о защите, Аньес и проделала трюк с фотографиями. Ну а потом она сообщит Элен, что Бернар на самом деле не Бернар, осмеянной Элен придется удалиться, а Аньес будет праздновать триумф. Нет, этого я не перенесу… Как бы странно это ни выглядело — мне трудно сказать почему, — но я не смог бы предстать виновным в глазах Элен. Остается только одно: отрицать и еще раз отрицать, быть Бернаром до конца. Только таким образом я смогу победить Аньес. Еще не зная точно, чем именно закончится моя авантюра, я твердо решил не идти ни на какие уступки.Теперь Аньес не вызывала во мне ничего, кроме презрения и отвращения, и вовсе не потому, что она обвела меня вокруг пальца, а потому, что она вообще не обладала никаким даром, потому, что она так и не сможет никогда познать тот потусторонний мир, в тайну которого я стремился проникнуть. Нет, она не предала, она глубоко разочаровала меня, а это гораздо хуже, чем предательство. Я винил ее даже в смерти Жулии, и у меня впервые возникло желание выместить на ней злость.Это утро я провел в размышлениях, лежа в кровати. Некоторым людям всегда удается найти оправдание в своих собственных глазах; что же касается меня, то я могу лишь бесконечно долго анализировать совершенные мною ошибки и выворачивать себя наизнанку, пока не возникнет отвращение к самому себе. В моих ушах беспрестанно звучали выстрелы и шум оборвавшихся шагов… Эти воспоминания, наверное, будут преследовать меня до конца дней. Мои мрачные мысли сопровождались какими-то обрывочными мелодиями. Я даже записал пару тактов на уголке конверта: автоматные очереди покорно превращались в аккорды. Все в моей жизни было лишь прелюдией. В настоящих страстях, боли и преступлениях мне было отказано судьбой. Ничего не поделаешь — я, наверное, страдал параличом сердца и души.В полдень мы, как обычно, вышли к столу.— Как вы себя чувствуете? — спросила меня Элен.— Уже лучше, спасибо. Я смирился с постигшим меня ударом, — ответил я и при этом посмотрел на Аньес. Она тоже с состраданием склонилась ко мне.— В конце концов, вы ведь были в ссоре, — заметила она.— Как-никак, это его сестра, — сухо заметила Элен. — Еще одна смерть после гибели его друга Жервэ… Это надо понять…— Да, Жервэ! — сказала Аньес, пренебрежительно махнув рукой.— Что это значит? — вопросительно посмотрела на нее Элен.— То, что с тех пор прошло уже много времени!— Тебе, разумеется, не дано понять и ощутить такое теплое чувство, как любовь, — заключила Элен.Пожав плечами, Аньес парировала:— Можно подумать, ты способна судить об этом.Взбешенный перебранкой и отчетливо видя намерения Аньес, я все же хранил молчание, безуспешно пытаясь сократить время обеда.— Вы можете отдохнуть, — сказала Элен, — а мне нужно сходить в город.— Я думала, что Жулия задержится у нас надолго, и отменила все свои встречи с клиентами.Сестры обменялись недоверчивыми взглядами, и я поспешил обнадежить Элен:— Пойду немного посплю, я действительно очень устал.Для себя же я решил раз и навсегда разобраться с Аньес. Более удачный случай вряд ли мне представится. С появлением на столе десерта я извинился и удалился в свою комнату, где стал обдумывать наше объяснение. Увы! Это был напрасный труд! Мне никак не удавалось найти нужные слова, и я даже не знал, чего же я, в сущности, хочу от нее. Мало-помалу мои мысли, как всегда, начали превращаться в целые картины и перескакивать с одной на другую. Я то побеждал Аньес, то Элен и неизменно становился богатым, знаменитым и давал сольные концерты… Мне стало жаль себя. Я попытался застелить кровать и хоть слегка навести в комнате порядок; по крайней мере, это занятие было куда ближе к реальности. Но к несчастью, оно оказалось непомерно скучным, и я вновь погрузился в черную меланхолию. Причесавшись и почистив свой костюм, я сунул в карман пиджака фотографию Бернара и таким образом подготовился к встрече с Аньес. Одни за другими все часы в доме пробили два. Время в этом доме казалось осязаемым: его вдыхали, попадали в него как в ловушку, оно было как кандалы, которые всюду таскают за собой. У меня возникло желание потереть руки и щеки, как мухи потирают лапками усики перед тем, как взлететь. До меня доносился сухой стук каблуков сновавшей взад-вперед Элен. Наконец ее шаги удалились в прихожую, затем входная дверь захлопнулась, и этот звук отозвался у меня в груди. Мой час пробил. На цыпочках я прошел в столовую, потом в гостиную. Это было, конечно, глупостью, но мне казалось, что тишина все же благоприятствует моей затее. Постучав в дверь, я непринужденно, словно к себе, вошел к Аньес. Она сидела у окна и занималась маникюром.— Простите, — сказал я, — вы, кажется, кое-что забыли у меня в комнате.И с этими словами я швырнул ей на стол, на котором валялись ножницы и щипчики, фотографию. Аньес продолжала старательно подпиливать ногти.— Это ваших рук дело. Я не ошибся?— Нет, не ошиблись.— Вы выкрали эти фотографии из писем, адресованных вашей сестре?Пилочка продолжала тихо поскрипывать. Аньес на мгновение прервала свое занятие и, поворачивая руку, чтобы рассмотреть получше ногти, пробормотала:— Выкрала? Ну и словечко же вы подобрали!— Какое подобрал, такое и есть… Это вы написали Жулии о моем приезде?— Да, я… Ну и что? Я имела на это полное право, потому что вы ей не брат.Я нежно положил руку Аньес на плечо.— Увы, не так уж ты умна, — сказал я. — И ничего не поняла. Ты что же, воображаешь, что я принял эту историю с «крестной» всерьез с самого начала? Да ты только представь себе: мы сидим на передовой в окопах, большей частью бездействуя, нам пишут какие-то женщины, ну и мы, черт возьми, развлекаемся тем, что строчим им ответы! Эта игра куда увлекательнее карточной, и все-таки не более чем игра… Иногда мы даже обменивались своими «крестными». А те, которые присылали посылки, ценились у нас особенно высоко.Пилочка перестала скрипеть.— Ну и я тоже не отставал от товарищей. Мне всегда не хватало времени всерьез заниматься женщинами, и я счел эту игру в письма весьма забавной. Да-да, именно забавной и даже волнительной. Как же, мною заинтересовалась женщина, живущая в Лионе! Это одновременно походило на розыгрыш и на сказку. Понимаешь, что я хочу этим сказать? Ребята, отвечая своим «крестным», часто безбожно дурили их, выдавая себя то за богатых сынков, то за каких-нибудь чемпионов или просто богачей. Это ни к чему не обязывало и вместе с тем действовало возбуждающе, словно фильм, в котором ты — главный герой. У меня не настолько развито воображение, чтобы что-нибудь придумывать, но когда Элен попросила меня прислать фотографию, я решил выслать ей фото Жервэ, потому что он был внешне интереснее меня… Вот и все… А в действительности Бернар — это я.Аньес внезапно взорвалась.— Это ложь! — вскричала она. — Эту сказку вы придумали прямо сейчас, на ходу. Вы — Жервэ, и я не дам вам жениться на Элен!— Ага! Ну вот ты и раскрыла карты! Ну что ж, возможно, ты и права в том, что я не женюсь на Элен, но на тебе я тем более не женюсь!— Почему?— Да потому, что твой мелкий шантаж мне омерзителен. Я могу понять и простить ревность, но вот чего я тебе не прощу никогда в жизни — так это комедию с предсказаниями. И здесь уже речь идет не только о нас троих, но и о всех тех простачках и несчастных, которые принимают тебя чуть ли не за глашатая самого Господа Бога, о тех, кто приносит тебе самое святое, что у них есть, о тех, которых ты так же низко обманываешь, как обманывала меня, описывая портрет Жервэ с двумя родинками и предсказывая приезд Жулии!Она смертельно побледнела, и только ее щеки покрыл легкий румянец, похожий на следы от пощечин. Ее потерянные глаза шарили по мне, переходя со лба на грудь, как бы желая определить место, по которому лучше нанести удар своей пилкой для ногтей.— Я обладаю даром ясновидения, — прошептала она. — Клянусь Богом, я обладаю этим даром…— Почерпнутым из этой макулатуры?— Неправда! Я обладаю даром ясновидения.— Почему же ты не можешь увидеть, что Бернар — это я?Она со злостью швырнула пилочку мне в лицо, но промахнулась. За моей спиной раздался металлический звон. Подняв пилочку, я подошел к столу и положил ее в футляр.— А разве одно то, что Жулия бросилась мне на шею, не доказывает, что я — Бернар?— Жулия мертва.— Ну и что?— Вокруг тебя — кровь.Охваченный неясными предчувствиями, я зло улыбнулся и ответил ей:— Нет, и даже не пытайся убедить меня в этом. Твой звездный час уже позади.Не спуская с меня глаз, она медленно села.— Я люблю тебя, Жервэ!— Хватит, — заорал я, — хватит! Не называй меня этим именем!— Жервэ… или Бернар… — вздохнула она. — Какое это теперь имеет значение?.. Но я не дам тебе жениться на Элен.— Я все равно на ней женюсь!— Я не допущу этого!— Интересно знать, каким же образом?— Жервэ, но ведь ты не знаешь ее так хорошо, как знаю я!Я влепил ей пощечину, и она тут же, вскинув голову, замерла, сдерживая готовые брызнуть слезы.— Прости меня, — опомнясь, прошептал я. — Аньес… Я не хотел.— Убирайся отсюда!— Но ведь Элен все равно не поверит тебе, если ты станешь ей говорить, что…— Вон отсюда!— А ты не посмеешь признаться ей в том, что украла фотографии из ее писем. Она вообще перестанет принимать тебя всерьез. Ты станешь для нее не более чем взбалмошной девчонкой.Слезы ручьем полились у нее из глаз, и я наблюдал, как они сперва быстро текли по щекам, затем приостанавливались в уголках рта, а потом замирали и искрились на подбородке. Все женщины, которых я знал, в один прекрасный день начинали плакать точно так же, будто их прорывало изнутри. А ведь я всего лишь оборонялся и имел на это полное право.— Аньес!.. Малышка моя!Она не отвечала. Отвернувшись к окну, она отдалась во власть тоски, давней тоски, мучившей ее с самого детства, тоски, которая была для нее, возможно, ценнее самой жизни. Мне же оставалось одно — бесшумно исчезнуть, после того как я оказался невольным свидетелем того, чего мне не следовало видеть. Прислонившись спиной к двери, я в последний раз окинул взглядом скромно обставленную комнату с книжными полками, заставленными теперь уже никому не нужными книгами, и вышел.Я и сам был в отчаянии, пытаясь изгнать из памяти горестную картину. «В сущности, она получила по заслугам!» Все так, но я ведь мог и не приехать в Лион?.. И я опять стал погружаться в лабиринты сомнительных философских рассуждений. Взяв свое пальто, а точнее, пальто Бернара, я вышел на улицу…Бледное солнце тускло освещало камни. От Соны шел пар, как от коня, проложившего борозду в поле. В тумане, словно отражения в воде, плавали холмы и дома. Я брел, низко опустив голову.Что теперь будет?.. Аньес не промолчит — тут даже не может быть сомнений. Она ожесточится против меня, это ясно, так же как я только что ожесточился против нее. Доведенная до крайности, она будет готова погубить себя в глазах сестры, с тем чтобы погубить и меня. Истина погубит и уничтожит всех троих. Смерть Жулии ничего не решила. Меня вышвырнут вон, и мне придется искать другое пристанище. Жалкий претендент на наследство дядюшки Шарля! Те меры, которые мне следовало бы принять, заранее вызывали во мне чувство отвращения, и я понимал, что для новой схватки у меня уже не хватит энергии. И потом, слишком уж их много, этих миллионов! Я просто не верил в их существование. Я шел вдоль набережной, склонив голову, в спину мне светило солнце. После того как Элен вышвырнет меня на улицу, я еще смогу некоторое время пожить беззаботно благодаря тому, что сказала мне Жулия. Если только… Я без конца с надеждой повторял: «Но ведь она любит меня? Она сама это говорила». Почему я никогда не допускал мысли, что меня можно любить? Если Элен действительно любит меня, она не поверит нелепым обвинениям сестры.И солнечные лучи сразу показались мне теплее. Волноваться еще рано. Одна Аньес ничего мне не сделает. Она, конечно, может сообщить в полицию, но где взять ей уверенность и доказательства? Я убежден, на это она не пойдет. Нет-нет, она никак не может мне навредить, что прекрасно сознает сама. А ее слезы… Подумаешь! Тоже мне горе! Небольшое потрясение, только и всего!Стоп! Я вдруг вспомнил рассказы Элен о том, как Аньес пыталась покончить жизнь самоубийством… Остановившись и положив руки на влажный парапет, я начал даже злорадствовать, и моя мысль уже безудержно неслась, питаемая собственной злобой. Я так уверовал в свои измышления, что еще немного — и бросился бы со всех ног бежать до самого дома. Но раздраженно урезонил себя: «Она не столь глупа!» А еще через мгновение возразил себе: «Однако ты видел ее глаза! Это были глаза покойницы! Она никак не могла пережить того, что ты проник в тайники ее души…» Я вцепился в камень парапета. «Ну хорошо, я же заглядываю в самую глубину своей души? И не умираю от этого. Это было бы слишком просто!» — «Ты-то привык!» Опустив голову, я облокотился о парапет. Подобные мысли не давали мне дышать, сдавливали горло. И мне пришлось втайне от прохожих, словно какому-то стыдливому сердечнику, остановиться и восстановить свое дыхание. Осторожно ступая и шатаясь на ходу, я продолжал свой путь. Нет, я не вернусь туда.Услышав перезвон колоколов, я подумал, что ни одна из моих прогулок не сопровождалась колокольным звоном, но сегодня он, возможно, торжественно возвещает мне о похоронах Жулии! Что за чушь! Какие там похороны? В лучшем случае ее закопают где-нибудь втайне, разумеется, без погребальной церемонии, и за ее гробом не будет следовать кортеж безутешных друзей и родственников. Без сомнения, я — единственный, кто думает о ней в этот час. Впрочем, это вполне естественно — ведь это я убил ее.Внезапно я повернул назад. Никто не станет интересоваться мною! «Я нужен только себе самому», — думал я, прислушиваясь к звону колоколов, стуку своего сердца и всплескам играющей с камнями воды. Мне пора было возвращаться, и это было совершенно необходимо. Ведь если я вернусь сейчас, не медля ни минуты, то, возможно, еще успею как раз вовремя… Да нет, я просто зря накручиваю себя! И потом, даже если… она и захотела покончить с собой, то… разве это меня касается? Остановившись у моста, я попытался припомнить моменты нашей любви, но они уже не вызывали у меня никаких эмоций, Аньес окончательно и бесповоротно ушла из моей жизни и больше меня не интересовала. В этот момент я даже пожалел о том, что бежал из лагеря, пожалел об ограждениях из колючей проволоки и о барачной дисциплине. Устав того монастыря был как раз по мне.И я поплелся дальше, сам не замечая, что, обманывая самого себя, приближаюсь к дому, но я слишком устал для того, чтобы поступить иначе. Неподалеку от двери подъезда стояла собака и тщательно обнюхивала тротуар. Достав из кармана свой ключ, я открыл дверь парадного и вошел. Мне необходимо было еще раз поменять кожу, чтобы отделаться от всех этих угнетающих меня знаков и примет. Поднимаясь по лестнице, я тяжело дышал. Войдя в квартиру, остановился и прислушался.— Аньес! — позвал я.Неужели я действительно настолько глуп? Неужели я действительно ожидал, что она бросится мне навстречу с распростертыми объятиями? Мое натренированное ухо улавливало малейшие движения в тишине пустующих комнат.— Аньес! — крикнул я, бросившись вперед.Дверь ее комнаты была даже не прикрыта… А возле двери, ведущей в ванную, лежала Аньес. Тело ее застыло, сведенное конвульсией, а черты лица были искажены ужасной гримасой. Прикоснувшись к ее руке, я ощутил металлический холод…На полу валялись осколки разбитой чашки.Шум моего дыхания звучал как бы оскорблением в этой гробовой тишине. Вытерев лоб рукавом пальто, я отошел от тела, беспрестанно бормоча: «Это яд, это яд», как будто бы желая убедить себя в том, что сделать уже ничего нельзя. Остается только ждать возвращения Элен — уж она-то точно знает, что необходимо делать в таких случаях. Я же мог лишь неподвижно стоять, сложив руки, и не отрываясь смотреть на бездыханное тело. Боже, какая она мужественная, Аньес! Она безо всяких колебаний приняла нужное решение, а я мысленно поздравлял себя с такой удачной развязкой. Чувствуя, что начинаю заболевать от горя, я в то же время думал, что нахожусь на пути к выздоровлению. Ну а с Элен я всегда смогу найти общий язык. Но прежде всего Элен должна сделать все необходимое, чтобы освободить меня от присутствия этого тела, она спасет меня. Скорее бы уж она возвращалась!Осмотрев комнату, я убедился, что фотографии на столе нет, в камине же валялись обгорелые клочки бумаги, писем, тетрадных листков. Аньес, по-видимому, не пожелала оставить на этом свете ничего из своего прошлого. Обуянный ужасом, я побежал в спальню Элен, а затем обежал и все остальные комнаты, гостиную, столовую, кухню. Нет, Аньес нигде не оставила никакой компрометирующей меня записки.Вернувшись к ее телу, я услышал, как поворачивается ключ в замке. Хлопнула дверь, и я крикнул, сдерживая голос:— Элен!.. Идите сюда!..И, отступив в сторону, я дал ей возможность увидеть Аньес, не переступая порога комнаты. Ее взгляд начал искать мой, естественно желая найти объяснение происшедшему.— Она мертва, — прошептал я. — Я только что обнаружил ее.Элен начала делать именно то, что я от нее ожидал: подобрала осколки чашки, понюхала и положила обратно на пол, а затем приподняла голову сестры.— Этого и следовало ожидать. Иначе это кончиться не могло, — сказала она.— Вскоре после вашего ухода я вышел прогуляться и абсолютно ничего не знаю, — объяснял я. — Это ужасно!Нахмурив брови, Элен встала и сняла перчатки.— Вам необходимо уехать, — сказала она, — причем не медля ни минуты. Не нужно, чтобы вас здесь видели… Так, дайте-ка мне подумать… Во Франшвиль. Нет, это слишком близко, а вот Сен-Дидье… Это место вполне подходящее… Значит, так там есть небольшая гостиница, даже не гостиница, а скорее что-то наподобие пансионата. Он называется «Два торговца». Скажите хозяину, что вы от меня, и он вас устроит.— Но я плохо ориентируюсь в самом Лионе, а уж окрестностей и вовсе не знаю.Порывшись в сумочке, она извлекла из нее блокнот, в котором, видимо, записывала уроки, и, вырвав из него листок, спросила:— Надеюсь, вы в состоянии отыскать площадь Белекур?Она начертила план крохотным серебряным карандашиком и отметила крестиками мой маршрут.— На мосту Мутон пересядете на трамвай… — пояснила она.Я спасен! Как я любил ее в эту минуту!— Вы все поняли?— Да, все, но мне очень жаль расставаться с вами, Элен…— Сейчас мы должны расстаться. Ваше присутствие может мне только помешать.И, повернувшись к телу, она сказала со вздохом:— Бедняжка! Она никогда не думала об окружающих. Что ей такое взбрело в голову?— Наверное, нужно вызвать врача? — спросил я.— Да, конечно. Доктору Ландэ уже приходилось приводить ее в чувство семь лет назад, после первой попытки. Он еще тогда предупредил, что на этом она не остановится… Поэтому происшедшее его нисколько не удивит. На этот счет я совершенно спокойна, но вот что касается кюре, то…— А при чем здесь кюре?— Да при том, что он может отказать в отпевании! А если Аньес будет похоронена без церковного обряда…И мне показалось, что только сейчас происшедшее потрясло ее до глубины души.— От нас и так уже все начали отворачиваться… — закончила она.Схватив руку Элен, я с жаром сжал ее пальцы.— Но ведь я с вами!— А вы еще не передумали жениться на мне? — спросила она дрогнувшим голосом.— Что за вопрос? — возмутился я, силясь изобразить обиженный вид. И тут же добавил, чтобы сменить тему разговора: — А разве в случаях самоубийства нужно обращаться не в комиссариат полиции?— Разумеется, туда, но дело в том, что комиссар был другом моего отца и в былые времена часто приходил к нам обедать. Это человек скромный и понимающий. Поторопитесь, Бернар.— Остается еще один вопрос: комиссар непременно поинтересуется, где Аньес раздобыла яд.Элен посмотрела на меня с удивлением.— Где она раздобыла яд? Да принес кто-то из ее чокнутых клиентов! Ведь все они полусумасшедшие, так что это вполне объяснимо.И, взяв за плечи, она легонько подтолкнула меня к двери.— Ступайте, Бернар, ведь, если я вас не выпровожу, вы будете до вечера собираться.Войдя в мою комнату, Элен начала укладывать в чемодан белье и вещи, которые я вынимал из шкафа. Ее ловкость и предусмотрительность поражали. Она дала мне продуктовые карточки, объяснила, сколько заплатить за гостиницу, а затем, выждав, пока я обмотаю кашне вокруг шеи, добавила:— Не заблудитесь, Бернар!— Не беспокойтесь, ваш план у меня в кармане. Я хорошо помню: нужно сделать две трамвайные пересадки.Мы походили на старую супружескую пару. Последнее препятствие между нами исчезло. Прежде чем открыть дверь, Элен подставила мне губы, и я поцеловал ее.— Удачи вам, Бернар.— Не падайте духом, Элен, держитесь.— Не забудьте… «Два торговца»… Хозяина зовут Дезире… Дезире Ландро.Я начал спускаться, а Элен, перегнувшись через перила, провожала меня взглядом.— Я приеду к вам… когда все закончится…И она вернулась в квартиру, чтобы позвонить.С тяжелым чемоданом в руке я вышел на улицу, ощущая себя одиноким как перст. Для уверенности я нащупал в кармане план и потрогал хрустящий бумажник. Теперь у меня были убежище и деньги, но вместе с тем я чувствовал себя как потерявшийся ребенок, ибо уже заранее знал, что буду считать дни и выглядывать на дорогу, пока Элен не окажется рядом со мной, подле меня, между мной и всем остальным миром. Я не любил ее. Даже опасался немного. Но уже ждал ее. Боялся пропустить трамвай на Пон-Мутон, не найти Дезире Ландро. Боялся ночи, в которую шел как изгнанник. Как мне была сейчас необходима рука, которая сжимала бы мою!Глава 11Мы с Элен поженились, и я был далек от того, чтобы называть себя несчастным. Я, вероятно, был бы даже счастлив, если бы не резко ухудшившееся здоровье. Жили мы теперь в небольшом меблированном домике, окруженном каштанами, на берегу Соны. Вокруг на земле сверкали только что вылупившиеся из скорлупы молоденькие каштанчики. Красные и желтые листья медленно опадали, и сквозь оголяющиеся ветви деревьев просматривалась река, и были видны плывущие дымы города. А окна домов на соседних холмах удерживали лучи заходящего солнца. После обеда, в хорошую погоду, Элен обычно усаживала меня на террасе. В общем-то, больным меня назвать было нельзя, просто я слишком устал, наверное. Приходивший ко мне старый сельский врач, немного глуховатый и давно лишившийся всяких иллюзий, только пожимал плечами, когда я спрашивал его о моем состоянии. «Это усталость, — говорил он, — плен вас состарил… Да к тому же у вас еще и с желудком не все в порядке. Другие страдают сердцем или печенью, но, в сущности, причина заболеваний у всех одна… Что я вам могу сказать? Вам необходим отдых!» Элен провожала его и о чем-то с ним шепталась. Возвращаясь, она всегда улыбалась мне и гладила по волосам.— Вот видишь, мой дорогой, твои волнения совершенно напрасны.Но вот тут она как раз ошибалась: я абсолютно не волновался, напротив, я был совершенно спокоен и избавлен от всех переживаний. Еще никогда в жизни я не чувствовал себя до такой степени спокойно. Целыми днями я лежал в шезлонге и дремал либо наблюдал за проплывающими облаками или падающими листьями. Иногда откуда-то из-за горизонта до меня доносился рокот самолетов — для всех остальных там продолжалась война. Для меня она в прошлом, как и былая, полная преследований и опасностей жизнь.Произошло это уже давно — восемь месяцев назад, в тот же вечер, когда я переступил порог «Двух торговцев». Элен мне, конечно же, рассказала все, что произошло после моего отъезда, но я даже не слушал ее, потому что не хотел этого знать; меня это уже совершенно не волновало. Теперь главным для меня было то, что она находилась рядом со мною, что она нашла этот дом и сама заключила договор об аренде, что именно она побеспокоилась о всех формальностях, связанных с нашим браком, и вообще обо всем. Я же лишь подписывал несчетное количество всевозможных бумаг. Теперь все это уже не имеет никакого значения.В полудреме я вижу, как передо мной проплывают облака, образы, воспоминания, и придумываю восхитительные мелодии, которые тут же забываю. Время течет совершенно незаметно. Элен, сидя рядом со мной, вяжет и отгоняет мух от моего лица.— Что тебе приготовить на ужин, Бернар?— Мне все равно.— Я сварю тебе бульон, картофельное пюре и поджарю яичницу.— Великолепно.Сперва я чувствовал себя уязвленным, но вскоре понял, что, несмотря на горячее желание, она так ничего и не сможет понять в физической любви. Зато у нее были внимательные руки, созданные для нежных жестов, заботы и утешения. И всякий раз я мысленно подстерегаю эти руки. Мне так хочется, чтобы они кормили меня, умывали, словно ребенка. Ведь, в сущности, я тоже не склонен к плотской любви. Я рос боязливым, эгоистичным мальчиком и почти что круглым сиротой. А вот с Элен я не чувствовал себя одиноким. Я настолько привык к шороху ее платья, что, пожалуй, не смог бы теперь обойтись без этого.Беседовали мы с ней нечасто. Она была не слишком умна, а ее образование оказалось поверхностным и весьма условным. Но она получила хорошее воспитание, и этим сказано все! Тем не менее она считала себя пианисткой, поскольку умела в такт стучать по клавишам, и это единственное, что меня раздражало. Она, пожалуй, была бы самим совершенством, если бы согласилась излучать не слишком яркий свет, а слегка затемненный, как у ночника. И все же я не потерял надежды изменить ее. В снятом нами доме тоже стояло пианино, но очень старое, допотопное и совершенно расстроенное. По вечерам она мне на нем играла, а я слушал ее, сидя на старом диване с лопнувшими пружинами. Вся мебель в доме была какая-то старая, потрепанная и потому трогательная, комнаты просторные, с вылинявшими обоями.Я пил свою настойку постоянно, потому что редко когда не чувствовал глухого жжения в желудке. Приятная на вкус настойка ромашки оказывала на меня, как правило, усыпляющее действие. Вытянув ноги и положив голову на спинку дивана, я смотрел на Элен, сидящую ко мне спиной и освещенную свечами, стоящими на пианино. К несчастью, она любила Шопена! Играет она жестко, возможно, нарочито жестко. О боже!— Расслабься, — говорю я ей.— Ты ничего в этом не смыслишь, — доносится в ответ.— Наоборот, я очень даже понимаю музыку: здесь необходимо тепло, радость…— У Шопена музыка грустная.— Не всегда, Элен, не всегда.— Что ты в этом понимаешь?— Мне так кажется.И когда искушение становится слишком сильным, я встаю, но не вынимаю рук из карманов.— Начни снова, пожалуйста, доставь мне удовольствие… Не придавай столько значения ритму. Представь себе, что ты в воде, волны качают тебя…Так и есть, не выдержав, я уже рисую в воздухе кончиками пальцев картину. Элен прерывает игру.— Тебе, Бернар, надо бы возобновить занятия музыкой. Я могу тебе помочь в этом.Вернувшись к своему дивану и глотнув настойки, я, сдерживаясь, отвечаю:— Продолжай и больше не обращай на меня внимания.И, повернувшись вполоборота, чтобы видеть мою реакцию, она начинает снова, а я лишь машинально покачиваю головой. В боку под ладонью я ощущаю боль, настойчивую и пульсирующую. Но она не приносит мне слишком много страданий, она похожа на точащего дерево жука-короеда. Элен опять останавливается…— Тебе нехорошо?— Немного.Ну ничего! Усевшись рядом со мной, она обнимает меня за плечи, а я упираюсь головой в ее лоб.— Мой дорогой, меня тревожит твое состояние. Я уверена, что дела пойдут на поправку, как только у нас появятся настоящие хлеб, сахар, кофе…Но я тут же обрываю это перечисление, вспомнив, что все это мы уже ели, когда была жива Аньес. А теперь, как все, питаемся эрзац-продуктами. Элен помешивает ложечкой в чашке, и этот звук кажется мне необыкновенно нежным, а в затылке я ощущаю какую-то счастливую усталость. Блаженно прижавшись к Элен, я погружаюсь в тепло, и ее дыхание действует на меня благотворно.— Ты видишь, мой дорогой Бернар, боль проходит. На вот, выпей.С этими словами она подносит ложечку к моим губам, и я, закрыв глаза, пью. Металл позвякивает о мои зубы, и мной овладевает какое-то непонятное веселье. Мы одни в этом погруженном в дремоту доме, Элен обращается ко мне шепотом, иногда слышится поскрипывание мебели, а пианино отзывается эхом. И никаких движений! Мы часами просиживаем неподвижно — у Элен просто ангельское терпение. Затем она помогает мне подняться в спальню и лечь в постель.— Как ты? Тебе ничего не нужно?Она поправляет подушки, и ее руки порхают вокруг моего лица, а затем она переходит к своему туалету. И все эти жесты мне так дороги — они действуют на меня успокаивающе. Уже в полусне я слышу, как она ложится рядом со мной, и, прежде чем окончательно заснуть, я еще поглаживаю пальцами нежную кожу. По утрам я довольно бодр и даже прогуливаюсь по саду или берусь за книжку, устроившись в гостиной, построенной в форме ротонды, из окон которой видна река. Элен приоткрывает дверь и спрашивает:— Ты хорошо себя чувствуешь?— Да.— Значит, мне можно сходить за покупками?— Ну конечно!Городок находится совсем рядом, но все же, выходя, Элен неизменно надевает пальто и шляпу. Меня это уже не раздражает. Главное, чтобы она поскорее вернулась. Обедаем мы за маленьким столиком, который накрываем там, где нам заблагорассудится, чаще всего на террасе, освещаемой последними теплыми лучами осеннего солнца. Элен умудряется превращать жалкие продукты, которые нам выдают, в аппетитнейшие блюда. В то время как она пересказывает новости, которые узнала у бакалейщика и мясника, я медленно, с опаской принимаюсь за еду, чтобы, не дай бог, не разбудить дремлющую боль. И начинаю со страхом ждать следующего часа. Элен, впрочем, тоже волнуется, несмотря на то что внешне она вся полна оптимизма. Она моет посуду, но искоса наблюдает за мной, а я жду. Именно это ожидание и расшатывает мое здоровье. Бывает, что ничего такого и не происходит, и я с восторгом слушаю, как часы бьют четыре: раз я не страдал от боли — значит, я здоров! Эта передышка продолжается, и я, поверив в нее, начинаю болтать и даже смеяться. Но в самый неожиданный момент начинаю ощущать приближение приступа: во рту появляется сухость, меня скручивает от подступающей к горлу тошноты, а боль возникает всегда в одной точке, я безошибочно нахожу ее кончиками пальцев. Временами она похожа на легкое жжение, на какой-то жар, вспыхивающий при глубоком вздохе, а иногда — на легкий зуд. Мне становится холодно, а внутри у меня горит пожар. Когда боль проходит, я ощущаю непреодолимую усталость. Элен пугается, замечая это. Она начинает припоминать, что именно мы ели, и приходит к выводу, что все это из-за выпитого вина, а возможно, и сахарина.— Перестань, — говорю я, — ты здесь ни при чем. Скорее всего, у меня язва, а в моем возрасте это не опасно.— Тогда, может быть, обратимся к специалисту? — предлагает Элен.Но мне здесь и так хорошо, вдали от города, где, судя по слухам, жизнь становится все тяжелее и тяжелее, а число арестов резко возросло, и горожан повсюду подстерегает опасность. Нет. Я предпочитаю набраться терпения, пичкая себя таблетками. Ну а если болезнь осложнится, я всегда успею добраться до Лиона. Правда, существует еще одна причина, удерживающая меня от обращения к специалистам: мы не располагаем средствами, чтобы оплатить дорогостоящее лечение. Конечно, я буду богатым, несметно богатым, когда ко мне перейдет наследство дядюшки Шарля, но это требует времени, ибо сейчас колония принадлежит к одному миру, а метрополия — к другому, и они разделены «железным занавесом». Пока что мы существуем на деньги от залога лионского дома. И, живя на средства Элен, я не хочу этим злоупотреблять. Впрочем, война близится к концу, и весной мы уже будем освобождены. Я чувствую, что сумею протянуть до весны, а как только у нас появятся нормальные продукты и мы сможем уехать подальше от этих мест и связанных с ними воспоминаний, я непременно выздоровлю. Воспоминания все еще тяготят нас, хотя мы никогда не говорим о прошлом. Мы пришли к молчаливому соглашению, что Аньес никогда не существовало, а Жулии — и подавно.Между нами порой повисает молчание, далекое от счастья и благополучия, но мы быстро развеиваем его, заводя разговоры о будущем. Элен бредит путешествиями, мечтает, как маленькая девочка, об Италии и Греции. Еще она жаждет открыть для себя Париж. Я рассказываю ей о театрах и кафе, но ее больше интересуют Триумфальная арка и Эйфелева башня. Нам никак не удается прийти к обоюдному согласию относительно того, чем мы займемся после войны. Мне бы, например, хотелось обосноваться в Ницце или Ментоне, а она мечтает о возвращении в Лион и возобновлении связей с теми семейными кланами, в которые она была вхожа еще при жизни отца. Тем не менее она остерегается настаивать. Я лишь догадываюсь об этом, сопоставляя слова и фразы, но мы наверняка подготавливаем себе на будущее не одну ссору. Иногда я даже думаю, что когда-нибудь потом, в далеком-далеком будущем, мне придется раскрыть ей всю правду, ибо я вовсе не намерен отказаться от своей карьеры только для того, чтобы предоставить ей возможность удивлять своим богатством старых друзей ее семьи.Но вначале все же необходимо выжить, вырвать из меня с корнями эту боль, отнимающую чуть не все силы. Если все мои усилия будут направлены на выздоровление, клянусь, они не пропадут даром. Элен советует мне почаще дышать свежим воздухом, и я иногда отваживаюсь выйти за пределы наших владений, опершись на ее руку.Места здесь просто восхитительные, однако нервозное состояние не покидает меня: я боюсь, что меня кто-то увидит, мне все время кажется, что надо мной нависла новая опасность. Поэтому я всегда тороплюсь обратно и с чувством глубокого облегчения вновь откидываюсь в шезлонге. Постоянство настроения Элен меня просто восхищает: она выполняет все мои капризы. Кроме того, несмотря на испытываемое беспокойство, она проявляет столько веры в мое выздоровление, что в конце концов я не могу этого не оценить. Она действительно превосходнейшая «крестная».— Какое счастье, — сказал я ей однажды, — что я встретил именно тебя, а не какую-нибудь другую женщину!Положив мне руку на плечо, она лишь улыбнулась в ответ.— Элен, скажи мне откровенно: ты счастлива? Ведь уход за больным — дело далеко не веселое…— Дорогой мой, ты вовсе не болен… И перестань наконец терзать себя подобными вопросами!Сказав это, она, словно повязкой, закрывает мне глаза ладонями, вероятно, для того, чтобы я не слишком далеко заглядывал в будущее; я же, погрузившись в завораживающую бессознательность, ни о чем себя больше не спрашиваю. Как сквозь сон, до меня долетает ее шепот:— Вот твоя настойка, Бернар… Выпей, а то остынет.С едва заметной, но все же не ускользнувшей от ее взгляда гримасой отвращения на лице я глотаю свое лекарство…— Может быть, немного подсахарить?— Да, пожалуйста! Ты знаешь, эта настойка ромашки такая горькая.Вот так мы и проводим время с утра до вечера и с вечера до утра. Глядя на освещенные меркнущим осенним солнцем лужайки, я изо всех сил сражаюсь с болезнью, прижав кулак к боку, откуда исходит боль. Когда я смотрю на себя в зеркало, то вижу, как я похудел, как выпирают скулы. Кожа на моих руках пожелтела, как листья, иссохла и потрескалась. На сколько же я похудел? Чтобы вновь набраться сил, мне необходимо много есть, а всякая пища камнем оседает у меня в желудке, а затем разъедает его. Как же мне вырваться из этого замкнутого круга? Постепенно мною начала овладевать мысль, что восстановить свое здоровье мне будет трудно, а возможно, и вовсе не удастся. Это было всего лишь предположение, но я уже с любопытством и безразличием обдумываю его. Умереть? При этой мысли у меня не возникает никакого протеста, хотя, если говорить честно, она мне кажется до ужаса ненормальной. Действительно, от чего это мне умирать? Уж не от резей ли в желудке? Но, независимо от моего сознания, возникшая мысль продолжает свой путь, просыпаясь раньше меня самого и засыпая много часов спустя после того, как я закрою глаза. Она гнездится и растет в каком-то затаенном уголке моего мозга. Постепенно я уяснил, что смерть бродит уже неподалеку и что опасности подвергается именно моя жизнь… Вот она приближается, вот она уже подходит ко мне. Внезапно я четко осознаю, что мне уже не выздороветь, и тогда наступает просветление, изматывающее меня не меньше, чем спазмы в желудке. Это просто невозможно! Разве для этого я боролся в течение стольких лет? Ради чего я вытерпел столько тяжких испытаний? Чтобы медленно угаснуть в этой жалкой дыре? Возбуждаясь от этих мыслей, я начинаю вертеться в кровати или ерзать в шезлонге.— Что с тобой? — заботливо спрашивает меня Элен.— Ничего, ничего…И, наклонившись ко мне, она заботливо обтирает мой покрывшийся испариной лоб, а я жму ее руку, выражая таким образом свою признательность. Элен здесь, значит, со мною ничего плохого не произойдет. Она слишком внимательна, чтобы позволить смерти посетить этот дом. Ведь моя смерть будет для нее горем. Не выйди тогда Элен из дому, Аньес была бы наверняка жива.— Не оставляй меня одного, Элен.— Ты же видишь, дорогой, что я здесь и никуда не собираюсь идти. Успокойся и не волнуйся, раньше ты был благоразумнее.Боже, как же давно все это было! Моя прежняя безмятежность ушла навсегда.Будь моя воля, я вызывал бы к себе врача каждый божий день, не томился в ожидании его очередного прихода. А так он приходит лишь изредка и, выслушав меня, глубокомысленно покачивая головой, произносит:— Из старого башмака нового не сошьешь.— Скажите лучше, доктор, что моя песенка спета.— Ну-ну, что вы, до этого далеко. Пожалуй, дают о себе знать месяцы неправильного питания…Что же он называет неправильным питанием? Все те похлебки из брюквы, пирожные на маргарине и украденные из лагерной кухни кусочки мяса?— Ладно, — вздыхаю я.Напоследок он говорит:— Лечение прежнее… Надеюсь, со временем все пройдет.Несмотря на его заверения, у меня уже началась угнетающая рвота: рот заполняется желчью, а воспаленный язык едва помещается в нем.— Может, нам все-таки лучше вернуться в Лион? — предлагает Элен, хотя сама прекрасно знает, что я ни за что не соглашусь вернуться в дом, вызывающий во мне столько мучительных воспоминаний.Уже начались затяжные осенние дожди, то и дело нависающие над Соной и наполняющие сад шумами и вздохами. И вот я опять пленник на этот раз за решеткой дождя. Переходя из комнаты в комнату, я наблюдаю за ним, чтобы преодолеть какое-то безутешное оцепенение, в которое погружаюсь после очередного приступа боли. Элен ни на миг не упускает меня из виду.— Не утомляйся, дорогой, тебе вредно.Бедная Элен! По моей вине ей приходится вести жизнь сиделки, и я уже больше не в силах обманывать ее. До болезни мне и в голову не приходило рассказать ей историю своей жизни, а вот теперь мне стало невыносимо трудно носить в себе тайну. Ведь Элен любит меня! А когда человека любишь, то уже не можешь относиться к нему с презрением, тем более если он уже одной ногой стоит в могиле. Боже! Как я ненавижу эти моменты запоздалого раскаяния и опасного умиления! Мне никогда не было жаль себя, и если уж теперь мне предстоит умереть, то я, по крайней мере, должен заставить себя смолчать. Но как отделаться от навязчивой идеи, если вы целыми днями только и делаете, что переходите от одного окна к другому, из одной комнаты в другую, рассматривая при этом себя в зеркалах и измеряя температуру? Разве правда не сблизит нас еще больше? Сейчас мы словно разделены завесой тумана, иначе зачем бы нам, точно по какому-то безмолвному и обоюдному соглашению, избегать в разговорах некоторые щекотливые темы? Впрочем, их избегаю не я, а она. Такое впечатление, что Элен всегда чувствовала, что у меня есть запретные зоны, и ее такт, так высоко оцененный мною в свое время, теперь начинает меня раздражать. Мне кажется, что она должна была бы любить меня больше и глубже, даже за мои ошибки. Что я получаю от нее сейчас? Лишь внимательную заботу сиделки… Она лечит меня с необыкновенной преданностью, но бывают моменты, когда эту преданность мне становится трудно переносить. Мне не нужна ее преданность! Я хочу, чтобы она заботилась обо мне ради меня самого. Интересно, как бы повела она себя, узнав, что я… Была бы столь же обходительна?Из последних сил я пытаюсь бороться с этим извращенным и совершенно неожиданным соблазном. Но к чему испытания, которые лишь причинят обоим нам боль? И все же я не в силах изменить направление своих мыслей. Я почти перестал есть, и голод придает моим размышлениям остроту и пугающую меня завораживающую глубину. У меня уже нет времени скучать: я смотрю на себя, смотрю на нас. Совершенно очевидно, что мне необходимо прощение. Ее руки, успокоительно гладящие мое лицо, разумеется, приносят мне облегчение, но они должны успокоить еще и другую, более глубокую и, возможно, неизлечимую боль. Кто поможет мне, прежде чем я отправлюсь на тот свет, рассчитаться с этим?..Значит, необходимо рассказать ей правду, и только моя врожденная неуверенность сдерживает меня от этого шага. Если бы я был способен говорить о себе с теми, кто меня любил, то, возможно, я бы меньше думал о себе. И тогда — кто знает? — мое сердце не превратилось бы в этот огромный пузырь, наполненный черной ядовитой кровью. Рассказать! Но вот только когда? Ведь Элен постоянно занята!— Чем ты встревожен, дорогой Бернар?Неужели она не догадывается, что я терпеть не могу, когда меня называют этим именем? Ну как мне ей сказать: «Я не Бернар!»? Из-за этого я начинаю себя чувствовать все неуютнее, мясо мне кажется каким-то жестким, овощи — безвкусными, а кофе — отвратительным. Элен по-прежнему улыбается, и ее улыбка доводит меня до полного отчаяния. А если бы она обо всем знала, хватило бы у нее сил вот так улыбаться? Словно ребенок, желающий разбить свою игрушку, я начинаю крутиться вокруг Элен.— Элен!— Что?Нет, решительно я не могу рассказать ей! Дыхание перехватило, я начинаю задыхаться…Сунув ноги в старые сабо, я выхожу из дому прямо под дождь и брожу по размытым аллеям, покрытым опавшими листьями. Где-то в глубине тумана бурлит город. Посмотрев на наш почерневший от влаги дом, я замечаю дрогнувшую занавеску на первом этаже: это Элен. Она с тревогой следит за мной. Тем временем я прогуливаю свою боль, забавляю, развлекаю ее, пытаюсь усыпить и одновременно подготавливаю фразы, придумываю не слишком бесчестящие меня признания, клянусь себе, что начну разговор, как только мы сядем за стол или немного позже, когда она поможет мне подняться в спальню на послеобеденный отдых. Я уже вижу эту сцену, она поцелует меня и скажет: «Ну и что, если тебя зовут иначе? Ведь я люблю тебя!» В сущности, так оно и есть. Что изменится, если я назову ей свое настоящее имя? Но в таком случае зачем все это рассказывать?Открылось окно:— Бернар, возвращайся! Простудишься!Вот так же моя мать когда-то звала меня, и, взбешенный, я возвращаюсь, приложив к боку кулак, чтобы хоть немного приглушить жгучую боль.Как-то раз, в порыве вдохновения, я не выдержал и сел за пианино. Сыграв сперва несколько гамм, перешел на вальс Шопена. Элен в это время была наверху — убирала в спальне, но ее шаги смолкли при первых аккордах. Пробегая пальцами по клавишам, я чувствовал, что уже многие навыки мною потеряны, однако я еще в силах расставлять акценты и оживлять эту грациозную музыку, так трогательно соединяющую порыв с мечтательностью и отрешенностью. Погрузившись в музыку, я забыл обо всем. Я извлекаю из разбитого инструмента страстный монолог, в котором звучат мои размышления о жизни и смерти. Забыв о боли, я заиграл с жадностью и аппетитом, увлеченностью и отчаянием. Вот момент, когда я предстал самим собой! Мои руки легко порхают, а в затылке появляется дрожь. Так! Теперь перейдем к ноктюрнам! Их поверхностная грусть нравится мне меньше, зато даются они так легко! Музыка струится, как лунный свет. Уже выбившись из сил, в завершение я решил сыграть полонез — мужественный, задумчивый, похожий на звездный марш с блуждающим взглядом сигнальных огней. Вот так нужно идти навстречу своей судьбе! Прозвучали последние аккорды, и мои руки бессильно повисли вдоль туловища. Господи, как же я был счастлив в эти минуты! И, лишь подняв голову, заметил, что Элен стоит рядом. Она бледна и часто дышит.— Бернар, — шепчет она, — я больше никогда не осмелюсь сесть за пианино…Похоже, она сдерживает какой-то непонятный гнев. А я-то ожидал от нее восторга, думал, что она вскрикнет: «Да кто же ты на самом деле, любовь моя?» И тогда бы я все рассказал. Но нет, какое там! Она смотрит на меня с едва сдерживаемой яростью, словно я украл у нее что-то очень дорогое…— Ты, должно быть, втайне насмехался надо мной? — шепчет она.Я отвечаю лишь каким-то неопределенным жестом. Усилия истощили меня, а боль разыгралась с новой силой.— Почему ты никогда не писал мне, что так талантлив?Невероятно! Она намеренно не желает прояснить эту двусмысленную ситуацию! Она прекрасно понимает, что Бернар, торговец дровами, не может играть так, как играю я!— Иди отдохни, мой дорогой, — говорит она. — Если бы я только знала… Но ты ведь такой скрытный! Знаешь, для любителя ты играешь просто великолепно!Она помогает мне встать, в то время как мной овладевает непреодолимое желание смеяться, кричать и залепить ей звонкую оплеуху! Она назвала меня любителем! Меня — ученика Ива Ната![9] Идиотка! Она не желает понять, она наотрез отказывается признавать, что я — не Бернар! Быть может, она испугалась? Ведь это ужасно — вдруг обнаружить, что связан с каким-то незнакомым человеком. Опершись на ее руку, я еле дотащился до дивана. Теперь мне просто жаль ее, однако я слишком устал для того, чтобы пускаться в сложные объяснения…— Вот твоя настойка, мой дорогой.Круговорот забот возобновляется, сперва она протягивает мне ложечку, затем поправляет подушку за моей спиной, ворча при этом:— Вот видишь, до чего ты себя довел, дорогой. И все это лишь из желания доказать мне, что был хорошим пианистом!Я прекрасно понимаю, что, сохраняя упорное молчание, она хочет ввести меня в заблуждение. И эта едва уловимая твердость в ее голосе! Как же мы вдруг отдалились друг от друга!.. Как я сожалею теперь, что поддался движению души, в котором была львиная доля тщеславия. Я не осмеливаюсь протянуть к ней руку, а тем не менее остатки дружелюбия еще могли бы… Нет-нет, уже слишком поздно. Раз уж она не хочет сама увидеть истину, придется мне открыть ей глаза. Мне необходимо идти до конца, ведь возникающая между нами принужденность гораздо хуже всего того, чего я так опасался. Необходимо, чтобы она все узнала, и тогда пусть судит сама, четко и ясно, без недомолвок.— Тебе больше ничего не нужно? — спрашивает она. — Я могу сходить в город за покупками?— Да, конечно, иди, я подожду тебя.Мы попытались улыбнуться, но выглядело это довольно жалко. Я закрыл глаза: настойка не помогает. Массируя сквозь одежду свой бок, я прислушиваюсь к шагам, удаляющимся в сторону сада. Ну вот, я опять остался наедине с самим собой, и у меня предостаточно времени, чтобы продолжать терзаться все новыми и новыми вопросами, раздирая себя на части. Итак, предоставив всему идти своим чередом, я потерял Элен или потеряю ее в самом ближайшем будущем.Поднявшись с дивана и держась за стену, я кое-как добрался до кабинета Элен. Здесь я бываю редко — это ее уголок, ее пристанище. Здесь она расставила привезенную из Лиона мебель: книжные и посудные шкафы, секретер. Раз уж у меня не хватает смелости заговорить с ней, то, по-видимому, придется написать — хотя бы несколько слов.«Я не Бернар, а Жервэ. Мне вовсе не хотелось тебя обманывать, но обстоятельства сложились так, что…»И так далее. Одним словом, я вкратце изложу ей всю мою историю, а затем мы сможем спокойно обсудить это, и разговор завяжется сам собой.Открыв секретер, я стал искать почтовую бумагу. Интересно, где она может ее хранить? Представляю, в какое бешенство она пришла бы, застав меня роющимся в ее бумагах. Так, первый ящик не открывается: дерево слегка набухло от сырости. Я резко дернул его, и, выскочив из пазов, ящик оказался у меня в руках. Порывшись в нем, я не обнаружил ничего, кроме счетов, каких-то записок и квитанций. Вставив ящик в пазы, я попытался его задвинуть, но он никак не вставал на место. Протянув руку, я нащупал углубление, а в нем связку бумаг и твердую картонку. Все это, должно быть, выпало из ящика, когда я дернул его. Достав картонку, я увидел, что это не что иное, как потрескавшаяся, пожелтевшая фотография с оборванным уголком. Повернув ее к свету, я с ужасом увидел… улыбающееся лицо Бернара! Это была та самая фотография, которую я оставил в комнате Аньес!..Скорчившись от пронзившей меня боли, я почувствовал, что сейчас потеряю сознание. Тошнота не дает дышать, пол уходит у меня из-под ног. Я изо всех сил ухватился за доску секретера, напрягаясь и стараясь не упасть в обморок. Этого ни в коем случае нельзя допустить, ведь Элен может вернуться с минуты на минуту…Я дышу глубоко и со свистом, и вот уже пелена перед глазами исчезает, я вижу вновь, вижу стены, комнату. За моей спиной никого нет, передо мной лежит Бернар, а я не решаюсь все это осмыслить…Услышав скрип калитки, я быстро кладу фотографию на место и, закрыв секретер, возвращаюсь в гостиную. Подойдя к окну, успеваю сделать вид, будто смотрю на дождь, серое небо и черные деревья, и в этот момент входит Элен.— Так вот как ты отдыхаешь? Ну прошу тебя, Бернар, врач сказал, что…Подойдя ко мне и нежно обняв, Элен подводит меня к дивану, прижавшись ко мне своим еще мокрым лицом. Она нежно гладит мой затылок, и мною внезапно овладевает желание заплакать, уткнувшись ей в плечо.— Бернар, — бормочет она, — мой дорогой Бернар…Глава 12После очередного приступа я оказался почти прикованным к постели. Стоит мне пошевелиться или приподняться, как тут же появляется Элен. Никакой возможности спуститься вниз, чтобы открыть секретер и посмотреть сверток, спрятанный за ящиком. А между тем мне совершенно необходимо узнать, какие бумаги находятся в том пакете. Необходимо потому, что я прикоснулся к какой-то ужасной тайне.Эти мысли убивают меня куда вернее, чем грызущая боль. Хотя и она делает свое дело. Кажется, что внутри у меня огонь. Что же скрывается у меня в мыслях? Какое ужасное подозрение? Иногда при мысли: «Она все знает» — я чуть ли не подскакиваю спросонья, но тут же сам себя поправляю: «Нет, она знала всю правду раньше!» Она знала все еще до того, как вышла за меня замуж. Так вот чем объясняется эта поспешность, почти тайная свадьба: ни приглашенных, ни церемоний, ни ковров, ни органа. Хотя этому всему есть еще и другое объяснение: наш общий недавний траур по Жулии и Аньес и мое собственное желание не афишировать наш брак. Наша свадьба оставила во мне лишь тягостное воспоминание. Если она все знала, то почему же тогда молчала? Почему она решила выйти замуж за незнакомца, скрывающегося под именем Бернара Прадалье?.. Ведь, несмотря ни на что, я так и остаюсь для нее Бернаром. Проведенный мною музыкальный эксперимент не изменил ее отношения ко мне.Под шум дождя, отбрасывая все преследующие меня и не дающие покоя вопросы, я блуждаю по темному лабиринту сумасбродных догадок и абсурднейших гипотез. Трусливо отгоняю от себя все проблемы. Снизу доносятся шаги Элен — я не один на этом свете, со мною моя подруга, помогающая мне бороться с моей болезнью. Чего же мне еще нужно? Обманчивое спокойствие на время усыпляет меня. Раздающихся в доме шумов вполне достаточно для того, чтобы отвлечь меня: вот чистят плиту, вот звенят кастрюли, вот ходит рабочий, пришедший напилить нам дров, затем из сарая доносится скрип и пение его пилы.Томясь в ожидании момента, когда Элен наконец куда-нибудь отлучится, я веду с болезнью ожесточенную борьбу, принимая всевозможные настойки, микстуры, таблетки и капли. Мое все возрастающее желание выжить заставляет меня смиренно поглощать все это. Теперь я снова в состоянии сделать несколько шагов по комнате. Однако с постели я встаю лишь тогда, когда Элен выходит в сад или прачечную. Свои намерения я держу в тайне, и вовсе не потому, что не доверяю ей, просто не хочу, чтобы она знала об этом.Элен сообщила, что ей необходимо съездить в Лион по делам, связанным с закладом дома. К тому же ей непременно хочется купить мне шерстяные носки. На ее лице читается все та же покоряющая меня заботливая нежность. Я стыжусь собственных подозрений — ведь в один прекрасный день все мои сомнения развеятся. Возможно, это произошло бы прямо сейчас, если бы, глядя ей в глаза, я смог наконец обо всем расспросить ее, но, оказавшись лицом к лицу с ней, я всегда опускаю глаза. Мне остается лишь втайне считать ставшие бесконечными дни, приближающие меня к могиле. Странная болезнь, которая, похоже, удаляется от меня в минуты отчаяния и внезапно возвращается именно тогда, когда я начинаю надеяться, что кризис миновал! Порой я думаю: а не нервы ли тут повинны? Я становлюсь похожим на старика, страдающего тиком, маниями, злобой и угрызениями совести. Бедная Элен!Уезжая, она прямо-таки засыпала меня наставлениями. В ответ мне оставалось лишь послушно кивать: да, я не буду нервничать, да, я выпью овощной отвар, да… да… А в голове у меня была лишь одна мысль: скорее бы она уехала. От нетерпения у меня выступил на лбу пот. Вот она идет по лестнице, спустилась в прихожую, вышла в сад… Я с облегчением откидываюсь на подушки: наконец-то! Теперь уже мне некуда торопиться. Встаю. Я похож на огородное пугало в своем халате, который болтается на мне. Медленно переступая со ступеньки на ступеньку, я оказываюсь наконец внизу, чувствуя легкое головокружение. Это не страшно, пройдет. Я шел, будто переходил вброд реку, цепляясь за мебель; в ушах у меня стояли перестук колес и шум реки. Подвинув стул к секретеру и сев на него, я вытер со лба пот. Внезапно я почувствовал такую усталость, что мое любопытство переросло в неотступное желание упорно идти до конца. И что я раскрою — уже не имеет никакого значения!Выдвинув ящик и нащупав углубление, я убедился, что бумаги лежат на прежнем месте. Вынув их и развязав ослабший узел на свертке, я открыл первый конверт. О боже!..Частное сыскное агентство «Брулар»,17 ноября 1939 г.Расследования, слежкаТайна расследований гарантируетсяКонфиденциальноМадам!Данным письмом имеем честь сообщить Вам результаты расследования, которое мы провели по Вашему запросу касательно мсье Бернара Прадалье, проживающего в Сен-Флу, департамент Канталь, в настоящее время мобилизованного.Интересующий Вас человек родился 22 октября 1913 г. С наступлением совершеннолетия он вступил во владение лесопильным заводом и предприятием по рубке и заготовке леса. Несмотря на определенные производственные трудности, появившиеся в последние месяцы, дела его, похоже, процветают. Стоимость обоих предприятий, по приблизительным оценкам, доходит до миллиона франков. Серьезный, трудолюбивый и порядочный человек, мсье Бернар Прадалье пользуется прекрасной репутацией. Никаких сердечных привязанностей за ним не замечено.Что же касается семьи мсье Прадалье, то она состоит из двух человек: старшей сестры Жулии-Альбертины, с которой, судя по полученным данным, мсье Прадалье порвал всякие родственные отношения, и дяди по материнской линии — Шарля Метера, проведшего большую часть своей жизни во Французской Западной Африке, где он и находится по настоящее время.Мы готовы и впредь предоставлять Вам информацию по интересующим Вас вопросам.Примите наши искренние заверения в глубочайшем уважении к Вам.Мои глаза возвратились к началу письма:Частное сыскное агентство «Брулар»,17 ноября 1939 г.Расследования, слежкаТайна расследований гарантируетсяОт волнения я никак не могу извлечь из конверта второе письмо.11 февраля 1940 г.КонфиденциальноМадам!В ответ на Ваше письмо от 20 ноября мы рады сообщить Вам информацию, которую нам удалось собрать о Шарле Робере Метера, дяде мсье Бернара Армана Прадалье по материнской линии.Обосновавшись более пятидесяти лет назад во Французской Западной Африке, интересующее Вас лицо проживает в настоящее время в Абиджане (Берег Слоновой Кости) и является хозяином крупных лесоразработок (древесина ценных и обычных пород). Помимо этого, с 1936 года он главный акционер и уполномоченный директор акционерного общества, занимающегося перегонкой эфирных масел для производства духов. В начале войны дело господина Метера процветало. Его состояние оценивается примерно в 15–20 миллионов франков.В течение двадцати лет господин Метера сожительствовал с некой мадам Луизой-Терезой Муро, ныне умершей вдовой администратора колонии. Из официального источника нам стало известно, что мсье Метера, состояние здоровья которого внушает серьезные опасения, своим единственным наследником сделал племянника Бернара Армана Прадалье.По-прежнему в Вашем распоряжении.Примите наши искренние заверения в глубочайшем к Вам уважении.Какой же удар нанесет мне третье письмо?6 марта 1941 г.КонфиденциальноМадам!Узнав о Вашем желании получить дополнительные сведения о мсье Шарле Робере Метера, сообщаем вам, что последний скончался в Абиджане 9 декабря 1940 г, в возрасте 73 лет.Весьма сожалеем, что не смогли известить Вас раньше, но Вам, наверное, нетрудно представить, как нелегко сейчас производить поиски за пределами страны.Еще раз подчеркиваем, мадам, наше глубочайшее к Вам уважение.Подумать только! Это письмо датировано 6 марта 1941 года! Я уже не испытываю ни страха, ни отвращения, ни ненависти. Я сражен. И тем не менее под веками я ощущаю какое-то жжение, будто под ними скопились слезы. Аккуратно вложив письма в конверты, я, несмотря на дрожь в руках, завязываю узел и вновь закрываю ящик. Теперь все лежит на прежнем месте. Когда я встаю, меня пошатывает, потому что, словно при свете молний, я наконец увидел истину. Я стою, словно окаменев, и пытаюсь рассуждать, убеждая себя в том, что вовсе не ошибаюсь. Нет, не может быть никаких сомнений. Разве я уже не догадывался обо всем?..Прошаркав по полу мягкими туфлями, я добрался до кухни, чтобы выпить стакан воды. Вернувшись, остановился в нерешительности. Царящая вокруг тишина пугает меня. Никто больше не может мне помочь. Впрочем, теперь я нуждаюсь не в отпущении грехов, а в отмщении. И я приступаю к нему, не медля ни минуты. Но как? К кому мне обратиться? Я долго размышлял, отбрасывая приходившие мне в голову возражения. В конце концов в левом ящике я обнаружил бумагу и конверты, но вот ни ручки, ни чернил мне так и не удалось найти. Впрочем, мне, пожалуй, хватит и карандаша. Пребывая по-прежнему в нерешительности, я подумал, что мне потребуется весь мой былой ум, чтобы сжать до нужного объема свой рассказ. И я начал:«Господин прокурор!..»А может, мне следует обратиться не к нему? Да, но если я буду останавливаться на таких мелочах, то наверняка так никогда и не выполню своей задачи. А время поджимает…«Пишет Вам умирающий. Через несколько дней меня не станет, так как, без сомнения, моя жена медленно отравляла меня. Я хочу, чтобы Вы знали всю правду. История моя проста: зовут меня Жервэ Ларош. Родился 15 мая 1914 года в Париже. Если Вы наведете обо мне справки, то без труда узнаете все интересующие Вас подробности. Добавлю лишь, что имя моей матери — мадам Монтано и что она была известной актрисой. Теперь перейду к главному. В июне 1940 года я вместе со своим товарищем Бернаром Прадалье попал в немецкий плен. Нас переводили из одного лагеря в другой. Бернар был владельцем лесопильного завода в Сен-Флу. Если Вы наведете о нем справки, то легко узнаете, что из всех родственников у него осталась лишь сестра Жулия (между собой они были в ссоре и давно не виделись), а также старый дядя Шарль Метера, проживающий в Африке, в Абиджане. Этот дядя владел довольно солидным состоянием, а своим единственным наследником он объявил Бернара.»Тут мне пришлось прерваться — до такой степени я разволновался. Глотнув воды, я почувствовал, как жидкость опускается по моему горлу. Теперь я знаю, что облегчение продлится недолго, и, пользуясь им, надо продолжить письмо. Лишь бы успеть его закончить!«Итак, еще в самом начале войны, ответив на объявление в газете, мой друг Бернар вступил в переписку с мадемуазель Элен Мадинье, проживающей в Лионе на улице Буржела, и стал ее „крестником“. У меня имеется доказательство, что Элен не случайно ответила именно на письмо Бернара — поместив объявление в газету, она, вероятно, получила не один ответ. Видимо, она знала, что делала. В ее секретере я обнаружил три письма от частного сыскного агентства „Брулар“, доказывающих, что вышеназванное агентство наводило справки о Бернаре Прадалье и подробно доложило своей клиентке о состоянии дел моего друга и о вероятности получения им огромного наследства…»Написав это, я начал терять нить, от меня ускользнули нужные слова. Зачем я пишу это письмо? Сколько у меня шансов, что оно дойдет до адресата? А впрочем, это не имеет значения! Я должен создать иллюзию действия — в противном случае мне остается лишь перерезать себе горло. А так, по крайней мере, я буду знать, ради чего терплю все эти муки!«…Почему Элен решила выйти замуж за Бернара (замужество прочно вошло в ее планы, как только она узнала о дяде-миллионере), она Вам, наверное, расскажет сама, если вы запасетесь терпением и как следует допросите ее. Элен хитра, у нее непростой характер. Ее отец, овдовев, вторично женился на женщине, впоследствии разорившей его. Попробуйте отработать эту версию; возможно, именно здесь и заложена психологическая мотивация поступков Элен…Но вернемся к Бернару. В начале года он решил бежать из лагеря, взяв с собой меня. Он намеревался укрыться в Лионе у своей „крестной“. О нем самом, его жизни и планах я знал абсолютно все. Прошу Вас, господин прокурор, обратить особое внимание на эту деталь.Побег нам удался, и темной ночью мы наконец прибыли в Лион в вагоне товарного состава. Произошло все это в конце февраля — точной даты я не припоминаю. Очутившись на вокзале Ла-Гийотьер, мы заблудились, Бернар попал под локомотив и был раздавлен насмерть…»Карандаш выпал у меня из рук… К чему опять переживать все эти события? Я же отвратительно лгу, обвиняя во всем одну Элен. Разве на мне не лежит в равной степени вина? Разве мне не нужно рассказать кое-что о своем прошлом? И будь я мужчиной — я принял бы смерть как подобает — спокойно и с достоинством.Сложив листок вчетверо, я попытался найти место, куда бы его можно было спрятать. Пожалуй, лучше всего в пианино, которое Элен уже никогда не раскроет! Позже я непременно продолжу это письмо, а впрочем — не знаю…Неуверенный и глубоко несчастный, не в силах смириться со всем, что узнал, я брожу по комнатам первого этажа. Вскоре мне приходится сесть. Я так слаб, что свежий воздух сада и дорога наверняка вызовут у меня обморок. К тому же нет никакого сомнения в том, что калитку она закрыла на ключ. Что ж, мне пора возвращаться в постель, а то у Элен могут возникнуть подозрения.Лестница отнимает у меня последние силы, и я в изнеможении валюсь на кровать. Нет, я ни за что не откажусь от задуманного!…Она вернулась улыбающаяся и, подойдя к кровати, поцеловала меня.— Ты был паинькой? Ну-ка, угадай, что я тебе привезла? Вот смотри: печенье!— Спасибо… но мне что-то не хочется есть…— Да там же нет ничего, что могло бы повредить тебе: молоко, яйца, мука.Мне лучше промолчать. Сжав зубы, я стараюсь не закричать от охватывающей меня ярости: молоко, яйца, мука. А еще что?!С ужасающим спокойствием и нежностью она показывает мне свои покупки. Приоткрыв глаза, я наблюдаю за ней. Теперь я буду зорко следить за пищей! Хотя нет… Ведь я не могу пойти за ней на кухню и посмотреть, что она там стряпает и что отмеряет. Вот она уже сервирует маленький столик на колесиках и берет поднос. Я удерживаю ее за руку и говорю:— Прошу тебя, не уходи. Сегодня утром мне вовсе не хочется есть.— Но послушай, дорогой мой, сделай над собой еще одно усилие — тебе необходимо как-то поддерживать себя!Осторожно высвободившись из моих рук, она удаляется, и до меня доносится звук открывающихся дверок кухонного шкафчика. Она ставит еду на плиту, звеня кастрюлями, и колдует над моей смертью… Ничего, это я тоже опишу со всеми подробностями! Да-да, я все же закончу письмо!Вернувшись, она усаживает меня, подложив под спину подушки, и ставит мне на колени поднос с едой.— Суп немного горячий, не знаю, достаточно ли соли? Ну давай, дорогой, съешь… доставь мне удовольствие.Осторожно присев на краешек кровати, она набирает ложку супа, и так хорошо знакомое мне умиротворение вновь сковывает меня. Открыв рот и проглотив ложку супа, я не ощущаю никакого подозрительного привкуса и тем не менее задерживаю жидкость у себя на языке, прежде чем решаюсь проглотить ее. Но затем все же решительно проглатываю. Я должен расплачиваться. Это расплата за тех, кому я позволил умереть…— Вкусно, правда? — спрашивает Элен.— Да, неплохо.После бульона следует лапша.— Она горькая, — противлюсь я.— Бог знает, из чего они ее делают, — не моргнув, отвечает Элен.Затем я съедаю еще кусочек печенья и все пью, пью. Меня постоянно мучает жажда.— Вот твои пилюли, Бернар.— Давай уж, если ты так хочешь…— Как это, если я хочу?!— Мне они ни к чему…— Что ты такое говоришь?! Они приносят тебе облегчение! Ты совсем не так плохо выглядишь, Бернар!И, обняв меня за шею, она прижимается щекой к моим волосам, и мы долго и молча так сидим. Даже зная, что она медленно отравляет меня, я вовсе не испытываю к ней отвращения и даже не боюсь ее. Для нее я такое же препятствие, каким для меня была Жулия. Теперь я не иду в счет: она меня не убивает, а просто убирает с дороги. Я даже уверен, что ей меня жаль. У меня начинается сильная икота, и последующие четверть часа я бьюсь в приступе боли. Элен держит меня за руки, а я стараюсь уцепиться за нее. Затем спазмы постепенно ослабевают, и я погружаюсь в дремоту, а открыв глаза, вновь вижу ее, уже с молочной кашей, приготовленной для меня. Самое большее через три часа начнется обед, и она опять заставит меня есть. Никто и нигде не думает обо мне сейчас, я полностью во власти этой одержимой женщины. О боже!Хлопнула садовая калитка. Быстрее! В моем распоряжении не более получаса. Сегодня я чувствую себя слабее, чем вчера, а завтра, вероятно, еще больше ослабну. От страха, что я не успею закончить письмо, у меня дрожат руки. Осторожно спустившись вниз, я убеждаюсь, что мое письмо лежит на прежнем месте. Чтобы выиграть время, я усаживаюсь в гостиной прямо за круглым столом и, перечитав написанное, впадаю в глубокое уныние. Кто мне поверит? Наверняка решат, что это писал какой-то маньяк! Но… другого выхода у меня нет!«…Итак, я пришел домой к Элен Мадинье, и она приняла меня за Бернара, а у меня не хватило сил начать переубеждать ее, потому что я предельно устал. Клянусь Вам, господин прокурор, я говорю чистейшую правду! Когда чувствуешь приближение смерти, то уже не можешь лгать… У Элен была сестра, а точнее, сестрами они были только по отцу. Звали ее Аньес. По целому ряду причин, указывать которые у меня сейчас просто нет времени, сестры питали друг к другу взаимную неприязнь и сильную ревность. Аньес удалось перехватить и спрятать от сестры одно письмо Бернара с его фотографиями, которые он выслал „крестной“. Итак, с самого первого дня моего приезда Аньес знала, что я не Бернар, и решила любыми средствами помешать Элен выйти за меня замуж. Вот с чего, господин прокурор, началась эта драма…»Мое запястье и плечо начало сводить судорогой, и строки под карандашом запрыгали. Чтобы прогнать холод, пробиравший меня до костей, я принялся растирать себя. Мне захотелось рассказать еще и о Жулии, однако этот эпизод не относился к области правосудия, а я вынужден был поторапливаться.«Так вот. В один прекрасный день мы с Аньес сильно повздорили (должен признаться, она была моей любовницей). Все это очень сложно объяснить. Я не снимаю с себя ответственности, господин прокурор, в этом есть доля и моей вины. Короче, я в бешенстве выбежал из дому, чтобы остыть и слегка прогуляться на свежем воздухе, а когда вернулся, то нашел Аньес мертвой, а точнее — отравленной. Ее смерть походила на самоубийство. И действительно, Элен сразу же после обеда вышла из дому за покупками, а вернулась уже после того, как я обнаружил, что Аньес мертва. Расследование же велось чисто формально. Всем было известно, что Аньес крайне неуравновешенна. К тому же она однажды пыталась покончить жизнь самоубийством за несколько лет до того. Но Вам, господин прокурор, необходимо будет произвести это расследование еще раз, потому что я со всей ответственностью обвиняю Элен в преднамеренном убийстве сестры.»Услышав шаги на садовой дорожке, я поспешил сунуть листок под крышку рояля, однако наверх подняться так и не успел.— Что ты здесь делаешь, Бернар?Если бы во мне еще оставалась кровь, то я, вероятно, покраснел бы.— Мне захотелось пить, — выдавил я из себя.— Но там, наверху, у тебя стоит целый графин свежей воды!— Мне захотелось испытать свои силы…— Свои силы!.. Свои силы!.. Да ты едва держишься на ногах!В ее голосе проскользнуло раздражение, и твердой рукой она подтолкнула меня к лестнице. А я почувствовал себя, неизвестно почему, виноватым.— Не сердись, Элен.— Я не сержусь, но ты ведешь себя как ребенок, мой дорогой.С огромной радостью я вновь ложусь в постель, а Элен вскоре уже начинает улыбаться. Как и все предыдущие дни, этот день медленно близится к концу. Вечером у меня начинается рвота, после которой я, опустошенный, лежу неподвижно почти в бессознательном состоянии.— Ну все, хватит, — шепчет Элен, — теперь я никуда не выйду. Попрошу, чтобы продукты приносили на дом.— Пустяки, — отвечаю я. — Очередной приступ, вот и все… Не беспокойся.Весь следующий день она неотступно была при мне, а я так и не решился посоветовать ей заняться своими делами. После обеда я притворился спящим, а она, сидя возле меня, вязала, время от времени прикасаясь к моим рукам. Догадывается ли она, что я хочу перехитрить ее?Шумно дыша, я начинаю бормотать какие-то неясные гортанные обрывки слов. В своей жизни я частенько дурачил женщин таким образом — тех, которые внимательно следили за моим сном. И вот звон спиц смолкает, затем доносится поскрипывание паркета, и мгновение спустя я слышу, как скрипят петли калитки.В одной пижаме спускаюсь вниз, но я настолько ослаб, что вынужден присаживаться и отдыхать почти на каждой ступеньке.Фразы сложились в моей голове, пока она вязала, я привел их в порядок. А ей и в голову не могло прийти, что думаем мы, по сути, об одном и том же…«…И вот теперь я совершенно уверен, что в мое отсутствие Элен возвращалась домой. Перед этим мне на глаза попалась одна из фотографий Бернара, послужившая, кстати говоря, причиной нашей ссоры с Аньес. Так вот: когда я уходил из дому после ссоры с Аньес, фотография оставалась на столе в ее комнате, а когда вернулся — ее уже не было… Я был совершенно уверен, что Аньес сожгла, уничтожила ее. Но оказалось, что это далеко не так: фотография попала в руки Элен — моей будущей жены. Об этом мне стало известно совсем недавно, когда я случайно обнаружил ее в бумагах Элен. Отсюда следует, что Элен возвращалась домой во время моего отсутствия, а Аньес, по-видимому, рассказала ей, кто я на самом деле, и в качестве доказательства показала фотографию настоящего Бернара. А может, Элен и сама догадывалась? Так ли легко она поверила моей лжи?.. Мне это пока неизвестно, как и то, каким образам ей удалось подсыпать сестре яд в чай. Но несомненно, ей пришлось убрать Аньес с дороги, чтобы получить возможность выйти за меня замуж — за меня, то есть за лже-Бернара, наследника богатого дядюшки Шарля. Теперь, став моей женой, она вынуждена устранить и меня. Цель проста — стать вдовой Бернара Прадалье. Вы понимаете, господин прокурор? Вдова Прадалье может безо всякой опаски для себя потребовать на законных основаниях выдачи ей наследства дяди Шарля. С юридической точки зрения все в порядке, Элен автоматически становится наследницей. А пока я жив, она подвергается большому риску: меня в любой момент могут опознать и разоблачить. (Кстати говоря, это чуть не произошло: меня едва не разоблачила Жулия Прадалье — родная сестра Бернара, которую божественное провидение вовремя убрало с нашего пути. Об этом Вы можете тоже узнать в ходе расследования.) А если умру я, то вместе со мной умрет и тайна, что я несколько месяцев вынужден был называть себя Бернаром Прадалье. Эта уловка принесет Элен несколько десятков миллионов.»…Я весь горю как в огне. Еще немного, и у меня начнут стучать зубы. Но я уже почти закончил. Так, осталось еще одно, последнее усилие.«…Вот в чем состоит правда, господин прокурор. Стоит Вам поискать хорошенько в секретере моей жены, и Вы обнаружите в нем письма частного сыскного агентства „Брулар“, касающиеся Бернара и его финансового положения. Вместе с той фотографией, которую Аньес предъявила сестре, эти письма спрятаны в углублении за выдвижным ящичком. Но будет лучше, если Вы произведете вскрытие моего трупа — тогда Вы получите доказательства правдивости моих слов. И последнее: я бы хотел, чтобы правосудие отнеслось к Элен снисходительно. На этот шаг ее толкнул страх перед нищетой. При иных обстоятельствах она бы не осмелилась пойти на это. Но что стоит человеческая жизнь в наше военное время? И в частности, моя? Я вовсе не хочу сказать, что Элен поступила правильно, медленно отравляя меня, но вместе с тем она не так уж и виновата. Поэтому я хочу только, чтобы она знала: ей не удалось меня одурачить. Это мое единственное желание.Примите, господин прокурор, мои искренние заверения в глубочайшем к Вам почтении.»Жервэ Ларош,«Каштаны», Сент-Фуа, департамент РонаЯ так и не решаюсь войти в кабинет, открыть секретер и поискать конверт. Адрес напишу завтра. До утра я еще дотяну!Положив письмо в тайник, начинаю взбираться вверх по головокружительно крутой лестнице. Когда Элен открывает дверь и заходит в спальню, я начинаю зевать, делая вид, будто только что проснулся.— Ну что? Тебе хорошо спалось? — ласково спрашивает она.— Очень хорошо… Где ты была?— Внизу.Бедняжка! Она так безыскусно лжет! Но я начинаю улыбаться первым и поглаживаю ее по руке. Страх отступил. Он вернется позже, за обедом.— Хочешь кушать? — спрашивает она.— Нет.— Я приготовлю тебе картофельное пюре.Похоже, это ее «любимое» блюдо. Может, именно в него она и подсыпает…— Так ты поешь?— Попытаюсь.И я действительно пытаюсь есть. Но на висках у меня выступает испарина, и я тут же отказываюсь от своих усилий.— Ну что же ты? — говорит она. — Ведь пюре отличное!И она начинает его есть прямо у меня на глазах. Значит, не оно… Что же тогда?.. Вода? Компот? Настойка? Она смотрит на меня серыми, с поволокой глазами, и мне кажется, что я нахожу в них какой-то невероятный проблеск сострадания. Мы начинаем обсуждать меню ужина.— Мне все равно, — говорю я, уже не в силах бороться.Ночь проходит в мучениях: меня донимают колики и рот наполняется горькой слюной, куда более горькой, чем желчь. Затем наступает мрачное, туманное утро, но я едва вижу его. Я лежу на кровати, словно потрескавшийся и скрюченный побег дикой виноградной лозы на каменной стене.— Пойду за врачом, — решает она.И, не желая ничего говорить, я лишь киваю в ответ.Но воля моя непоколебима, яд не властен над ней. Когда боль немного стихает, я поворачиваюсь на бок, чтобы посмотреть на часы. Проклинаю их. Элен ненадолго выходит. Из дровяного сарая доносится визг пилы — это пришел старик, который нам помогает. Элен возвращается.— Побудешь один четверть часа?— Да.— Я иду за доктором.Подождав немного, я предпринимаю свою последнюю, наверное, вылазку. Ох эта чертова лестница! До чего же она крута! И нескончаема! Но мне любой ценой необходимо дойти до секретера. Стены шатаются, комната наполняется шумом моих легких. Найдя наконец конверт, я пишу:«Господину Прокурору Республики,Дворец правосудия.Лион»Мой язык до того высох, что я уже не в состоянии смочить углы конверта, чтобы заклеить его; для этого мне приходится опустить палец в вазу с тремя хризантемами. С письмом в руке я иду на кухню и вижу через окно старика, распиливающего бревно.Он не замечает меня. Его пила оставляет после себя две белые кучки опилок, и эта картина внезапно начинает волновать меня. Но даже такие легкие эмоции вызывают у меня удушье. Стоя у окна, я наблюдаю за пилой, за покрытым мхом бревном и свежеотпиленным торцом.Боже мой! Как же я люблю жизнь!Старик ловко орудует пилой, она послушно поет и ходит взад-вперед. Я прислоняюсь лбом к стеклу. Не отступать же теперь!Ствол падает, распадаясь на два обрубка, на которых еще заметны следы улиток. Старик выпрямляется и вытирает лоб. Приоткрыв окно, я жестом подзываю его… Он послушно подходит, и я протягиваю письмо.— Пожалуйста, — говорю я ему, — опустите это в почтовый ящик. Только не забудьте, хорошо?— А мадам?— Не беспокойтесь. Вам незачем даже говорить ей об этом.— Но здесь нет марки…— Ничего страшного, опустите так, как есть, без марки.— Хорошо, — говорит он не слишком уверенно.— Спрячьте его в куртку, прямо сейчас…— Хорошо.Закрыв окно, я уже ни о чем больше не думаю…Вскоре возвращается Элен.— Врача сегодня нет дома, Бернар. Я так расстроилась… Придется подождать до завтра…Она лжет. Она уже бесповоротно решила покончить со мной сегодня; врач завтра, конечно, придет, но я уже буду мертв… Он лишь покачает головой, разведет руками и без колебаний выдаст свидетельство о смерти и разрешение на погребение. А тем временем мое письмо уже дойдет по назначению. И потому я абсолютно спокоен.Элен приносит чашку с настойкой, поддерживает меня; я прижимаюсь щекой к ее груди.— Выпей, дорогой.Ее голос еще никогда не звучал так нежно. Помешав ложечкой настойку, она подносит чашку к моим губам. Жесты ее полны самой трогательной нежности и дружелюбия. Я покорно пью. Вытерев мне губы, она с состраданием помогает снова улечься и склоняется надо мной. Ее пальцы скользят по моему лбу и слегка надавливают мне на веки. Я закрываю глаза…— Отдыхай, мой дорогой Бернар, — шепчет она.— Хорошо, — отвечаю я, — я посплю… Спасибо, Элен.Дурной глазLe mauvais oeil (1956)Перевод с французского Л. КорнеевойГлава 1«Не может быть, — думает Реми. — Этого не может быть!» И все же он знает, что прошел вчера немного больше, чем позавчера, а позавчера немного больше, чем в предыдущие дни. Но ему помогали. Он опирался на плечо друга. Слышал слова поддержки. Его тянули вперед. Он лишь не сопротивлялся. А вот сегодня…Реми поднимает одеяло, смотрит на свои неподвижно вытянутые ноги и тихонечко шевелит ими. «Шевелятся, но не могут меня носить». Он откидывает одеяло, садится на край кровати, свесив ноги. Пижама задралась и оголила бледные дряблые икры, совсем гладкие, и Реми зло повторяет себе: «Они не могут меня носить». Он опирается на тумбочку, встает. Странное ощущение — никто тебя не поддерживает! Теперь одну ногу надо переставить вперед. Какую? «Это не имеет значения», — сказал знахарь. Однако Реми раздумывает, не может решиться; весь сжался, предчувствуя, что сейчас пошатнется, рухнет на пол, разобьет лицо. Он вспотел. Он стонет. Почему все они хотят заставить его ходить? Он ощупью находит шнурок за своей спиной. Дергает резко, изо всех сил. Должно быть, звонок на первом этаже вызвал ужасный переполох. Сейчас придет Раймонда. Она поможет ему лечь в постель. Принесет завтрак. Потом умоет его, причешет… Раймонда! Он кричит так, словно проснулся в кошмаре среди ночи и ничего не узнает вокруг. Внезапно им овладевает ярость. Его больше не любят. Его ненавидят, потому что он калека. Его… Он делает шаг вперед. Он только что сделал шаг. Он отрывает руку от тумбочки. Он стоит, сам. Не падает. Ноги немного дрожат. Он ощущает сильную слабость в коленях, но все же стоит. Медленно волоча по полу ту ногу, что осталась сзади, он приставляет ее и снова делает шаг вперед. Что же говорил знахарь? «Не думайте. Не думайте о том, что вы идете». Реми медленно удаляется от кровати. Гнев исчез, а за ним — и страх. Он направляется к окну. Оно далеко, очень далеко, но Реми чувствует, как его щиколотки становятся все более гибкими, как твердо стоят на паркете ноги. Он свободен. Он больше ни от кого не зависит. Ему не нужно больше просить «с видом капризного ребенка», как говорит Раймонда, чтобы открыли окно или подали ему книгу, сигарету. Он ходит.«Я хожу», — говорит Реми, оказавшись перед зеркальным шкафом. Он улыбается своему отражению, откидывает светлую прядь, которая загораживает ему левый глаз. У него узкое девичье лицо с чуть выпуклым лбом и огромными глазами — от усталости они обведены синими кругами, словно накрашены. Любопытное это чувство — вдруг начать ходить, стать высоким: голова достает до этажерки, куда Раймонда ставит книги. Реми останавливается. Вот ведь какой он высокий! И какой худой. Пижама болтается на нем, как на вешалке. «Папа, наверное, в восемнадцать лет был раза в четыре толще меня, — думает Реми. — А уж что касается дяди Робера… Но дядя Робер — вообще не человек. Дикарь какой-то: вечно орет, хохочет или ругается. Представляю, какое у него будет лицо, когда он узнает, что его племянника поднял на ноги шарлатан, гипнотизер, человек, который лечит молитвами, заговорами и пассами. Каково будет дяде, верящему только науке?!» Реми делает еще несколько шагов. Нужно перевести дыхание, он цепляется за подоконник и немного наклоняется вперед, чтобы дать отдохнуть ногам. На проспекте Моцарта ровной линией выстроились голые платаны, во дворе воробьи гоняются друг за другом, купаясь в пыли. Чуть слышно шурша крыльями, садятся на крышу оранжереи. Оранжерея!.. Реми считает по пальцам. Вот уже девять лет, как он не заходил туда. Врач, настоящий, которого нашел дядя, утверждал, что ее тяжелый и влажный воздух опасен для больного. Просто ему не нравилась оранжерея, вот и все. Да и дяде тоже. А может, такие указания дал ему сам дядя. Потому что оранжерею, такую необыкновенную, с тропическими деревьями, лианами, ручейками, спрятанными в экзотической зелени скамейками, построили по указаниям Мамули. Реми сильнее опирается о подоконник. Прядь волос вновь падает на полузакрытые глаза. Он мысленно пытается представить себе свою мать, но в памяти возникает лишь расплывчатый силуэт, затерявшийся среди теней прошлого. Все, что предшествовало несчастному случаю, мало-помалу стирается. Тем не менее Реми помнит, что Мамуля каждый день брала его с собой в оранжерею. Он помнит ее белую кофточку с кружевным воротничком. Эта кофточка отчетливо всплывает перед его глазами, но над воротничком ничего нет. Он изо всех сил старается вспомнить, но тщетно. Он знает, что у его матери были такие же белокурые волосы, как у него, и такой же выпуклый лоб. Он представляет себе миловидную, хрупкую молодую женщину, но это лишь искусственно созданный им призрак, который нисколько не трогает его сердце. Все это так далеко! А сейчас прошлое уж тем более не в счет. Воспоминания, они хороши, когда ты обречен на неподвижность в постели или едва передвигаешься в инвалидном кресле. Кстати, кресло надо будет запрятать подальше в гараж. Впрочем, Реми не испытывал к нему ненависти. Когда он проезжал в нем по улице, зябко завернувшись в плед, люди оборачивались ему вслед. Он ловил на себе их полные сочувствия взгляды. Раймонда специально катила кресло очень медленно. Раймонда, она ведь так хорошо его знает! Неужели, правда, прошлое не в счет? Разве Реми не жалеет уже о том времени, когда… Он оборачивается, оглядывает комнату, шнурок звонка у изголовья кровати, затем костюм, который вчера вечером распаковала и повесила на спинку кресла Клементина.«Лучше пойду сам!» — решает Реми. Он идет к креслу. Он уже больше не сомневается в себе. Напряжение в коленях и ступнях исчезло. Реми надевает безукоризненно отутюженные брюки, долго смотрится в зеркало. Будут ли на него по-прежнему оборачиваться на улице люди? Заметно ли, что он не такой, как все? Шикарный костюм! Наверное, его выбирала Раймонда. Значит, все же знает, что он уже не ребенок, что он стал мужчиной, что у него права мужчины… Он немного краснеет, быстро приводит себя в порядок, завязывает полосатый галстук, надевает ботинки на каучуковой подошве. Ему не терпится на улицу, пройтись среди пешеходов, посмотреть на женщин, на проносящиеся автомобили. Он свободен. Лицо его заливается краской. Свободен… Свободен… Он не потерпит больше, чтобы с ним обращались как с больным. Рядом с креслом Клементина положила палку с резиновым наконечником, и Реми хочется взять эту палку и вышвырнуть ее в окно. Он кладет в карман пиджака свой портсигар, зажигалку, бумажник. Надо будет потребовать денег… Реми удивляется, как мог он так долго быть вещью — вещью, которую просто перекладывали с места на место. Он открывает дверь, пересекает лестничную площадку. У него немного кружится голова. Лестница пугает его. Сможет ли он согнуть колени? А если он потеряет равновесие… Он на секунду прикрывает веки, сожалея, что уже не в комнате, где руки сами привычно нащупывали опору. Надо было взять трость. Какой же он жалкий, безвольный, беспомощный… Сердце его сильно бьется. Что они делают там, внизу? Почему не пришли помочь ему? Почему сейчас нет рядом с ним отца? Ах, как это просто, имея прикованного к постели сына, просунуть голову в приоткрытую дверь, сказать: «Как дела, малыш?.. Ничего не нужно?..» — и вздохнуть, тихонько затворяя ее. А что, если вернуться в комнату? И притвориться, что он не может ходить. Да нет! Он просто зол. Он прекрасно знает, что должен выдержать это испытание. Он знает, что его специально оставили одного. Настал черед доказать, что у него мужская воля… Он стискивает зубы, хватается за перила и решается-таки поставить ногу на первую ступеньку. Лестница кажется ему бесконечной, она тянется далеко вниз, увлекая его за собой. И еще этот ярко-красный ковер, водопадом ниспадающий до самого вестибюля.Вторая ступенька… Третья… А вообще-то никакой опасности нет. Все эти страхи существуют только в его воображении. Он сам нагоняет на себя ужас. Надо было знахарю поколдовать еще немного, чтобы прогнать его мучительную тревогу. Еще одно усилие… Ну вот! Он выпрямляется. И к столовой идет уже совсем твердо. Его подошвы столь бесшумны, что он доходит до порога, не привлекая внимания старой Клементины. Видит, как она что-то штопает, тихонько шевеля губами, будто молится.— Доброе утро.Она вскрикивает, встает. Ножницы падают, втыкаются в паркет. Реми подходит, руки в карманах. Какая же она маленькая, худенькая, вся морщинистая, со слезящимися глазами за стеклами очков. Реми нагибается, поднимает ножницы. Он специально не опирается о стол. Клементина, молитвенно сжав руки, смотрит на него с некоторым испугом.— Нехорошо, — говорит Реми. — Ты могла бы и помочь мне.— Мсье запретил.— Это меня не удивляет.— Доктор сказал, что ты должен справиться сам.— Доктор?.. Ты говоришь о знахаре?— Да. Ты уже давно мог бы ходить, но тебе мешал страх.— Кто тебе это сказал?— Мсье.— Значит, я оставался в постели только потому, что хотел этого сам?Реми раздраженно пожимает плечами. Стол для него уже накрыт. Серебряный кофейник дымится на электрическом подогревателе. Он наливает кофе в чашку. Старушка все еще не спускает с него глаз.— Да сядь же, — ворчит он. — Где Раймонда?Клементина снова берется за рукоделие, опускает глаза.— Я не приставлена следить за ней, — бормочет она. — Она мне не докладывает, куда идет.Реми маленькими глотками пьет кофе. Он несчастен, он думает, что в нормальной семье в такой день, как сегодня, все бы остались дома, рядом с чудом — излечившимся ребенком. Даже Раймонда его предала. Куда идти? Зачем ходить? Он зажигает сигарету, прищуривает один глаз.— Почему ты на меня так смотришь, Клементина?Она вздрагивает, поднимает на лоб очки, чтобы вытереть глаза.— Ты теперь так похож на мадам!Бедная старушка совсем из ума выжила.Реми идет во двор.Он медленно проходит мимо пустого гаража. В глубине, за ямой, Адриен спрятал инвалидное кресло, которое двигалось при помощи рычага. Надо будет отдать это кресло. Нужно покончить с прошлым. Он должен жить как все, стать счастливым, беззаботным, здоровым. Реми останавливается у оранжереи, прислоняется лбом к стеклу. Бедная Мамуля! Видела бы она это подобие джунглей. Сюда что же, никто никогда не заходит? Заброшенные пальмы выглядят больными; листья гниют в бассейне; папоротник разросся и превратился в дикий сад, куда Реми не решается войти. Могила Мамули! Они, наверное, так же плохо ухаживают за ней, как и за оранжереей, где она любила уединяться. Никто больше не ходит на кладбище. А кстати, скоро праздник Всех Святых. Реми вспоминает свое последнее посещение кладбища Пер-Лашез. Он еще был маленьким мальчиком, Адриен нес его на руках. Раймонда у них тогда еще не служила. Все остановились при входе на одну из аллей. Кто-то сказал: «Здесь!» Реми бросил свой букет на гранитную плиту, а в машине долго плакал, прежде чем уснуть. С тех пор он там ни разу не побывал. Врач запретил. Реми уже не помнит, какой именно врач. Он повидал их столько! Но теперь-то уже никто не помешает ему пойти на кладбище. Быть может, каким-нибудь чудом Мамуля узнает, что ее сын ходит, что вот он стоит здесь, рядом с ней. Конечно, он никому об этом не расскажет. Даже Раймонде. Есть вещи, которые их не касаются, отныне не касаются. С сегодняшнего дня Реми перестает принадлежать им. У него начинается своя собственная личная жизнь.Скрипят ворота, и Реми оборачивается. Раймонда! Она тоже слегка вскрикивает, увидя его здесь, перед оранжереей. Она стоит, не в силах сделать ни шагу, и преодолеть пространство, которое их разделяет, должен он. Они оба смущены. Неужели эта молодая женщина, столь изысканная, столь элегантная, неужели она… Еще вчера помогала ему садиться в кровати, иногда кормила его… Он неуверенно протягивает руку. Ему хочется попросить у нее прощения.Она смотрит на него тем же взглядом, каким только что смотрела Клементина, затем машинально протягивает затянутую в перчатку руку.— Реми, — говорит она. — Я вас не узнала. Вы смогли…— Да. И запросто.— Как я рада!Она немного отстраняет его, чтобы лучше рассмотреть.— Какое превращение, малыш!— Я больше не малыш.Она смеется.— Для меня вы всегда будете малы…Он резко перебивает ее:— Нет… Для вас меньше, чем для кого бы то ни было.Он чувствует, как у него горят щеки, и неловко берет Раймонду за руку.— Извините меня. Я еще сам толком не понял, что со мной произошло. Мне немного стыдно за все те неприятности, что я вам причинил… Я был несносным больным, не так ли?— Ну, все это позади, — говорит Раймонда.— Мне бы очень этого хотелось… Вы разрешите, я задам вам вопрос?Он открывает дверь в оранжерею, пропускает молодую женщину вперед. Воздух влажный, тяжелый, пахнет гнилым деревом. Они медленно идут по центральной аллее, на их лицах играют зеленые отблески.— Кому первому пришла мысль о знахаре? — спрашивает он.— Мне. Я никогда особо не доверяла официальной медицине. А раз врачи считали ваш случай безнадежным, то мы так и так ничего не теряли…— Я не об этом. Вы что, считали, я притворялся?Она останавливается под деревом, задумчиво ловит низкую ветку и проводит ею по щеке. Она размышляет.— Нет, — наконец говорит она. — Но подумайте, какое потрясение вы испытали после смерти матери…— Другие дети тоже теряют матерей. Но их от этого не парализует.— Дело не в ногах, бедный мой Реми, удар не перенес ваш мозг, ваша воля, ваша память, и вы укрылись от внешнего мира в своей болезни.— Прямо сказка какая-то!— Да нет! Знахарь Мильсандье все объяснил. Теперь, он считает, вы очень скоро поправитесь.— Ах, так, по его мнению, я еще не вполне здоров?— Ну почему же, вполне, сами видите. Еще пара сеансов, и сможете заниматься спортом, плавать — все что угодно. Теперь дело в вас, в вашем желании. Мильсандье сказал: «Если он любит жизнь, то я за него ручаюсь». Слово в слово.— Ему легко говорить, — пробормотал Реми. — А вы верите в эти его флюиды?— Ну, конечно, верю… Вы сами — живое доказательство!— А отец? Он рад?— Реми! Почему каждый раз, заговаривая об отце, вы становитесь злюкой? Если бы вы его видели… Он так растрогался, что даже не мог благодарить.— А утром так растрогался, что даже не пришел узнать, как я провел ночь. А вы, Раймонда?Она закрывает ему рот своей надушенной ручкой.— Помолчите!.. Вы сейчас наговорите глупостей. Нам было велено оставить вас одного. Это своего рода испытание.— Если бы я знал раньше!— И что тогда? Может, остались бы лежать? Чтобы помучить нас? Вот ведь вы какой, Реми!Опустив голову, он поддает ногой камешки. Раймонда щекочет ему ухо пальмовым листом.— Ну, улыбнитесь, мой мальчик, вы же должны быть так счастливы!— Я счастлив, — ворчит он. — Я счастлив, счастлив… Если повторять часто, пожалуй, так оно и будет.— Да что с вами, Реми?Он отворачивает голову, чтобы она не видела его лица. Как-никак он уже взрослый и не должен плакать.— Вы плохой мальчик, — продолжает она. — А я-то специально ходила за новой книгой для вас. Посмотрите «Чудеса воли». Здесь полным-полно любопытных экспериментов. Автор утверждает, что, сконцентрировав психологическую энергию, можно воздействовать на людей, животных и даже на вещи.— Спасибо, — сказал он. — Но я думаю, что теперь с этими развлечениями покончено. Теперь отец захочет, чтобы я серьезно занялся делом.— Ваш отец не палач. Скажу по секрету, если вы обещаете молчать… Обещаете?— Конечно! Но хочу вас предупредить заранее, что мне это совсем не интересно.— Спасибо… Так вот, он намерен отвезти вас в Мен-Ален.— Он держит вас в курсе всех своих дел, если я правильно понял?— Вы смешны, Реми.Они молча смотрят друг на друга. Реми вынимает платок, вытирает краешек скамьи, садится.— Вы распоряжаетесь мной, — с горечью в голосе говорит он. — Вы даже не спрашиваете, хочу ли я покинуть Париж. Без конца шушукаетесь за моей спиной. То целителя приглашаете, то еще что… А если я захочу остаться здесь…— Прекратите разговаривать таким тоном…Она делает вид, что хочет уйти.— Раймонда… Раймонда… Прошу вас… Вернитесь… Я устал. Помогите мне.Ах, как она сразу послушалась! Как вдруг заволновалась! Он тяжело поднимается, цепляется за ее руку.— Голова закружилась, — шепчет он. — Ничего страшного… Я еще не совсем окреп… А если я поеду туда, вы тоже поедете?— Что за вопрос? Вам не следовало так долго стоять, Реми.Он тихонько смеется, отпускает руку Раймонды.— Я пошутил, — признается он. — Я совсем не устал. Нет, не сердитесь… Подождите меня, Раймонда. Вам так не хочется, чтобы нас застали здесь вместе?— Что вы хотите этим сказать?.. Честное слово, вы сегодня какой-то странный, мой маленький Реми…— Хватит называть меня маленьким Реми… Сознайтесь, что, если бы я не был больным, вы бы даже не взглянули на меня… Что я для вас, Раймонда?.. Вы только что сами сказали: мальчик. Вам платят, чтобы вы ухаживали за мальчиком, немного занимали его и, главное, за ним следили. А вечером вы идете обо всем доложить моему отцу. Ну, скажите, что это не правда.— Вы очень меня огорчаете, Реми.Он на секунду умолкает, стискивая в карманах вспотевшие руки. Затем говорит с жалкой улыбкой:— Эта работа не для вас, Раймонда. Целый день наблюдать за таким мальчишкой, как я, терпеть общество человека, напоминающего служащего похоронного бюро, и старой ворчливой служанки. Я уже не говорю о своем дяде. На вашем месте я бы ушел…— Но… да у вас истерика… — говорит Раймонда. — Ну-ка!.. Пошли!.. Дайте руку… Да не смотрите вы так! Честное слово, можно подумать, что вы несчастны… Нет, Реми, я ничего не рассказываю вашему отцу.— Клянетесь?— Клянусь!— Ну тогда…Он наклоняется. Его губы касаются щеки молодой женщины.— Реми!— Что?.. Это останется между нами. Вы против? Чувствую, что мне становится плохо. Вам придется бежать за Клементиной.Разозлится или нет? Она часто дышит, смотрит в сторону двора. Глаза ее блестят. Она быстрым движением проводит языком по губам. Рука нащупывает ручку двери.— Если вы не станете серьезнее… — начинает она.Победа! Впервые он непринужденно смеется.— Раймонда… Да это только чтобы поблагодарить вас… за целителя. Вот и все. Не станете же вы меня за это ругать?Она отпускает ручку, колеблется, потом подходит ближе.— Вы становитесь невыносимым, — вздыхает она. — По-моему, нам лучше вернуться домой.Он берет ее за руку. Несколько ступеней соединяет оранжерею с отопительным помещением в подвале, откуда еще одна лестница ведет прямо в прихожую. Так они попадают в гостиную, и Раймонда кладет на стол несколько книг.— Обязательно надо заниматься? — спрашивает Реми. — Уже двенадцать. Сейчас приедет отец… Да и математика, знаете… с моей-то памятью… Вы ему говорили, целителю, о моей памяти? Я все забываю, и уж это, поверьте, не моя вина… Я, пожалуй, схожу к нему еще разок. По-моему, есть уйма вещей, которые я могу рассказать ему с глазу на глаз.— Я не знаю, но если ваш отец…— Опять мой отец! — бросает Реми. — Ну хорошо, он любит меня. Он жертвует для меня всем. Между нами, у него есть на то средства. Но, в конце концов, разве я узник?— Замолчите!.. Если Клементина вас услышит…— Ну и пусть слышит! Пусть пойдет и скажет ему…Во дворе скрипят и распахиваются ворота. Медленно въезжает длинный бежевый лимузин, и Реми успевает увидеть проспект с движущимся под бледными лучами солнца потоком машин. Затем из автомобиля выходит Адриен, закрывает ворота, задвигает засов. Как будто в полдень могут залезть воры!— Я вас оставлю, — говорит Раймонда.Реми не слышит, как она выходит. Он смотрит в окно. Его отец помогает дяде Роберу выбраться из машины. Они о чем-то спорят. Они все время о чем-нибудь спорят. Дядя конечно же тащит свой портфель. Едва успев вылезти из лимузина, он уже слегка похлопывает портфель ладонью. Наверное, все его аргументы там. Цифры. Цифры. Он верит только цифрам. За столом они снова будут считать. Он вынет свою записную книжку, ручку, отодвинет блюда и бутылки, доказывая, что… Реми встает. А, бежать отсюда к черту! Сменить обстановку. Ну что может удерживать Раймонду в этих стенах? Ей ведь всего двадцать шесть. Наверняка полно семей, где требуется учительница, да еще умеющая ухаживать за больным. Голос дяди в прихожей. Громкий, запыхавшийся. Он постоянно вынужден бежать за своим братом: тому доставляет удовольствие ходить размашисто. В сущности, они недолюбливают друг друга, эти двое. Реми закуривает, прислоняется к камину, чтобы приободриться. Он еще чувствует себя хрупким, уязвимым. Внимание! Они входят!— Здравствуйте, дядя! Как дела?Ну до чего же он комичен: типично овернские усы и бледные дрожащие щеки. Он останавливается напротив Реми, немного наклонив голову, с недоверчивым видом.— А ну-ка пройдись!Реми небрежно делает два шага, резким движением головы откидывает прядь. Он наблюдает за отцом, замечает, что тот побледнел и так же испуган, как Клементина.— Это… это грандиозно! — говорит дядя. — И тебе не тяжело? Ты не насилуешь себя? А ну-ка пройдись до окна, я посмотрю.Он хмурит брови, как будто хочет обнаружить, в чем же подвох. Он вытирает платком лысину, строго смотрит на брата.— Как это ему удалось?— При помощи пассов… руками, по всей длине ног.— Он не облучал его?— Нет. Просто сказал: «Вы можете ходить!»— Пусть будет так. Но… надолго ли это?— Он утверждает, что да.— О, он утверждает! Он утверждает! А впрочем, тем лучше. Если ты доверяешь подобным людям… Что он прописал, какие лекарства?— Никаких. Упражнения. Свежий воздух. Я повезу его в Мен-Ален. Он сможет гулять там в саду.— Ты не боишься, что…Дядя внезапно запнулся, затем очень быстро, с наигранным весельем продолжил:— Ну что ж, прекрасно! Пожалуй, я тоже проконсультируюсь с твоим знахарем по поводу моей астмы. — Он смеется. Подмигивает брату. — К сожалению, я не из тех, кого можно исцелить чудесным образом. У меня нет веры… И дорого он взял?— Он ничего не берет. Он утверждает, что не имеет права извлекать выгоду из своего дара.— Да этот тип просто сумасшедший! — говорит дядя.Пораженный внезапной мыслью, он продолжает, понизив голос:— А ты не думал посоветоваться с ним о… А? Как знать?— Я прошу тебя, Робер!— Хорошо. Я не настаиваю. Ну что ж, дети мои, рад за вас. Слушай-ка, Этьен, это дело надо спрыснуть!Не дожидаясь ответа, он проходит в столовую. Слышно, как звенят стаканы. Реми идет к отцу. Тот напряжен, натянут. Теперь Реми такого же роста, как и он. Ему хочется, как это ни абсурдно, взять его руку, пожать ее, как мужчина мужчине, устранить невидимое препятствие, которое разделяет их сильнее, чем стена.— Папа.— Что?Все. У Реми не хватает смелости. Он замыкается. Отворачивается.С подносом в руках возвращается дядя.— Ох уж этот Реми! На, раз ты мужчина, открывай бутылку. Надеюсь, твой колдун не запретил тебе аперитивы? Ну, за ваше здоровье… Желаю удачи, бедный мой Этьен.— Значит, решено? — чуть слышно говорит отец. — Ты нас бросаешь?— Я вас не бросаю. Я просто беру калифорнийское дело в свои руки. Вот и все… Повторяю еще раз: ты сам себя топишь. У меня есть отчет Бореля. Не станешь же ты спорить с цифрами?Он похлопывает по своему портфелю. Реми отходит к окну, смотрит во двор. Адриен, в одной рубашке, без пиджака, вертится около машины. Раймонда что-то объясняет ему, указывая на руль. Оба смеются. Реми прислушивается, но голос дяди перекрывает все шумы.Глава 2Шарлатан? Скорее похож на скромного служащего. Неряшлив. Табачные крошки на вороте жилета. Толстая цепочка из белого металла тянется из одного жилетного кармана в другой. Грубое лицо с широким следом от ожога на левой щеке, как будто бы на нее поставили утюг. Близорукие глаза, наполняющиеся влагой, начинают чуточку косить всякий раз, когда он вытирает свое пенсне о рукав рубашки. Тяжелые, квадратные кисти рук, которые он скрещивает на животе, как бы желая поддержать его. И тем не менее хотелось выложить ему все, хорошее и дурное без разбора, из-за того, что он немало знает о жизни, о неудачах, об ударах судьбы. Чего только не увидишь у него на столе: книги, старая пишущая машинка, деревянное распятие, похоже, вырезанное ножом, трубки, а на стопке регистрационных бланков — целлулоидная куколка. Он слушал Реми, раскачиваясь на стуле, а тот, не переставая говорить, думал, очень ли умен этот человек и как его лучше называть — мсье или доктор.— Давно осиротели?Реми подскочил.— Разве отец вам не объяснил?— Расскажите еще раз.— Ну, в общем, довольно давно, да… Моя мать умерла в мае 1937 года. И именно с этого времени…— Позвольте! Позвольте! Вам же не сразу сообщили, что ваша мать умерла.— Ах нет! В том состоянии, в каком я находился, они предпочли подождать. Сначала мне сказали, что она в отъезде.— Иначе говоря, ваша… болезнь предшествовала трагическому известию. Вы заболели раньше, чем узнали о несчастье. Горе, волнение ухудшили ваше состояние, но факт остается фактом, смерть вашей матери не имела прямого отношения к поразившему вас недугу.— Не могу сказать. Знаю только, что это совпало по времени. Но отец должен был вам рассказать…— Он рассказал мне, что вас нашли без чувств в саду в Мен-Алене; вы не помнили, что случилось перед вашим падением.— Да, это так. Я часто пытался найти объяснение. Наверное, я играл, бегал, может быть, ударился.— Однако, как говорят, у вас не было ни одной царапины, ни малейшего следа от ушиба. Может, вы что-нибудь припомните, пусть даже совсем смутно?Реми развел руками:— Все это случилось так давно… Говорили, что несколько недель потом я лежал скорчившись.— В положении зародыша?— Может быть, да.— А до этого у вас не бывало провалов в памяти?— Трудно сказать, я был совсем маленьким.— Вы умели читать, считать?— Немного да.— А что, собственно, вы ощущаете? На что жалуетесь?— У меня очень плохая память. Например, моя учительница, мадемуазель Луанс, объясняет мне сегодня задачу, а назавтра я уже не могу ее решить. Иногда я даже забываю, что она объясняла мне накануне.— А что вы забываете легче всего?— Математику.— У вашего отца техническое образование?— Он выпускник политехнической школы. И воображает, что я должен так же хорошо разбираться в математике, как и он. Он хочет, чтобы я во всем походил на него.— Отдохните, мсье Вобере.Знахарь встал, подошел к Реми сзади, положил руку ему на голову. Было слышно, как в соседней комнате громко играли дети. Что-то каталось по полу. Может быть, заводная лошадка? Рука медленно скользила по голове Реми.— Расслабьтесь… Вот так… Больше не волнуйтесь. Теперь вы ничем не отличаетесь от любого своего сверстника. Вам восемнадцать лет, не так ли?— Да.— А не могли бы вы немного попутешествовать? Какова профессия мсье Вобере?— Мой отец занимается импортом цитрусовых. Ему принадлежит крупное дело в Алжире.— Замечательно! Попросите его отправить вас туда, месяца на, два, три… Что? Вы боитесь отказа? Он строг?Реми почувствовал, что краснеет.— Дело не в этом, — пробормотал он. — Я не смогу там обойтись… Обо мне всегда заботились… всегда.Человек за его спиной засмеялся громким, низким смехом, приятным на слух. Рука его легла на плечо Реми.— Вы боитесь, что вам не хватит энергии? — спросил он. — Не бойтесь. Постарайтесь только захотеть… изо всех сил. Скажите себе: «Я сумею! Я сумею!» Поверьте мне, воля может все. Дело лишь в тренировке. И я вам помогу. Я буду думать о вас.— Но… а когда я буду далеко?— Расстояние не имеет значения. Для мыслей не существует расстояний.Было странно слышать подобные слова из уст этого толстого, пахнущего табаком и несвежим бельем человека, с рыжей шерстью на руках. Он снова сел за стол, повертел немного в руках деревянного Иисуса, затем поставил его на пишущую машинку.— Ваш случай классический. Не пытайтесь понять его. Вы слишком любопытны по отношению к самому себе. Все вы одинаковы… Впрочем, если вы снова потеряете веру в себя, если вас еще будут беспокоить страхи, приходите… Приходите побеседовать со мной. Вот увидите, облегчение наступит само собой. Я вам обещаю…Вдруг открылась дверь, и на пороге появился ребенок.— Франсуа, — сказал знахарь, — веди себя хорошо. На, возьми свою куклу… и постарайтесь поменьше шуметь.Он ущипнул малыша за шею, улыбнулся Реми.— Отправляйтесь путешествовать, — пробормотал он. — Так будет лучше… И не только для вас.Реми встал, целитель протянул ему руку. Надо ли было предложить ему денег? Сказать «спасибо»? Реми предпочел уйти молча. Люди стояли в приемной, в коридоре, даже на лестничной клетке. Все эти перешептывающиеся больные представляли собой отталкивающее зрелище. На некоторых были повязки, и, спускаясь по черной лестнице, Реми подумал, что ненавидит толпу, толкучку, соприкосновение с другими людьми. Ему не терпелось остаться одному; он был разочарован. Этот толстый человек ничего не понял. Путешествовать! И что он увидит, когда поедет в Алжир? Предприятия Вобере, кабинеты Вобере, персонал Вобере! И незнакомых людей, которые будут качать головами и говорить: «Ах, вы сын Вобере!»Реми медленно шел по краю тротуара; интересно, сумеет ли он поймать такси? Палящее солнце нравилось ему. Прогулка тоже была приятной, но все же это не то, что он себе представлял… В своем кресле он обладал большей властью, большей уверенностью в себе. Например, он заставлял людей поворачивать голову, уступать ему дорогу, и он помнит ту девочку, которая подошла к нему в парке Ранелаг и подарила букетик фиалок.Он поднял руку. Поздно. Такси проехало мимо. Это тоже характерно. Но не мог же он поехать на метро! Он даже не знал, как оно устроено, метро. Он совсем не знал города, а мир знал лишь по картинкам в журналах. В мелькании пестрых страниц ему запомнились высотные здания, теплоходы, пейзажи Китая, Африки, фотографии Елисейских полей, площади Опера праздничным вечером, а вот маленькие темные забегаловки, антикварные магазинчики, мясные лавочки, где на витринах лежали куски мертвого мяса, были ему в новинку, они волновали его и таили в себе неясную опасность. Реми чувствовал себя тревожно от всего этого шума, движения, скопления запахов, как животное вдали от своего логова.— Эй!Заскрежетав тормозами, такси остановилось. Старый желтоватый «рено» с сиденьями сомнительной свежести Реми колебался. Следует ли ему ехать?.. Это так далеко!.. Купит ли он там цветы? И еще эта жалкая машина!.. Шофер открыл дверцу. Ладно!— Кладбище Пер-Лашез, центральный вход.Ну, теперь все. На сей раз Реми решился. Три дня он бродил вокруг стоянок такси, не в силах побороть себя. Впрочем, какая необходимость так уж торопиться на встречу с умершей?! Он даже не знал, действительно ли хочет поехать на кладбище. Ведь могила сама по себе не очень много и значит. Умершие… Клементина утверждала, что они где-то живут. Когда Реми был маленьким, он учил молитвы. Теперь он их конечно же забыл, как и все остальное. Он никогда не чувствовал необходимости молиться за Мамулю, но думал о ней с нежностью, потому что она была неотделима от его детства. Она принадлежала к миру до случившегося. И Реми вдруг подумал, что от того мира ничего не сохранилось. Одежда Мамули, ее вещи, наверное, также и драгоценности, какие-нибудь безделушки — куда это делось? Должно быть, все отправили в деревню, в Мен-Ален. Любопытно будет пройтись по комнатам верхнего этажа, порыться в ящиках. Еще один дом, где Реми жил, но которого не знал.Такси въезжало на длинную, оживленную улицу, и у Реми возникло чувство, что он едет по незнакомой стране. А если с ним здесь что-нибудь случится, как он найдет проспект Моцарта? «Я сумею», — подумал он. Может быть, это только слова? Может, это нечто вроде заклинания? Целитель выглядел таким уверенным в себе в силе своих убеждений.Такси затормозило, остановилось. Пер-Лашез. Почему Реми представлял себе это место мрачным? Перед ним предстали чугунные ворота, газоны, бордюры из хризантем, и со всех сторон ощущался город со своим бесконечным движением, глухим шумом. «Я сумею!» — повторил себе Реми. Он расплатился с таксистом, перешел улицу, зашел в цветочную лавочку, низкой черепичной крышей напоминавшую деревенский домик. Купил букет гвоздик, но, едва выйдя на улицу, пожалел о сделанном выборе. У него, должно быть, нелепый вид деревенского жениха. Но никто не обращал на него внимания. Какой-то человек сгребал в кучу опавшие листья. Он вошел на территорию кладбища, стараясь вспомнить свои прошлые впечатления. Вот та самая аллея, точно дорога, уходящая далеко вперед… Нет, ее он не узнавал. Зачем он пришел сюда, похожий со своими цветами на гостя, которого уже давно не ждут? Женщина в трауре вышла из здания, у входа в которое Реми прочел табличку: «Контора кладбища». Наверняка здесь ему помогут. Он толкнул дверь и сказал с недовольным и деловым видом.— Будьте любезны, я ищу могилу Окто.Сторож посмотрел на гвоздики, потом на Реми.— Вы хотите знать, где находится могила?— Да, — нетерпеливо произнес Реми.— Окто… скажите, пожалуйста, по буквам.— О… к… т…— Достаточно… О… к… т… Так-так, О… к… т…Сторож перебрал несколько журналов, открыл толстую книгу, и палец его заскользил по страницам. О… к… т… Оброн… Олер… Окто… Окто Луиза Анжела… участок № 7…Он встал, протянул руку по направлению к окну.— Это просто. Видите вот эту аллею?.. Не центральную, а вот эту, прямо перед нами? Пройдете по ней до Шмен Серре, она пойдет направо. Могила сразу слева, пятая по счету.— Спасибо, — пробормотал Реми. — Но… простите. Вы сказали Окто Луиза Анжела?Сторож склонился над книгой, ногтем подчеркнул имя.— Да. Окто Луиза Анжела… Это не то?— То, то. Это моя бабушка, но… а еще?— Что — еще?— Другого имени нет?— Нет. Это последнее захоронение. Дальше могила Отман, никакого отношения к Окто.— Наверное, вы ошибаетесь. Обязательно должна быть Вобере, Женевьева Вобере… Ее похоронили несколькими днями позже, в том же склепе… 30 мая 1937 года.Сторож терпеливо прочел еще раз.— Сожалею, — добавил он, — вот ранее есть еще Окто Эжен Эмиль…— Да, это мой дедушка… Но, Господи, как же так? Здесь наверняка ошибка, забыли вписать.Реми положил на стол свой букет и перчатки, обошел стол и прочитал сам: «Окто Луиза Анжела».— Это легко проверить, — предложил сторож. — Можно посмотреть регистр поступлений.— Пожалуйста, посмотрите.— Какое, вы сказали, число?— 30 мая 1937 года.Сторож достал огромную книгу, начал ее листать. Реми нервно потирал руки. Его голос дрожал, когда он добавил:— Мадам Вобере, Женевьева-Мария, урожденная Окто.— Нет, — сказал сторож. — Смотрите!.. Такое имя не значится в списке за 30 мая. У вас нет другого фамильного склепа?— Есть, около Шатору, в Мен-Алене.— Ну вот все и выяснилось, вы перепутали.— Это исключено. Там покоится семья моего отца. А мать, я уверен, похоронена здесь.— Вы присутствовали на похоронах?— Нет, в то время я болел. Но я приходил на могилу немного позже.— Ну, что вы хотите, чтобы я вам сказал? Вы же сами видите книги. Вы пойдете в склеп?.. Справа будет Шмен Серре… Не забудьте перчатки, мсье.Реми шел по аллее, среди могил. Тут и там он видел людей, застывших у надгробий. Счастливцы! Они хотя бы знали, где их умершие. А он… Между тем он был уверен, что приходил на Пер-Лашез. И с какой стати его мать похоронили бы в другом месте? Но вот регистрационные книги… Они-то были на месте, они беспристрастны. С ними схитрить невозможно. Справа начинался Шмен Серре. Реми сосчитал склепы. Пятый, сказал сторож. Это был простой камень с уже стершейся надписью: «Захоронение Окто». Слезы застлали глаза Реми. Да кто же там на самом деле, под этим камнем? Как узнать? Выходит, сплошное вранье! И почему это именно сегодня так празднично светит солнце! В пасмурный день Реми, возможно, и узнал бы могилу, заметил бы какую-нибудь давно виденную и забытую деталь. Но этот облезлый камень, на котором играла тень от кипариса, ничего ему не напоминал. И соседние могилы носили имена, которые не вызывали в нем никаких воспоминаний: Грелло… Альдебер… Жуссом… Реми огляделся. Куда же он мог бросить свой давний, детский букетик? На чью могилу? На каком кладбище? Слезы высохли на его щеках. Он не в силах был сделать и шагу. Да что толку хотеть того или другого, если судьба постоянно наносит ему удары! Лишь на мгновение, благодаря целителю, он было подумал… а затем ноги привели его сюда, к этой несуществующей могиле. Другой бы, конечно, нашел могилу своей матери. А он… Он обречен на невероятные происшествия, на странную жизнь, на страшные испытания. Какой смысл защищаться!Кто-то прошел по аллее. Реми повернул назад. Никто конечно же ничего ему не расскажет. Раймонда?.. Но она в доме только пять лет. Клементина?.. Всегда сварливая, всегда недоверчивая, впечатлительная сверх всякой меры, ей мнились в самых безобидных словах упреки или насмешки. Дядя?.. Ах, вот дядя-то посмеется! Мамуля больше ничего не значила в доме. Она давно забыта. Реми подумал об отце, который так и не снял траура. Что ему сказать? Что спросить? Любил ли он Мамулю? Вопрос показался Реми чудовищным. И тем не менее… Этот холодный, педантичный, неразговорчивый человек, был ли он способен кого-либо любить? Он не часто говорил об умершей. А когда говорил, то называл ее «твоя покойная мать», но никогда — Женевьева. Правда, в его голосе звучала какая-то особая интонация, печальная дрожь. Реми остановился. Была ли то действительно печаль? Простое предположение. Во всяком случае, не безразличие. Скорее сожаление, как будто Мамуля умерла прежде, чем была улажена какая-то серьезная ссора… Адриен слишком вышколен. Никакой надежды, что он разболтает секреты хозяев. Все просто. Реми одинок. Снова сирота. «Это моя судьба, — сказал он себе с горечью. — Вот это для меня. Это по мне. Это я могу». Он почувствовал, как его переполняет безотчетная ненависть ко всему живому, счастливому, здоровому. Опустив глаза, он увидел свой букет, который так и не возложил. Швырнул его на ступеньки некого подобия претенциозного храма, под табличку с надписью из золоченых букв:АВГУСТ РИПАЙ1875–1935Кавалер ордена Почетного легиона,удостоенный знака отличияпо народному просвещениюОН БЫЛ ХОРОШИМ МУЖЕМ И ХОРОШИМ ОТЦОМВЕЧНАЯ ПАМЯТЬРеми захотелось, чтобы его букет стал бомбой, и все кладбище взлетело на воздух с его крестами, гробами, костями, ритуалами, со всей своей тишиной и спокойствием. Он пошел прочь, положив руку на грудь, так как ему тяжело было дышать. Сторож на выходе отдал ему честь, приставив два пальца к фуражке. Может, слегка иронично, но весь мир смотрел на Реми с иронией. Он узнал спускающуюся под гору улицу, по которой недавно ехал на такси. Улица Рокетт, гласила табличка. Эта улица в голубой дымке вела в людскую толчею, к шуму, движению, жизни, и Реми еще раз остановился. Двое служащих похоронного бюро беседовали в глубине маленького кафе. Он зашел, облокотился о стойку.— Рюмку коньяку!Никто не удивился, и он почувствовал смутное облегчение. Те двое, потягивая белое вино, говорили о предстоящей забастовке. Коньяк был терпким, жег горло, и Реми вспомнил историю калифа, который ночью инкогнито выходил из своего дворца и развлекался тем, что посещал дно общества. А он, он будет убегать ночью, чтобы посещать кладбища! Гнев вновь захлестнул его. Он бросил банкнот, оставил наполовину недопитую рюмку и выскочил на улицу, а в голове у него вертелся все тот же вопрос: «Где я был, когда умерла Мамуля?» Но ответ не приходил. Он болел. Ему сказали, что Мамуля в отъезде, затем сказали, что Мамуля не вернется, что она умерла, что это совсем не больно — умирать… Это такой долгий, долгий сон. Все должны умирать, даже дети, когда вырастут большими, когда станут старыми, старыми, как бабушка. Бабушка тоже умерла за несколько дней до Мамули. Они были вместе на небесах и заботились оттуда о своем маленьком Реми. Но Клементина плакала, успокаивая Реми. Она пугала его, и ночь за ночью — как это забыть?! — он вскрикивал спросонья, услышав, как ему казалось, в комнате шаги своей матери. Позже Клементина объяснила ему, что Мамуля умерла от острого приступа аппендицита. Тем не менее Мильсандье был прав. Он стал калекой вовсе не из-за Мамули. Но тогда из-за чего?.. Наследственный порок? У них в семье все были крепко скроены. А со стороны Мамули? Вот об этом ему известно куда меньше… Он ничего не знал о родственниках с материнской стороны… Да и о Мамуле ничего не знал… Ничего!..Реми шел по узкому тротуару, заставленному лотками с разным товаром. Нет, ему решительно не нравился людный квартал, где из каждого закоулка несло нищетой. Почему?.. Почему он заболел? Если не от тоски, то от чего же тогда?.. А ведь отец все время говорил ему: «Ты рассуждаешь как ребенок, Реми!» Ну вот, теперь он рассуждал как мужчина. Не может паралич разбить ни с того ни с сего, без всяких причин. Очень удобно называть его симулянтом. Было что-то еще. Но что?.. Он пнул ногой обнюхивающую его шавку. По всей вероятности, Мамулю похоронили не на Пер-Лашез, а в другом месте. Почему, раз Окто имели на Пер-Лашез фамильный склеп? Может, перед смертью Мамуля пожелала покоиться в могиле там, где когда-нибудь ее муж упокоиться рядом с ней? Все бывает…— Пшел вон!Фокстерьер, рыча, отбежал, но Реми почти сразу же почувствовал его своей спиной. Он попытался унять гнев. Смешно заводиться из-за такой ерунды. Болезнь сделала его раздражительным, это правда, но разве его не убеждали, что он уже здоров?.. Значит, Мамулю похоронили в другом месте, но, чтобы не вдаваться в ненужные и мучительные детали, при Реми продолжали говорить о Пер-Лашез. Вот оно, правдоподобное объяснение. Реми сжал кулаки, ему хотелось схватить палку, что попадется под руку и покончить с проклятой собакой. Он резко обернулся, гневно сверкнув глазами. Фокстерьер отпрыгнул в сторону, на шоссе. Вернуться на тротуар он не успел. Реми услышал скрежет тормозов. Машина дважды мягко приподнялась и; удаляясь, вновь набрала скорость.— Так ему и надо, — произнес чей-то голос.Уже начал стекаться народ, образовался круг склонившихся голов. Реми оперся о дверь какой-то лавки. Он тоже хотел посмотреть, но ему сжало горло, словно слишком туго затянутым галстуком. Вдруг задрожали ноги, как в тот день, когда он впервые встал с постели. От короткого головокружения в голове стало пусто. Ясной осталась лишь одна мысль: «Домой! Вернуться в свой тихий дом, за крепко запертые ворота…» Он сделал несколько шагов — ноги стали ватными.— Такси!— Вы нездоровы? — спросил его шофер.— Немного кружится голова, ничего страшного.Ветер развевал его белокурую прядь. Тошнота проходила. Он сидел неподвижно, полуоткрыв рот, бессильно уронив руки на сиденье… Потерянная могила… Раздавленная собака… Он уже не очень хорошо понимал происходящее, но догадывался, что существует между этими событиями невидимая связь… Ему не надо было выходить из дому… Да еще от спиртного противно во рту. Он медленно расстегнул ворот рубашки, почувствовав, что они выехали к Сене. Воздух стал прохладнее, чище. Да, деревня пойдет ему на пользу. Надо как можно скорее уехать и постараться до отъезда не думать. Он привстал, опершись на локоть, посмотрел на проплывающий мимо окон такси незнакомый город. Мимо проносились люди, магазины, влюбленные парочки, кафе, где спорили и болтали его сверстники, — запретный мир, уносящийся, как сновидение, и чей-то голос шептал: «Так ему и надо». Реми вытер вспотевшие ладони о брюки. Да что это он выдумал? Из-за того, что какая-то собака… А вот и дом за оградой, кругом тишина. Наконец-то он вернулся домой.— Вам лучше? — спросил его шофер.— Спасибо, — пробормотал Реми, — сдачи не надо.Это было так унизительно — платить, считать монеты. Реми еще не умел обращаться с деньгами, да он и не хотел этому учиться. Он вошел через маленькую дверь, которую Клементина закрывала каждый вечер в девять часов. Машина дяди стояла во дворе: «ситроен». Огромный лимузин тоже был здесь. Отец дома.В гараже работал Адриен. Он поднял глаза, улыбнулся, показал свои испачканные, черные руки.— Извините, мсье Реми… Я в таком виде. Хорошо погуляли?— Да, ничего… Немного устал.— Еще бы! Вы ведь еще не привыкли.Реми не мог не залюбоваться этим широкоплечим человеком. Он действительно выглядел великолепно в брюках для верховой езды и крагах. Сколько ему лет? Самое большое — тридцать пять. На лице безмятежность — сразу видно, у человека нет проблем. Выражение приятное, доброжелательное. Реми подошел ближе. Он никогда не думал, что у Адриена была какая-то своя жизнь. Для него шофер и машина составляли единое целое. С водителем здоровались, не глядя на него. С ним разговаривали, думая о другом, как если бы говорили с автоответчиком. Ах, уж эта фамильная гордость Вобере! Очень странно, что Раймонда в такой чести. Реми очень хотелось бы сказать ей какое-нибудь доброе слово, но он не решался оторваться от своих забот. Позже! Сейчас нужно разобраться в собственном положении, и как можно быстрее. Он удалился, немного ссутулившись, заложив руки за спину. Реми бы вспылил, если бы ему сказали, что сейчас он очень похож на отца. В прихожей Реми наткнулся на чемоданы. В чем дело? Разве они уже уезжают? Из гостиной, тяжело дыша и вытирая платком шею, вышел дядя.— А, пришел! — сказал он. — Поторопись. Мы уезжаем.— Куда?— Как куда? В Мен-Ален, естественно. И я прошу тебя — не бери слишком много вещей. Мне не хочется всю дорогу ползти.— Похоже, вы чем-то недовольны, дядя?— Это все твой отец! Он собирается ввязаться в заведомо проигрышное дело. Напрасно я пытаюсь доказать ему элементарные вещи… Мсье Этьен Вобере знает, что делает! Ну хорошо! Хорошо! Если ему так нравится — пусть, пусть расшибает себе лоб. Только без меня.— Он не едет с нами?— А я откуда знаю! Мсье обиделся. Ведь он, твой отец, — тот еще тип, Реми. Дошел до того, что чуть не запретил мне ехать в Тулузу для встречи с Ричардом, экспертом. Да ведь ты его почти не знаешь… Во всяком случае, ты понимаешь, о чем я… Давай поторапливайся. Я увожу всю твою свиту.— Но… а он-то?— Слушай, ты мне надоел… Пойди и спроси его сам.— Дело в том, Что… мне бы хотелось на праздник Всех Святых быть здесь.Дядя нетерпеливо защелкал пальцами.— По возвращении, — сказал он. — По возвращении у тебя будет уйма времени, чтобы сходить на Пер-Лашез… Давай шевелись! Мы уезжаем сразу после завтрака.Реми поднялся к себе в комнату, сел на кровать. Он чувствовал себя разбитым. Ну и ладно, подождут. Он лег на спину. Так, значит, это правда: Мамуля похоронена на Пер-Лашез. Ладно! Это не самое страшное. Было нечто еще куда более ужасное. Нечто чудовищное. Реми закрыл глаза, вновь увидел идущую под гору улицу…— Реми… Можно войти?Как будто бы Раймонда не имела привычки входить без разрешения! Кстати, она и вошла. Реми слышал, как она подходит к кровати.— Что с вами, мой маленький Реми? Вы же знаете, что мы уезжаем… Вставайте, лентяй!У нее изменился голос, стал более серьезным, но вместе с тем и более ласковым.— Вам нездоровится? Вы так долго отсутствовали! Я уже начала волноваться… Да отвечайте же, Реми. Что с вами?Он отвернулся к стене, прошептал:— Вы действительно хотите знать? Я убил собаку. Ну что, теперь вы довольны?Глава 3Шея дяди Робера представляла собой два валика воскового цвета, и в зеркале можно было увидеть его глаз, один-единственный, как на картинах футуристов, но чрезвычайно живой глаз, который несколько секунд следил за дорогой, затем начинал слегка косить и наполовину скрывался за тяжелым веком. Реми знал, куда смотрит этот глаз. Да и Раймонда тоже знала, потому как время от времени оправляла юбку. Реми откинулся на сиденье, попытался больше ни о чем не думать и заснуть. Зачем она согласилась сесть на переднее сиденье? Да дядя просто-напросто усадил ее рядом с собой. Однако разве сама она не изъявила согласие всем своим видом? Ах, эта загадка скрытных гладких лбов! Ложь начинается уже с кожи, с оболочки, непроницаемой, непостижимой. Насколько же раньше жизнь была проще! Отец. Правда, не всегда приветливый. Но всегда с подарками, которые сыпались на кровать, как будто каждое утро было рождественским. Гувернантка, Старая Служанка, Шофер. Все в распоряжении больного, живущие только им. Кем они становились, закрыв за собой дверь его комнаты? Довольно долго Реми не задавал себе такого вопроса. Ему казалось, что они, подобно марионеткам, после представления прятались в коробку. Он не хотел страдать из-за них, а он страдал бы при мысли, что у Раймонды, Адриена или даже у Клементины была своя жизнь, ему неведомая. Теперь-то он знал, что ошибся, что каждый находил пристанище в своем внутреннем мире, закрытом для него. Он был чужим. Так для чего же ходить? Неужели только для того, чтобы встретить других людей, скрытных, замкнутых, прячущихся за своей оболочкой, как за оборонительными укреплениями.— Тебе следовало бы перекусить, — сказала Клементина.— Спасибо, я не голоден.Ох уж эта крестьянская привычка перекусывать в дороге! Клементина как будто нарочно старается вывести его из себя. И почему она как бы не замечает дядиной выходки? Почему?.. Почему?.. Реми переполнен этими «почему». Почему погибла собака?.. Ну ладно, допустим, она испугалась. Это понятно. Таково объяснение Раймонды — объяснение здравомыслящих людей, боящихся рассуждать, сомневаться. Но почему она испугалась, эта собака? Почему ее будто невидимая сила выбросила на шоссе? К чему упорствовать? Ответа нет. Дорога простиралась далеко за горизонт, а колеса машины, наподобие волнореза, разбрасывали направо и налево брызги щепок, веток и всякого мусора. Реми нравилось мчаться напролом. Он часто мечтал быть роботом, защищенным от внешнего мира стальной грудью. К чему эти руки, ноги, лишенные изящества, силы, которые лишь приковывают человека к земле? Иногда он просил купить ему спортивные журналы и долго недоуменно разглядывал пловцов, боксеров… Там всегда были женщины, дарящие цветы, и они тянули свои хрупкие лица к потным мордам, похоже, готовым их укусить, разорвать…Взгляд Реми остановился на Раймонде, на ее красивой шее, где подрагивали от ветра волосы, тонкие, как пух. Затем он перевел глаза на дядю, чьи руки, казалось, ласкали руль — шершавые руки и пальцы с квадратными ногтями. Стрелка спидометра легонько дрожала на отметке «110», излучая загадочное фосфоресцирующее сияние. Можно было поклясться, что спидометр измерял не скорость машины, а дядины флюиды, избыток его жизненных сил, излучение его крови. Реми верил во флюиды. Он чувствовал их, как кошка. Со своей постели он ощущал настроение всего дома, тоску пустынных комнат первого этажа и даже как опадают лепестки с букетов в вазах. Вечерами через окно, выходящее во двор, он как бы осязал торжественную пустоту проспекта, осторожно проходил под деревьями… Видели ли его? Его не могли видеть, так как он лежал в кровати, но, несмотря на это, все же там, вне дома, должна была находиться какая-то малая часть его самого, иначе он никогда не узнал бы о присутствии влюбленной парочки в глубине гаража… Служанка Ружьеров. Немного позже слышался торопливый перестук ее удаляющихся каблучков… А дальше находился сад доктора Мартинона… ветер развевал занавеску… пахло рыхлой землей, мокрыми листьями… Вокруг лампы кружили мотыльки и майский жук… А дальше… Реми мог бы идти и дальше, но он боялся порвать эту невероятно тонкую и без того натянутую нить, которая соединяла его уже дремлющее тело с невидимым, заблудившимся в мире людей двойником. Одним махом он возвращался через стену обратно. Отец его лишен флюидов, в этом-то Реми уверен. Равно как и воображения. Клементина же, напротив, окружена некой аурой печали и затаенного чувства мести. Казалось, она растворялась в кухне или гостиной, как капля чернил в воде. Дядя… тут все сложнее. Он впитывал окружающую жизнь. На него невозможно было не смотреть, и приходилось терпеть все его жесты, голос, звук, который он издавал при дыхании, щелканье его пальцев… И это Вобере? Верится с трудом. А ведь он любил напыщенно произносить: «Я — настоящий Вобере» — только для того, чтобы видеть, как низко опускает при этом голову его брат. Реми наблюдал за мощной спиной, возвышающейся над сиденьем. И все тот же тяжелый и пристальный взгляд единственного глаза в центре зеркала, как будто бы дядя насторожился, почувствовал опасность сзади… Этамп… Орлеан… Вот уже и Ламот-Беврон… И все это, насколько хватало взгляда, — Солонь. Раймонда дремала. Клементина чистила апельсин. Реми смотрел на дядю. И вдруг рокот мотора стих. Машина, подавшись вправо, ехала уже по инерции.— Привал? — спросил Реми.— Да, — ответил дядя. — Я совсем одеревенел.Машина встала под кроной деревьев, у пустынного перекрестка. Дядя вышел первым, закурил сигарету.— Пройдешься немного, сынок? — спросил он.Реми гневно хлопнул дверцей. Он ненавидел подобные фамильярности. Слева к небольшому лесочку тянулась ухабистая проселочная дорога, над ней кружили вороны. Справа виднелся пруд; небо, залитое светом и пустое, навевало необъяснимую грусть. Реми сделал несколько шагов рядом с дядей.— Ну что, — пробормотал дядя, — как ты себя чувствуешь?— Прекрасно.— Если бы тебя иначе воспитывали, ты бы уже давно ходил. Вечно с тобой все носятся! Не желаете ли этого? Не желаете ли того? Можно подумать, им нравилось делать из тебя какого-то беспомощного кретина. Эх, если бы тобой занимался я! Но ведь ты же знаешь своего отца… Все потихоньку да полумерами. Глупо! Нужно доверять жизни!Он схватил Реми за руку, до боли сжал ее.— Доверять жизни, слышишь?Он понизил голос, отвел Реми еще дальше в сторону.— Между нами говоря, мой мальчик, сознайся, что ты немного преувеличивал.— Что?— Видишь ли, я из тех прихожан, которых не так легко заставить поверить. Если бы у тебя действительно были парализованы ноги, этот человек с нелепой фамилией… как бишь его?.. Мильсандье… Так вот, он мог делать пассы и щекотать тебя сколько угодно, хоть до всемирного потопа, но никогда не поставил бы тебя на ноги.— Так вы подозреваете…— Полно! Ничего я не подозреваю. К чему громкие слова?Внезапно дядя разразился веселым смехом.— Ты всегда обожал, когда с тобой сюсюкали. О тебе надо было без конца заботиться. И вечно хныкал, когда рядом не находилось юбки, за которую можно спрятаться. Ну, и когда ты потерял мать… Да, я знаю, ты скажешь, что заболел еще до того, как узнал… Именно этого я никогда не мог понять.Реми смотрел на перекресток, на пруд. Он тоже не мог этого понять. Как и Мильсандье. Вероятно, никто не понял. Он поднял глаза на дядю.— Даю вам честное слово, что я действительно не мог ходить.— Ладно, хватит. Я только хотел показать тебе, что я менее наивен, чем все полагают. Если хочешь знать, я скорее думаю о твоем отце… Он ведь потакал тебе, не подавая виду. Его чертовски устраивала твоя болезнь. Она позволяла ему ловко использовать свое положение в наших спорах. Каждый раз, когда я хотел взять инициативу в свои руки или требовал от него отчета, он играл роль удрученного, убитого горем человека. Он отвечал мне: «Попозже… С меня других забот хватает… Малыш!.. Я как раз должен встретиться с новым врачом…» Ну и я, чтобы не выглядеть скотиной, вынужден был соглашаться. И вот результат — мы на грани краха. Только в отношении себя, должен тебе признаться, я принял некоторые меры предосторожности.Реми почувствовал, что побледнел. «Я ненавижу его, — подумал он. — Я ненавижу его. Он мне противен. Я ненавижу его!» Он развернулся и пошел к машине.Раймонда уже сидела на своем месте. Клементина ждала, стоя у дверцы машины. Лицо, изрезанное морщинами, с маленькими, живыми, ничего не упускающими глазками. Вот и сейчас они бегали от одного к другому, проницательные, ироничные, почти насмешливые. Она еще плотнее сжала губы, когда дядя сел, скрипнув пружинами, и проворно уселась на свое место. Ее сухонькая ручка нащупала пульс Реми.— Я не болен, — проворчал Реми.И все же ему пришлось признать, что дядя не так уж не прав. Вечно вокруг него сновали юбки: Мамуля, Клементина, Раймонда… Малыш закашлял? Мгновенно заботливая рука ложилась ему на лоб. Голос шептал: «Не волнуйся, малыш!» Он царствовал над всеми. А почему не быть искренним до конца? Он любил эти прикосновения женских рук. Сколько раз он изображал головокружение, чтобы почувствовать вокруг себя нежное шуршание юбок, кружев, чтобы услышать тихие голоса: «Малыш!» Так хорошо было засыпать под взволнованными и нежными взглядами. И может быть, самым нежным, самым взволнованным был взгляд Клементины. Реми все время чувствовал его рядом — во время сна, при пробуждении, в полузабытьи… Застывшее в морщинах лицо с печатью, если можно так выразиться, всепоглощающей любви. Но как только старушка замечала, что за ней наблюдают, она вновь становилась кислой, вызывающе резкой, тираничной.Реми закрыл глаза, убаюканный покачиванием машины. А если совсем честно? Потворствовал ли он сам своему параличу? Трудно ответить. Его ноги никогда не были до конца мертвы. Только ему казалось, они никогда больше не смогут его держать. Когда его пытались поставить на ноги, в его голове что-то со свистом взрывалось, все плыло перед глазами, и он оседал как ватный в руках, которые его поддерживали. Вероятно, обреченные на казнь так же виснут на руках своих палачей. Понадобился взгляд этого толстого человека, Мильсандье… «А если бы я только захотел, — подумал Реми. — Если бы я захотел вспомнить…» Его охватило странное волнение, как будто он испугался… побоялся вспомнить. Он так же не решался обратиться к своему прошлому, как не рискнул бы шагнуть один в темноту. Сразу возникало ужасное ощущение опасности… У него перехватывало дыхание. Он задыхался. Однако теперь он мог себе признаться, что всегда был зачарован своим странным прошлым, отдаленно напоминающим подземелье без выхода. Никогда у него не хватит смелости углубиться в этот мрачный и полный опасностей мир тишины.Думая, что он заснул, Клементина заботливо накрыла его ноги пледом, и Реми яростно лягнул ногой.— Да отстаньте же от меня, наконец! Две минуты нельзя побыть одному!Он пытался вновь ухватить нить своих рассуждений, наконец отказался от этого и со злобой посмотрел на дядину спину. Один! Да он никогда и не переставал быть один. Его баловали, холили, лелеяли, как маленького зверька, предмет роскоши. Поинтересовался ли хоть разок кто-либо из окружающих, кто же такой этот Реми, чего он хочет?— Двадцать минут шестого, — сказал дядя. — В среднем мы ехали со скоростью восемьдесят километров.Он притормозил, и Раймонда, похоже, расслабилась. Она попудрилась, повернулась, чтобы улыбнуться Реми. Он понял, что всю дорогу она боялась. У нее были мутные глаза, как после наркотика. Наверное, она не любила скорость. Реми разглядывал ее профиль, немного тяжелый подбородок. Она слишком много ест. Но, перехватив взгляд Клементины, он отвернулся и увидел лес, окружающий Мен-Ален. Машина ехала вдоль парковой стены, Реми помнил, что сверху она утыкана осколками стекла. Вобере хорошо себя чувствовали только за решетками, стенами, замками. Может быть, хотели скрыть от всех недуг Реми? Но ведь и так Мен-Ален, расположенный в глубине огромного парка, находился не меньше чем в километре от ближайших домов. И в деревне все были в курсе, что Реми… А ведь это будет интересно — пройтись до деревни. Все будут кричать о чуде!.. Клементина порылась в корзине, выполнявшей также роль ридикюля, извлекла огромный ключ. Машина остановилась перед великолепными решетчатыми воротами. Впереди протянулась очень длинная, темная аллея, сквозь деревья тонкими лучиками пробивалось солнце. В конце аллеи виднелся серый фасад дома.— Дай, — сказал Реми.Он хотел открыть сам. Петли проржавели. Он тщетно толкал ворота изо всех сил. Из машины вышел дядя.— Оставь, воробышек.Ему ворота поддались, и он нетерпеливо снова сел за руль.— Я пойду пешком, — сказал Реми.Он последовал за машиной, с наслаждением шагая по придорожной траве. Как же хорошо! И ведь впервые!.. Он покусывал сорванный цветок — маленький желтый цветок, названия которого он не знал. Ему также не были известны и названия деревьев, он с трудом узнавал птиц. С двух сторон простирались рощицы, и Реми чувствовал жизнь трав, листьев, мельчайших насекомых. Он и сам был чем-то вроде дикорастущего растения, пронизанного странным магнетизмом. Может, от этого отказаться и стать обыкновенным, похожим на других человеком, твердолобым, с бесчувственными руками? Он задумчиво посмотрел на свои длинные, гибкие пальцы — в грозу будто невидимыми иглами их пронизывали тысячи уколов. У Мамули были такие же пальцы… Он вздохнул и вспомнил, что хотел осмотреть дом. Дядя бился с разбухшей дверью. Он вошел первым, за ним Раймонда. Клементина, стоя у крыльца, помахала Реми, затем тоже исчезла, и вскоре высокие ставни первого этажа, распахиваясь, застучали о стену. Какие воспоминания остались у Реми об этом доме? Воспоминания об опавших листьях, о трескотне сорок, так как его кресло ставили в тени деревьев, и он спал, запрокинув голову, до тех пор, пока косые лучи солнца, просачиваясь сквозь ветви деревьев, не падали ему на лицо. Так проходили однообразные дни. По утрам он играл в постели. Было стыдно за все это даром пропавшее время. После обеда он дремал, и Клементина, вязавшая рядом, платком отгоняла от него мух и пчел. Вечером в его комнате зажигали камин — в доме бывало сыро; Раймонда приносила карты. «Я был мертв», — думал Реми.Он поднялся по замшелым ступеням крыльца, вошел в холл. Он узнал оленьи рога на стенах, плиточный, в шашечку, пол, огромную в два пролета лестницу с каменными перилами, нависающую площадку второго этажа, но особенно запах — запах подвала, отсыревшего дерева и гниющих фруктов. Совсем рядом слышались шаги дяди и голос Раймонды.— Ой, стол весь заплесневел… А ковры… посмотрите-ка!Неслышно он пересек холл, начал подниматься по лестнице. Перила были ледяными; в пыли отпечатывались его подошвы. Наверху еще царил густой полумрак, и он ощутил непонятное волнение, любопытство и беспомощность. На втором этаже он остановился. Перед ним были двери трех комнат. Первая — его. Следующая принадлежала отцу, затем — комната Мамули. С другой стороны площадки находились комнаты дяди, Раймонды, комната для гостей, вечно пустовавшая. У Вобере не было друзей. Он подошел к балюстраде над холлом. Под ним прошла Клементина. Она направилась к пролету, дважды позвала: «Реми… Реми…» Он смотрел, как слабо мерцали плитки, словно вода в колодце. Слегка наклонясь, увидел свое отражение. Почти торжественная тишина давила. Он испуганно попятился. Эта пустота, разверзшаяся под ним! Ему показалось, что он уже переживал подобный момент… Он был в этом уверен… Он прислушался — что-то стучало во мраке, словно маятник часов… Да… нет. Наверное, ему почудилось, и, кстати, ход часов не тревожил давящую тишину дома. Нужно все пооткрывать, впустить свежий воздух, свет, прогнать одиночество, тишину. Реми ринулся в свою комнату, распахнул ставни. Внизу он увидел Клементину, та подняла голову, помахала своей сухонькой ручкой.— Ты меня напугал… Спускайся скорее… комнатами я займусь позже.Уф! Все в порядке. Реми оглядел свою спальню. Как мог он довольствоваться этой комнатушкой с покоробившимися коврами, маленькой, узкой кроваткой под красным покрывалом? Зеркало было занавешено. У окна на потолке выделялось широкое желтое пятно. Воздух был холодным и липким. Впервые Реми подумал, что когда-нибудь сможет продать это владение. Он глубже вздохнул, закурил сигарету и вышел. Было слышно, как внизу чертыхался дядя.— Наверное, авария, — говорила Клементина.— Авария! Лучше помолчите! Я уверен, что все дело в этом проклятом счетчике. Ничего не скажешь, замечательная сделана проводка! Когда мой брат начинает экономить…Реми повернул выключатель в коридоре. Лампы не зажглись. Тем лучше! Он проскользнул в комнату Мамули, открыл ставни. Сигарета дрожала в его руке. Он пожалел, что не выбросил ее, прежде чем войти. Может, этим он оскорблял покойницу? Что они скажут, если заметят?.. Мамуля… Эти стены видели ее живой… Реми медленно обошел комнату. Он никогда с тех пор не заходил сюда и понемногу забыл ее. Впрочем, здесь не осталось ничего, что представляло бы какой-либо интерес. Кровать, шкаф, два кресла, секретер, часы на камине, и повсюду запах плесени; время от времени — скрип. Балки проели черви. Черви… Реми провел рукой по лбу, откинул челку. Такое впечатление, что он — посетитель, прохожий, чужой. Мамули не стало. Ее комнату забросили. Вот и все. Ждать больше нечего. Прошлому больше нечего сказать.Он сел за секретер, где Мамуля писала письма, открыл крышку. Ржавчина проела петли. С обеих сторон поднимались ряды ящичков. Они были пусты. Да и зачем бы Мамуля что-нибудь оставила? Сохранились лишь старый письменный прибор, перочистка да рассыпающаяся по ниточкам кружевная тряпица. Реми открыл средний ящик. Там лежала картина, но ящик не поддавался — картина застряла и мешала его открыть. Реми пришлось вынуть все ящики. Наконец холст появился на свет. Сначала он не понял. Перед ним был его собственный портрет, воспроизведенный с поразительной точностью: линия волос, голубые глаза с поволокой, худые щеки, слегка опущенные уголки губ… Но тут он заметил сережки и отложил картину, так как внезапно обессилевшие руки не могли больше ее держать. Внизу продолжался спор. Дядя бушевал, слышался стук инструментов. Реми опасливо опустил глаза, вновь увидел подростка в сережках. То была Мамуля. Теперь он вспомнил эти сережки — два золотых колечка, висящих на тонкой, почти невидимой цепочке. Так странно, эти сережки — и мальчишеское лицо! Реми отнес портрет на камин, прислонил его к зеркалу. Он видел свое собственное лицо рядом с этим, другим, ниспадающий локон челочки на обоих лбах. Он отошел, но взгляд голубых глаз последовал за ним, и в полумраке они казались необыкновенно живыми, очень ласковыми, немного утомленными, как после долгой болезни. Внизу, справа, расписался автор… Крошечная, четкая, как порез кинжала, подпись. Откуда эта картина? И почему ее так небрежно бросили в этот ящик, прежде чем закрыть дверь и повернуть в замке ключ? Двенадцать лет это лицо было пленником мрака. За что? Оно смотрело на Реми и, казалось, совсем не обрело свободы.— Реми!Голос Клементины. Ни минуты передышки! Он рванулся к картине, будто желая призвать ее в свидетели. Казалось, голубой глаз ожил, выражая смутный призыв. Реми сунул портрет под мышку, украдкой выскользнул из комнаты.— Реми!На цыпочках он пробрался в свою комнату. Куда спрятать Мамулю, освобожденную теперь из заточения? Руки Клементины шарили повсюду… Ладно, пока на шкаф. Он встал на стул, сунул картину за резное деревянное украшение. Ему хотелось попросить прощения у покойной.— Реми!Клементина приближалась к двери. Реми отодвинул стул, сделал вид, что причесывается перед зеркалом. Клементина вошла.— Мог бы откликнуться!Она подозрительно осмотрелась.— Я подогрела тебе молоко, Реми. Спускайся.Он пожал плечами, прошел перед старушкой. Молоко. Тонизирующее. Капли. Гранулы. Хватит, Боже мой, довольно! Он спустился. Дядя больше не кричал, но электричество по-прежнему не горело. Ужинать предстояло при свечах. Куда подевалась Раймонда? Никого в гостиной. Никого в столовой. Дядя на кухне. Он смеялся, разговаривая с Раймондой, но резко отодвинулся, когда вошел Реми.Глава 4— Конечно же твой отец забыл предупредить поденщицу, — сказал дядя. — Нет даже дров, чтобы разжечь камин. В деревне, конечно, хорошо, но только когда все налажено.Он был без пиджака, рукава засучены, лоб вспотел. На столе стояли бутылка с белым вином, стакан и термос.— Твоя соска, сынок, — снова заговорил дядя. — Но на твоем месте я бы выпил вина.Он принес еще один стакан и, насвистывая, наполнил его до краев.— Твое здоровье!Реми протянул руку.— Нет, — сказала Раймонда. — Вы не должны.— Что? Чего я не должен?— Ваш отец… Он бы вам запретил…Реми взял свой стакан и назло смеющемуся дяде осушил его залпом.— Вы не правы, мсье Вобере, — сказала Раймонда. — Вы же знаете, что Реми еще необходимо беречься.Дядя так смеялся, что был вынужден сесть.— Вы уморительны оба! — воскликнул он. — Слушай, с такой заботливой медсестрой ты не соскучишься.Он закашлялся, побагровел и дрожащей рукой снова наполнил стаканы.— Ах, чертенок! Ну, за твою любовь!Он медленно выпил, встал, потрепал Раймонду по щеке.— Не обижайся, девочка!Потом добавил, указывая большим пальцем на племянника:— Пусть-ка немного поработает! Не всегда же у него будут слуги.— Я буду работать, если пожелаю, — бросил Реми. — А вовсе не по чьей-то указке. Мне надоело, что со мной обращаются как… как с…Придя в ярость, он схватил бутылку. Он уже не знал, хотелось ему пить или разбить ее о каменный пол.— Смотрите-ка! — сказал дядя. — Молокосос!Он вынул из кармана коробку сигар, небрежно выбрал одну и ударом кухонного ножа отсек у нее кончик.— Я с удовольствием займусь твоим воспитанием, — проворчал он, пытаясь найти спички. — Подумаешь, тоже мне принц!..Он выплюнул крошки табака и направился к двери, открыл ее. Против света он был лишь огромной тенью, которая на секунду остановилась и повернула обратно. Реми наполнил стакан, вызывающе поднес к губам.— Бедняжка, — сказал дядя. — Ну и зададут же нам за это.Он спустился по ступенькам, гравий зашуршал под его ногами. Над порогом медленно плыла спиралька голубого дыма. Наверху хлопнули ставни, затем прошлепали семенящие шаги Клементины. Реми неслышно поставил стакан и посмотрел на плачущую Раймонду. Он не решался пошевелиться. Голова трещала, болела.— Раймонда, — наконец сказал он, — мой дядя — жалкий человек. Не следует принимать его всерьез… Почему вы плачете?.. Из-за того, что он сказал напоследок?Она покачала головой.— Ну, тогда почему?.. Потому, что он пил за мою любовь?.. Да, Раймонда?.. Вам неприятно, что дядя вообразил…Он подошел к молодой женщине, обнял ее за плечи.— А мне это вовсе не неприятно, — продолжил он. — Представьте-ка, Раймонда, на секунду… что я… немного влюблен в вас, представьте, а?.. Ну что же в этом плохого?— Нет, — прошептала Раймонда, высвобождаясь. — Не нужно… Ваш отец рассердится, если узнает, что… Я буду вынуждена уйти.— А вы не хотите уходить?— Нет.— Из-за меня?Она заколебалась. Болезненное напряжение сковало шею и плечи Реми. Он ждал. Он угадал, что она собиралась ответить, и поднял руку.— Не надо, Раймонда… Я знаю и так.Он сделал несколько шагов, закрыл дверь носком ботинка. Затем машинально переставил стаканы. Ему стало больно. Впервые в жизни он думал не о себе. Он участливо спросил Раймонду:— Так сложно найти другое место?.. Наверное, придется долго искать… Читать объявления…Нет. Пожалуй, дело было не в этом. Раймонда грустно улыбнулась.— Извините, — продолжил Реми. — Я не хотел вас обидеть. Я только пытаюсь разобраться.Он налил себе немного белого вина и, видя, как Раймонда потянулась к бутылке, чтобы забрать ее, сказал:— Оставьте. Вино придаст мне немного воображения. Мне его не хватает.Он только сейчас осознал, что Вобере платили Раймонде, равно как и Адриену, и Клементине, и всем служащим, которых он не знал и лишь изредка слышал их имена. В его памяти всплывал голос отца: «В конце концов, работаю-то я для тебя…» Целый маленький мир работал ради него, калеки, который нуждался в заморских фруктах, нежных цветах, дорогих игрушках, роскошных книгах.— Кажется, скоро я тоже начну работать, — пробормотал он.— Вы?— Да, я. Вас это удивляет? Вы считаете, что я на это не способен?— Нет. Но только…— По-моему, в этом нет ничего сложного — работать в конторе, подписывать документы…— Конечно! Если вы представляете себе работу именно так!— Даже, при желании, работать руками… Вот смотрите, я никогда не зажигал огонь… Ну так вот, сейчас посмотрите. Подвиньтесь-ка!Он снял с плиты комфорку, скомкал старую газету и злобно забил ее в отверстие.— Вы еще ребенок, Реми!Когда же она замолчит! Пусть все замолчат! Пусть перестанут встревать между ним и жизнью! Так, теперь щепки. Потом дрова. Ах да! Дров нет. Сейчас дядя их нарубит. Вот он посмеется! Ну и пусть!.. Спички?.. Куда я подевал спички?— Реми.Вошла Клементина, и он выпрямился, руки в саже, челка упала на глаза. Клементина медленно прошла через кухню.— Это что же, теперь ты разжигаешь плиту? Да, чего только не увидишь!Она подошла к мальчику, поправила ему волосы, посмотрела в его мутные глаза, затем на бутылку и стакан.— Пойди погуляй. Здесь тебе не место.— Я имею право на…— Ступай подыши воздухом.Она взяла его руки, вытерла краешком фартука, затем вытолкала его во двор и закрыла дверь. Он почти сразу же услышал голоса обеих женщин. Они ссорились. Из-за молока. Из-за вина, плиты, из-за всего. Из сарая раздавались глухие, ритмичные удары: дядя работал топором. Машина с распахнутыми дверцами все еще стояла у крыльца. Все вокруг стало тоскливым, и жизнь напоминала неудавшийся праздник. Реми спросил себя: в чем же его предназначение, истинное предназначение? Чем он был для Раймонды? Местом… Выгодным местом в тридцать тысяч франков в месяц. Она чуть не созналась ему в этом. Ну и что? Разве это не нормально? Не вообразил ли он себе, что все сразу же полюбят его только потому, что с ним стряслось… исключительное несчастье? А бывают ли несчастья исключительными? А его несчастье, разве он поддался ему не по доброй воле?Он вернулся в холл и чуть ли не подскочил, услышав бой часов. Клементина завела эту старую махину под лестницей. Она даже успела подмести, протереть ступеньки. Реми поднялся на второй этаж в ванную комнату. Там лежали свежие полотенца, новое мыло. Она думала обо всем, следила за всем, проверяла все, пока Реми размечтался в доме, полном беспорядка, с забытой на стульях одеждой, едким запахом сбежавшего на плиту молока, о молодой женщине в пеньюаре, напевающей песенку, натягивая чулки. Он вымыл руки, причесался, с безразличием глянул на свое отражение в зеркале. Вот она, правда. Годами он потчевал себя баснями. Еще и сегодня он навыдумывал Бог знает чего по поводу могилы и раздавленной собаки. Еще немного, и он представил бы себе, что одного его взгляда достаточно, чтобы обречь собаку на смерть. Однако мысль о том, что он способен навлекать зло, подобно ядовитым деревьям, убивающим на расстоянии, как, например, манцениллы[10], о которых он читал жуткие рассказы путешественников, не была ему отвратительна. Но это все кончилось. Кончилось детство. Его не любили. Может быть, они были даже и правы.Он выпил два стакана воды. Во рту у него пересохло, и мысли эти казались ему нереальными и деформированными, как рыбы в аквариуме. Солнце медленно опускалось за деревья. Кто-то захлопнул дверцы машины, затем чьи-то шаги гулко отдались на лестнице. Реми вышел из ванной и чуть не наткнулся на Раймонду. Она несла чемодан.— Давайте.Он вошел в комнату молодой женщины, бросил чемодан на кровать.— Раймонда, я должен перед вами извиниться. Я был смешон. Может быть, то, что я вам сейчас скажу, глупо, но… я ревную вас к дяде. Я не могу выносить того, какими странными глазами он смотрит на вас…Раймонда вынула из чемодана кофточку, расправила ее.— Разве вы не понимаете, что он намеренно вас злит? Уж вы-то должны его знать.— По-вашему, он привез вас сюда с одной целью — позлить меня? Но ведь мы с тем же успехом могли бы приехать сюда завтра утром вместе с папой. Так нет! Он хотел провести вечер здесь — с нами, с вами.— Что вы хотите этим сказать?— Вы меня удивляете, Раймонда. Можно подумать, вы не видите, в чем здесь дело!Она накинула халат с застежкой на боку, как у медсестер.— Бедный мой Реми! Вам просто нравится терзать себя, воображая Бог знает что!Она взбила белокурые волосы, улыбнулась.— Поверьте, он вовсе не опасен, ваш дядя.— Откуда вы знаете? Разве вы привыкли к мужскому обществу?— Во-первых, я запрещаю вам говорить со мной таким тоном.— Раймонда!.. Неужели вы не понимаете, что я страдаю?— Довольно! — раздосадованно воскликнула она. — Пошли накрывать на стол. Это будет лучше.Он умоляюще взглянул на нее.— Раймонда, подождите… У кого вы служили до нас?— Но вы же прекрасно знаете. Я сто раз вам рассказывала: в Англии… Мне не нравятся ваши замашки, Реми. Последнее время вы…Она собиралась открыть дверь, но Реми удержал ее за руку.— Раймонда, — прошептал он, — поклянитесь мне, что никто… Я хочу сказать, никто не интересовался вами.— Да вы становитесь грубияном!— Поклянитесь! Умоляю вас, поклянитесь!Она стояла перед ним, совсем рядом. Он видел в ее зрачках отражение окна и крошечное облачко. Ему показалось, что он вот-вот упадет, упадет навстречу этому лицу. Он закрыл глаза.— Клянусь вам, — прошептала она.— Спасибо… Подождите… не уходите…Он почувствовал, как она погладила ему лоб — точно так же, как давным-давно Мамуля. Плечом он оперся о стену.— А теперь вы будете послушным, — сказала Раймонда.Она взяла его за руку.— Пойдемте… вниз!— Вы останетесь?— Но, по-моему, речь никогда не шла о моем отъезде.— Но вы останетесь… из-за меня.— Конечно.— В вашем голосе не хватает уверенности. Повторите.— Ко-неч-но! Теперь вы довольны?Они засмеялись. Между ними возникло нечто вроде союза. Она не обманывала. Она не могла обманывать. Он бы заметил. Его вдруг охватила уверенность, что она не сердится, что ей нравится это нежное товарищество. Он дал ей увести себя вниз. И прикинул, что ей будет двадцать девять лет, когда он станет совершеннолетним, но прогнал эту мысль и сильнее сжал ее руку.— Мы будем ужинать при свечах, — заметила Раймонда. — Сейчас слишком поздно, чтобы вызвать мастера из города.Они вошли в просторную столовую, и, пока Раймонда стелила скатерть, Реми открыл буфет.— Вы хоть не устали? — спросила она. — Я не хочу, чтобы меня опять отругали… Нет, фаянсовое блюдо… Дайте-ка я сама, так будет быстрее.На кухне взбивали омлет, откупоривали бутылки. Клементина всегда хорошо переносила общество дяди Робера. Ей даже нравились его резкости, его шутки. В Париже, когда его приглашали к обеду, он не забывал заглянуть на кухню. Приподнимал крышки кастрюль, нюхал, щелкал языком или говорил: «Бабуль, я бы добавил немного уксуса!»И Клементина всегда следовала его совету. Иногда в своем портфеле он приносил бутылки. «Поммар» или «Шатонеф». Он подмигивал Клементине, зная, что та любит вкусно поесть. Смотрел на вас из-под тяжелых век и мгновенно узнавал то, в чем совсем не хотелось признаваться, заговорщицки смеялся, упираясь подбородком в воротничок. Может, он так же смеялся, глядя на Мамулю.Раймонда наполнила графины, растворила таблетку в стакане с водой.— Это чтобы заснуть, — объяснила она. — Вам тоже не мешало бы принять.— Дети, за стол! — закричал дядя. — Я мою руки и сажусь.Реми зажег свечи, воткнул их в подсвечники, а Раймонда резала хлеб, расставляла стулья.— Я сяду рядом с ним, — решил Реми.Клементина внесла суп. Все сели. Вернулся дядя с двумя бутылками в одной руке и кожаным портфелем в другой.— Я просто без сил. Терпеть не могу этот свет, словно на похоронах. Тоскливый, все время дрожит. Нет, мне супа не надо.Он достал из портфеля несколько досье, открыл их, положил рядом с тарелкой, бросил в рот кусочек хлеба, и щеки заходили ходуном.— Если бы только мой уважаемый брат захотел меня послушать, — проворчал он, — с этим Виалаттом было бы покончено в сорок восемь часов. Купить грузовики у Управления государственного имущества! Вы представляете! Да через сто километров по такой трассе они превратятся в груду металлолома. Но у моего брата принцип — не двигаться с места. Он работает с планами, сообщениями, бумагами.Дядя повернулся к кухне:— Ну как там омлет, готов?И хрипло продолжил:— Не наша забота таскаться за товаром. Пусть арендаторы сами доставляют его в порт. Или у них грузовиков не хватает?— Вы все время критикуете, — заметил Реми. — А вы что бы сделали на месте отца?Он уловил, что Раймонда подает ему знаки, но решил их не замечать. Он никого не хотел замечать.— Нет, вы слышите! — сказал дядя. — Я критикую! Я не успел и рта раскрыть, как уже не прав. Ну что ж, отныне я не буду неправым. Я покидаю фирму Вобере, мой мальчик. На сей раз решение принято. Потому как мне надоело двадцать лет кряду таскать каштаны из огня для других.Он плеснул себе вина, пока Клементина раскладывала омлет.— Для других? — сказал Реми. — Вы, по-моему, перебарщиваете.— Дурачок, — возразил дядя. — Кому пришла мысль скупить склады Буассари, а? И создать межарендаторский союз производителей? Я университетов не кончал. Я не юрист, но умею управлять людьми. Где бы сегодня был твой отец, если бы я не удерживал его от ошибок? Он не сумел даже стать главой семьи. А что я получил взамен? Даже благодарности не заслужил. Ему все позволено, господину Вобере. Даже наша бедная мать стояла перед ним на коленях. Он был таким серьезным, таким представительным! Глава семьи! Есть, между прочим, кой-какие подробности, которые тебе неизвестны, мальчишка. Но я могу тебя просветить.Реми побледнел. Он пил, не отрывая глаз от дяди, решив противостоять ему до конца.— Мне бы хотелось их услышать, — прошептал он. — Особенно в вашей интерпретации.— Наглец… Клементина, что там дальше? Хотя нет. Дайте мне кофе. — Он кое-как запихнул бумаги в портфель, отодвинул тарелку. Клементина молча принесла ветчину. Уже давно наступила ночь. Над столом нависали во мраке три лица, а за ними шевелились большие тени. Дядя выбрал сигару.— Я ухожу, — сказал он. — Понимаешь? Ухожу… Это калифорнийское дело, которым пренебрегает твой великий отец… так вот, я беру его в свои руки. И естественно, забираю свою долю капитала из Союза. Мой брат давно предупреждён. Пусть выкручивается. Мне надоело играть роль преданного пса. И кстати, я уверен, мой дорогой Реми, что ты вскоре успешно меня заменишь.— Не сомневаюсь, — сказал Реми.Дядя сжал кулаки, мешки под глазами задрожали. Он закурил сигару.— Вам следовало бы уехать со мной, мадемуазель Луанс. Мне потребуется там секретарша. И уверяю вас, вы не прогадаете.Из-под полуопущенных век он следил за Реми.— Мы будем путешествовать, — прибавил он. — Самолеты… Нью-Йорк… Лос-Анджелес… Как вам это нравится?Клементина поставила перед ним полную чашку горячего кофе, и он зашуровал в сахарнице.— Теперь, когда мсье, мой племянник, выздоровел, вы уже не нужны ему в роли сиделки. — Он улыбнулся, выпустил дым через нос. — Это будет выглядеть неприлично.Реми бросил вилку на скатерть и так резко встал, что пламя всех свечей разом отклонилось.— Все это блеф, — стиснув зубы, заметил он. — Блеф! У вас нет ни малейшего намерения уходить. Вы говорите это, желая произвести впечатление на Раймонду. Вы хотите знать, поедет она с вами или нет, да? Так вот, тут вы тоже просчитались. Во-первых, вы ей не нравитесь.— Может быть, она тебе это сказала?— Вот именно!Дядя залпом выпил кофе, промокнул усы платком, медленно встал.— Я уезжаю завтра в семь утра, — сказал он Раймонде. — Будьте готовы.— Она не поедет! — крикнул Реми.— Посмотрим.Он остановился рядом с племянником, одна рука под мышкой, в другой — сигара.— Ты меня ненавидишь, не правда ли?.. Да-да, ты меня ненавидишь. Вы только на это и способны — на ненависть. Если бы я не был твоим дядей и если бы ты был пошире в плечах, я знаю, что бы ты сделал.В этот момент открылась кухонная дверь, и они повернули головы. На пороге стояла Клементина.— Я могу убирать? — спросила она.Дядя пожал плечами, окинул Реми пренебрежительным взглядом.— Дай пройти… Спокойной ночи, Раймонда. В семь часов. Не забудьте.Он сверил свои часы со стенными и начал медленно подниматься по лестнице. Реми следил за ним. Он весь дрожал. Да, ему хотелось схватить канделябр и со всего размаху… О, гнусный человек! Он ступил на площадку, подошел к перилам. Они едва доходили ему до пояса. Один толчок — и…— Спокойной ночи, — сказал дядя, помахав рукой.Дверь захлопнулась за ним. Наверху послышался треск половиц, который перемещался от стены к стене.— Ты ничего не ел, — прошептала Клементина.Реми провел рукой по лицу, тряхнул головой, будто желая смягчить боль от удара.— Не важно, — сказал он. — Оставь графин и стакан.Они не решались говорить громко. Первой села Раймонда. Реми попытался зажечь сигарету, но спички ломались одна за другой.— Свеча, — сказала Клементина. — Прикури от свечи.Пожалуй, она была единственной, кто сохранил хладнокровие. Она унесла посуду на подносе. Реми придвинул стул.— Вы не уедете, — прошептал он.— Нет, — покачала головой Раймонда.Он взял подсвечник, поднес его к лицу молодой женщины.— Что вы делаете?— Хочу удостовериться, — сказал Реми. — Если бы вы сейчас солгали, я бы увидел. Ах, вы себе не представляете, Раймонда! Если вы уедете, мне кажется, что…Он поставил подсвечник, резким движением развязал галстук.— Дайте мне вашу таблетку, — прибавил он. — Иначе мне не заснуть.Она сама растворила таблетку в воде. Реми выпил, немного расслабился. Попытался улыбнуться.— Не рассказывайте о сегодняшнем вечере отцу. Он и без этого рассвирепеет, узнав, что дядя нас покидает.Пламя свечей слегка подрагивало. Наступила ночь, она была повсюду: за окнами, в коридорах, в пустых комнатах. Он наклонился к Раймонде:— Вы слышали, что он сейчас сказал? Он утверждает, что отец даже не смог стать главой семьи. Что он хотел этим сказать? Вам наверняка случалось слышать словцо здесь, словцо там?— Нет, — произнесла Раймонда.Она подавила зевок, протянула руку за канделябром.— Вы устали, Реми. А ведь я за вас отвечаю.— Хорошо. Пойду спать. Мне кажется, что до конца дней все будут говорить мне: «Встаньте… Лягте… Ешьте…» Вам меня жалко, Раймонда?— Ну! Вы опять за свое. Спокойной ночи!— Поцелуйте меня!— Реми!— Поцелуйте меня. Если вы хотите, чтобы я уснул, меня надо поцеловать вот сюда. — Он указал пальцем себе на лоб. — А потом я вам кое-что скажу. Что-то очень важное.— Реми!— Вы не любопытны.— Вы обещаете после этого сразу же пойти в свою комнату?— Да.— Господи, какой же вы зануда, бедный мой Реми!Она чмокнула его и отошла на несколько шагов, словно опасаясь дерзких поступков.— Это было не особенно впечатляюще, — сказал Реми. — Вы так смотрите на меня! Сознайтесь, вы поцеловали меня, лишь бы узнать. Так вот, только что я пожелал, чтобы мой дядя умер. Я пожелал этого изо всех сил, как тогда собаке… Ну вот и все. Спокойной ночи, Раймонда.Он захватил самый близкий к себе подсвечник и поднялся по лестнице, волоча за собой преломляющуюся на ступеньках тень. Ему действительно хотелось спать. Его комната показалась ему огромной, враждебной. Он закрыл окно, так как боялся летучих мышей, разделся. Кровать была ледяной, немного влажной. Он застучал зубами, растер ноги. А вдруг завтра они ему откажут?! Да нет! Стоит только захотеть… Сон уже медленно обволакивал его, как туман. Он подумал о портрете там, на шкафу. Но ему нечего опасаться Мамули. Напротив. Она будет его охранять… На лестничной площадке под ногами Раймонды заскрипел пол. Где-то вдалеке, в деревне, залаяла собака.«Я сплю? — подумал Реми. — Наверное, все-таки еще нет». Сквозь сон он вспомнил, что не закрыл дверь на ключ, но от усталости не мог шевельнуться, чтобы сделать хоть одно движение. Ну и пусть. Впрочем, ничего и не случится. Ничего не могло случиться. Ничего.Он проспал очень недолго и очнулся оттого, что чья-то рука трогала его лоб. Старческий голос что-то чуть слышно бормотал сквозь зубы. Холодная рука медленно спустилась к щеке, затем вновь поднялась, чтобы удостовериться, что веки его закрыты. Все это происходило где-то далеко, и прикосновения были так нежны! Его трогали любящие руки, завладевшие его гладким сонным лицом. Реми заснул, погрузившись в черные волны.Когда он очнулся, стенные часы били семь. Серый прямоугольник окна пересекал крест-накрест переплет в виде двух скрещенных шпаг. Реми привстал на локте. Он знал… Он был уверен: Раймонда уехала.Глава 5Реми встал. Он заколебался. Что сказать, если он встретит Клементину? К черту!.. Реми что-то защищал… от всех от них. И ему даже казалось, когда он брался за ручки двери, что он защищал в какой-то степени свою жизнь. Раймонда не имела права уезжать, оставлять его в плену у… Он не знал, в плену у кого, у чего, но внезапно почувствовал себя узником. Он рывком распахнул дверь, чтобы она не скрипнула. Неяркий свет заливал лестничную площадку, лестницу, ведущую будто в морские глубины. Да, именно так: Реми жил в аквариуме, он аквариумная рыбка, близорукая, безразличная, ослепленная неизвестными фигурами, скользящими вдоль стекла в замкнутом пространстве. Время от времени ему меняли сосуд, иногда воду. Чьи-то лица склонялись над ним, когда он спал, или следили, как он перемещается по своей хрустальной тюрьме. Он было подумал, что Раймонда… но Раймонда, как и все остальные, была по ту сторону. Он пересек лестничную площадку. В тишине вестибюля медленно тикали стенные часы, иногда можно было услышать легкий, едва слышный стук маятника о деревянный футляр. Внизу паркет блестел, как водяная гладь. Реми всем телом подался вперед над пустотой и вспомнил осторожную медлительность этого движения. Он уже делал это движение когда-то раньше, давным-давно, может, во сне, может, в какой-то другой жизни. Он уже знал, что сейчас прямо под собой увидит черные неровные очертания…Реми, с мокрым от пота лицом, вцепившись в перила, смотрел на ужасный силуэт, распростертый внизу, на плитках, и не решался даже дышать. Неужели ему хватило немного ненависти, чтобы… Он начал спускаться. Ощущение собственного могущества сжало ему горло, у него подкашивались ноги. Он уже не чувствовал холода плиток под босыми ногами. Реми играл в затянувшую его страшную игру, и, остановившись у трупа, похожего на опрокинутую шахматную фигуру, он подумал: «Шах и мат».Он никогда не видел трупов. Но это не произвело на него сильного впечатления. Дядя был в пижаме, в тапочках на босу ногу. Он лежал на животе, подогнув правую руку. Крови не было. Очень чистый труп. Чисто сработано.Реми встал на колени, вдруг почувствовав себя внезапно таким же пустым и обмякшим, как распростертое перед ним тело. Да, он ненавидел дядю, и не только из-за Раймонды. Существовали причины, сформулировать которые было гораздо труднее. Потому что дядя носил траур по Мамуле… Были и другие, еще более расплывчатые и в то же время более глубокие. Нечто вроде обиды, будто дядя не сделал чего-то, что мог сделать только он, из-за принятого обета молчания и потому, что в течение долгих лет повиновался своему брату. Реми бы на его месте… Реми пожал плечами. Он совсем не представлял себя на месте дяди. А ведь будь у него хоть половина дядиной энергии, живости… Ах, как бы он двинулся вперед, он бы просто ринулся! К какой цели? Да цель не имеет значения! Главное — быть сильным.«Я сильный, — подумал Реми, — раз я убил его». Он отлично знал, что это была неправда, но играл с этой мыслью, чтобы хоть как-то взять реванш или, что было гораздо проще, придать себе немного смелости. Ну же! Ведь все становится слишком просто, если только…Он протянул руку, тронул труп за плечо. И резко отдернул ее, затем заставил себя протянуть ее вторично и оставить на неподвижном плече, но ужаса не испытал! Дядя упал через перила, обманутый темнотой. Вот и все. Что толку выдумывать истории?!От вранья заболевают… Но действительно ли дядя упал, наткнувшись на перила? Может быть, это одно из типичных объяснений в стиле Вобере, чтобы скрыть главное?Светало. Реми тихо встал. Он внезапно почувствовал себя старым человеком, с большим жизненным опытом. На память ему пришли слова умершего: «Вот если бы тебя иначе воспитали!.. Если бы я за тебя взялся!» Глаза его оставались сухими, но отчаяние переполняло душу. Дядя умолк, умолк навеки. Важная вещь, касающаяся Реми, никогда не будет ему рассказана. Смерть пришла именно в тот момент, когда все должно было измениться, словно предусмотрительная рука толкнула дядю в темноту. «Рука, — подумал Реми, — но не моя». Подбоченившись, уткнув подбородок в грудь, он смотрел на труп, пытаясь вспомнить… Нет. Он не шевелился, не вставал, даже не видел снов. Случай с собакой был совсем иным. Тогда Реми сделал угрожающий жест. Собака отпрыгнула в сторону. Взаимосвязь фактов была бесспорной. Но какая связь между вчерашней ссорой и этим разбитым телом? Как можно, находясь в здравом уме, поверить?.. То была мысль больного человека. Раньше — да, достаточно нажать кнопку звонка, и кто-нибудь приходил, Клементина или Раймонда. Малейшее желание тотчас исполнялось. Казалось, любое желание Реми наделено всесильной властью. Но тогда всемогущей была его слабость. Теперь капризы бесполезны. Раймонда не любила его. Отец продолжал оставаться далеким, и даже Мамуля… Казалось, Мамуля умерла во второй раз. «Я сумею» — обычная медицинская уловка… Но как объяснить тогда падение дяди?Реми поднял голову и услышал семенящую походку Клементины. Он попался. Никакой возможности убежать. Но зачем убегать? Чего бояться старую служанку? Опять он чувствует себя как виноватый ребенок. Виноватый в чем? Заложив руки в карманы, он пересек вестибюль и пошел навстречу Клементине, остановившейся на середине лестницы.— Реми… ты болен?Болен! Первое их слово. Первая мысль.— Я проснулся, — пробурчал он, — и сделал странное открытие.— Какое?— Иди посмотри.Она заторопилась, и Реми следил за ней с таким напряжением, что ему стало больно. Клементина спускалась бесшумно, вся в черном, ее морщинистое лицо, казалось, висело в воздухе, как маска.— Вот, — сказал Реми.Она повернула голову и вскрикнула.— Боже мой!— Он свалился ночью. Не знаю точно когда. Я ничего не слыхал.Старушка сцепила руки.— Несчастный случай, — прибавил Реми.— Несчастный случай, — повторила Клементина.Она, казалось, проснулась и взяла мальчика за руку.— Бедный мой мальчик!.. Иди наверх, ты окоченеешь.— Надо что-то делать.— Я вызову врача, — пробормотала она, — а затем сообщу мсье… Правда, он, может быть, уже в пути.Она опасливо подошла к трупу. Реми протянул было руку, но она оттащила его.— Нет-нет… Не нужно ничего трогать, пока жандармы…— Жандармы? — сказал Реми. — Ты собираешься предупредить жандармерию?— Это необходимо. Я знаю, что…— Что ты знаешь?И тогда Реми заметил, что старая Клементина плачет. Может, она плакала с самого начала, без малейшей дрожи в лице и голосе. Слезы вытекали из ее покрасневших глаз, как под действием внутреннего давления. Впервые со смерти Мамули Реми видел, что она плачет.— Тебе его жалко? — пробормотал он.Она посмотрела на него не понимая, с немного потерянным выражением и машинально вытерла руки о краешек своего фартука.— Пойду-ка разбужу Раймонду, — сказала Клементина.Она покачала головой. Губы ее шевелились, как у грызуна. Казалось, она рассказывала себе какую-то очень старую историю, с невероятными перипетиями, но, увидев, что Реми направляется к телефону, бросилась к нему.— Нет! — закричала она. — Нет… Это не твоя забота. Оставь!— Я как-никак достаточно взрослый, чтобы позвонить. Доктор Мюссень — номер один?Она семенила за ним, запыхавшись, всхлипывая, и, когда Реми поднял трубку, повисла на его руке.— Да оставь же меня в покое! — вспылил Реми. — Если мне нельзя даже позвонить… Алло… Номер один, пожалуйста… Ты что, боишься, а?.. Ты боишься?.. Ты думаешь, что его столкнули?.. Но это же глупо!.. Алло!.. Доктор Мюссень?.. Говорят из Мен-Алена… Реми Вобере. Да… Я хожу, я излечился… Ах, это целая история… Вы можете сейчас приехать? Сегодня ночью мой дядя упал со второго этажа. Он, видимо, наткнулся на перила и потерял равновесие… Он скончался, да… Что?Старушка попыталась вырвать у него трубку, и Реми с трудом удалось ее оттолкнуть.— Алло… Мне плохо слышно… Да, спасибо… До скорого…— Что он тебе сказал? — взволнованно спросила Клементина.— Он садится в машину и едет.— Нет, он сказал что-то еще.Реми никогда не видел Клементину в таком потрясении, возбуждении и отчаянии.— Уверяю тебя… — начал Реми.Она следила за его лицом, как потерявший слух калека, стараясь все прочитать по губам.— Я знаю, он сказал что-то еще.— Он сказал: «Вам решительно не везет!» Ну что, теперь довольна?Клементина еще больше съежилась, в руках она мяла косынку, и вид у нее был такой испуганный, как будто слова доктора заключали в себе некую скрытую угрозу.— Иди наверх, — простонала она. — Я не узнаю тебя, мой маленький Реми. Можно подумать, что все это доставляет тебе удовольствие. Твой отец будет взбешен, когда узнает…— А что ты ему расскажешь? Мой отец… мой отец… Он обрадуется, мой отец. Теперь ему уже никто не будет перечить.Клементина упрямо подошла к телефону. Она сняла трубку и вызвала жандармерию. Она очень тихо говорила, у нее был бегающий взгляд.— Если ты скажешь что-нибудь против Раймонды… — начал было Реми.Он резко замолчал. Да что это он выдумал? Кстати, легко можно было…— Раймонда, — позвал он. — Раймонда!Так как она не отвечала, он взлетел вверх по лестнице, начал дергать дверь.— Раймонда!.. Откройте скорей! Я прошу вас, Раймонда.Он через пижаму нажал пальцами между ребрами, пытаясь унять непереносимую колющую боль в боку. Прислонился головой к притолоке.— Раймонда! — умолял он.Внизу монотонным голосом разговаривала Клементина, тем самым голосом, каким она обычно, сидя одна на кухне, читала газету. Только на этот раз на другом конце провода жандарм делал записи. Внезапно дверь распахнулась.— Что такое?.. Вы что, больны?..— Да нет, я не болен, — мгновенно ощетинившись, сказал Реми.Они смотрели друг на друга враждебно. Она еще не успела затянуть пояс своего халата, и лицо ее было опухшим от сна. Реми никогда прежде не видел ее неубранной, с тусклыми глазами, серыми губами. Без особых причин ему стало жаль ее.— Что вы хотите? — спросила Раймонда.— Вы ничего не слышали ночью?— Я никогда ничего не слышу, когда принимаю снотворное.— Тогда пойдемте!Он почти силой увлек ее за собой к краю лестничной площадки.— Наклонитесь.Луч солнца, красный, негреющий, наискось пересекал вестибюль. Голос Клементины смолк.— Как раз под нами, — сказал Реми.Он ожидал вскрика, но Раймонда не крикнула. Она согнулась, как бы увлекаемая вперед, и руки ее на перилах задрожали.— Он мертв, — прошептал Реми. — Можно было бы поклясться, что это несчастный случай, но вот только… Действительно ли это несчастный случай?.. Вы уверены, что ничего не слышали?Раймонда медленно повернула голову. У нее были безумные глаза, и нечто вроде кашля сотрясало ее плечи. Реми обнял ее за талию и проводил обратно в комнату. Ему не было больше страшно. В некотором роде последнее слово оказалось за ним. В некотором роде он завоевал свою свободу. Не полностью. Не окончательно. Все было ужасно неясным и запутанным. Но все-таки он чувствовал, что разорвал круг. Нет, он не убивал дядю. Все это были мысли прошлого, мысли того времени, когда он был лишь несчастным ребенком. Тем не менее что-то он победил. Он разбудил нечто, что будет отныне расти и убыстрять свое движение, как снежная лавина. Он был похож на человека, который выстрелил из ружья и слушает теперь отзвуки эха.Раймонда села на разобранную кровать. Ставни рисовали две световые лесенки, отражавшиеся в стенке старинного шкафа, в заваленном вещами кресле, в графине с водой и даже на лице Раймонды, которое, казалось, смотрело из-за решетки.— Жандармы будут задавать вопросы, — сказал Реми. — Не в наших интересах говорить им о вчерашней ссоре. Они вообразят Бог знает что… а я вас уверяю, что не покидал свою комнату всю ночь… Вы верите мне, Раймонда? Я хотел его смерти, это правда. И даже теперь я, может быть, не столь расстроен случившимся. Но я клянусь вам, что ничего не делал, ничего не пытался сделать. Остается одно — предположить, что у меня дурной глаз…Он попытался улыбнуться.— Ну скажите, что у меня дурной глаз!Она молча покачала головой.— Что вы так на меня смотрите? — спросил Реми. — У меня что-нибудь на лице?Он подошел к туалетному столику, нагнулся над зеркалом и увидел челку, голубые глаза, худой подбородок Мамули.— А я действительно на нее похож, — заметил он. — А впрочем, сегодня утром не более чем обычно.— Замолчите! — простонала Раймонда.На столике лежала пачка «Бальтоса», и Реми закурил сигарету, прищурив один глаз, а дым медленно поднимался вдоль щеки.— Можно подумать, вы меня боитесь. Почему вы так испуганы?.. Из-за моей истории с дурным глазом?.. Вы не считаете, что это смешно?— Идите оденьтесь, — сказала Раймонда. — Простудитесь.— Вы уверены, что я опасен? Отвечайте!— Да нет же, Реми… Нет, нет… Вы ошибаетесь.— Может быть, я и опасен, — задумчиво сказал он. — Должно быть, дядя тоже так думал, и мне кажется; он что-то знал.Они услышали, как у подъезда остановилась машина и хлопнула дверца.— Уходите! — крикнула Раймонда.— Вы не расскажете о ссоре, — сказал Реми. — Никому. А не то… я скажу, что я ваш любовник. А это вам не понравится, верно?— Я запрещаю вам!— С сегодняшнего дня я не принимаю во внимание запреты. До скорого.Он вышел. Снизу доносился голос доктора Мюссеня, зычный и хрипловатый. Голос человека прямого, который далек от хитростей и тайн.— Вы предупредили господина Вобере? — спросил Мюссень. — Каким это будет ударом для него, когда он приедет!Клементина тихо произнесла какую-то длинную фразу, но разобрать ее было трудно.— И все же, — продолжил доктор. — Прямо рок какой-то!Он внезапно понизил голос, как если бы Клементина посоветовала ему говорить тише, и Реми уже больше ничего не смог разобрать. У Клементины все было государственной тайной. Реми надел тапочки, накинул халат и сошел вниз. Клементина исчезла. Склонившись над телом и тяжело дыша, Мюссень осматривал его. Заметив на полу тень Реми, он поднял голову.— Вот это да!Несмотря на присутствие трупа, он рассмеялся. Чувствовалось, что он не любил ни болезни, ни смерть, ни даже, быть может, медицину.— Вы ходите!.. А я вам не поверил!..Реми увидел, что Мюссень ниже его ростом, и впервые заметил его дородность, двойной подбородок и круглые, гладкие руки.— Значит, правда то, что вы мне рассказали…— Да, — холодно подтвердил Реми.Что же все они так забавляются, когда речь заходит о целителе? Что знают они о скрытой правде вещей и о тайных воздействиях по ту сторону видимого и осязаемого?.. Почему обязательно нужно, чтобы мир был полон Мюссеней и Вобере?— Вы позволите? — спросил Мюссень.И его узловатые руки заскользили по бедрам и щиколоткам Реми.— В принципе, я не противник знахарства, — заметил он. — Нужно только его контролировать. В вашем случае, при вашей наследственности…— Моя наследственность? — проворчал Реми.— Да, у вас очень нервная натура, чувствительная к малейшему удару…Мюссень внезапно погрустнел и заторопился.— Разболтался я, как будто речь о вас. Совсем забыл о вашем бедном дядюшке. Видимо, не вынесло сердце.— Я скорее думаю, что он разбился, — нетерпеливо сказал Реми.Мюссень пожал плечами.— Возможно!Он осторожно, так, чтобы не помять брюки, присел и перевернул тело. Показалось опухшее, застывшее в страдальческой гримасе лицо, испачканное у носа и рта кровью. Реми глубоко вздохнул и сжал кулаки. Презрение! Это следовало презирать. Главное — не думать о том, что дядя мог долго страдать.— Что это? — спросил Мюссень.Он достал из-под тела блестящий предмет и поднял его к свету. Оказалось, это сплюснутая серебряная рюмка.— Ему захотелось выпить, — предположил Реми.— Значит, он неважно себя чувствовал. На лестнице ему стало плохо; он хотел было опереться о перила… Да, именно так, грудная жаба. Именно тогда, когда ее меньше всего ждешь.Доктор потянул за правую согнутую в локте руку, но не смог ее даже разогнуть.— Ярко выраженное окоченение… Почти нет крови… Смерть наступила несколько часов назад, и она не явилась следствием падения. Конечно же, вскрытие покажет все гораздо точнее. Но я надеюсь, вас оградят от… Не было ли вчера у вашего дяди усталого вида?— Он был лишь немного перевозбужден.— Он ни с кем не ссорился?— Да нет… Насколько я помню… Кажется, нет.Мюссень встал, отряхнул брюки.— Когда я осматривал его в прошлый раз, у него было повышенное давление. Да, в прошлом году, под конец отпуска. Я его предупредил, но он конечно же не принял всерьез моего предостережения. В общем, красивая смерть. Чисто ушел, никому не став в тягость…Он вынул трубку и нервно засунул ее обратно в карман.— Все там будем, — закончил он немного смущенно и направился в столовую, отвинчивая колпачок своей ручки.— Что касается меня, я сразу же могу оформить разрешение на вскрытие, — сказал он, усаживаясь за стол, куда Клементина уже поставила чашки и бутылку коньяка. — Чем быстрее мы покончим с формальностями, тем лучше.Пока Мюссень писал, Клементина принесла кофе и подозрительно посмотрела на Реми.— Все же это странно… — начал Реми.— Если бы он умер за рулем своей машины или подписывая бумаги, это тоже сочли бы странным. Внезапные смерти всегда кажутся странными.Мюссень витиевато расписался и налил себе кофе.— Если я не застану господина Вобере, обязательно скажите ему, что я сделаю все необходимое, — пробормотал он, обращаясь к Клементине. — Вы меня понимаете?.. Новость не разнесется по всей округе. Я знаком с бригадиром Жуомом. Он будет молчать.— Не вижу причин утаивать тот факт, что мой дядя умер от приступа грудной жабы, — сказал Реми.Мюссень залился краской и хотел было ответить. Затем пожал плечами и взял бутылку коньяка.— Никто и не думает что-либо скрывать. Но вы же знаете людей, особенно деревенских. Судачат, привирают. Лучше пресечь слухи сразу.— Интересно, какие сплетни могут возникнуть? — настаивал Реми.Мюссень торопливо допил чашку.— Какие? Очень легко себе представить. Будут говорить, что…Он порывисто встал, свернул вдвое свое свидетельство о смерти и бросил его на край стола.— Ничего не будут говорить, — сказал он, — так как я прослежу за этим… Как зовут вашего знахаря, который творит чудеса?Он с трогательным неумением пытался перевести разговор на другую тему.— Мильсандье, — пробурчал Реми.— Ну что ж, вы должны поставить ему свечку. Господин Вобере, наверное, счастлив?— Он не очень-то разговорчив, — с горечью сказал Реми.Сбитый с толку, Мюссень взял кусочек сахару и начал рассеянно его грызть.— А не знаете ли вы, — через некоторое время снова заговорил он, — составил ли ваш дядя завещание?— Нет. А что?— Я по поводу похорон. Видимо, они состоятся здесь. У вас есть фамильный склеп?Реми вдруг снова вспомнил Пер-Лашез, Шмен Серре и могилу наподобие греческого храма.АВГУСТ РИПАЙ───ОН БЫЛ ХОРОШИМ МУЖЕМ И ХОРОШИМ ОТЦОМВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ— Почему вы смеетесь? — спросил Мюссень.— Я? Смеюсь? — удивился Реми. — Извините… Я задумался… Ну да, конечно же здесь… То есть я так полагаю.— Возможно, мой вопрос бестактен.— Нет, что вы. Просто ваш вопрос показался мне забавным.— Забавным?Мюссень с опаской посмотрел на Реми.— Я не так выразился, — поправился Реми. — Скажем, любопытным… Где, по-вашему, похоронена моя мать?— Но послушайте! Я не очень понимаю…Клементина резко распахнула окно.— Вот и жандармы. Я провожу их в прихожую?— Да! — крикнул Мюссень. — Я займусь ими.Он повернулся к Реми:— На вашем месте, мой друг, я пошел бы отдохнуть до приезда господина Вобере. Сейчас бригадир приступит к осмотру, затем мы увезем тело. Вам ни к чему волноваться. Ни вам, ни кому бы то ни было. Я достаточно хорошо знаю вашу семью.— Вы отвергаете версию об убийстве? — спросил Реми.— Категорически.— А самоубийство?— К чему этот вопрос? Будьте спокойны, — сказал Мюссень. — Эту версию я тоже отвергаю. Категорически.Глава 6Вобере приехал в 10 часов вместе с Мюссенем, который, должно быть, выехал ему навстречу и сейчас, широко размахивая руками, что-то громко говорил у подъезда, в то время как Адриен ставил машину в гараж. Реми видел их сквозь щели ставен. Мюссень — круглый, лысый, радушный, суетливый; Вобере — молчаливый, с живыми глазами, с глубокой морщиной в углу рта. И чем ближе подходил отец, тем дальше от окна отходил Реми; ноги его дрожали, как в первый день выздоровления, когда он содрогался при одной мысли о том, что ему придется пересечь комнату. И все же он на цыпочках подошел к двери и приоткрыл ее. Голоса раздавались издали, откуда-то из прихожей, и каждое слово сопровождало какое-то пещерное эхо. Мюссень объяснял падение, и слышался стук его каблуков о плитки пола. Реми представил себе своего отца: руки за спиной, на лице неприязнь, передвигается мелкими шажками. Видимо, Вобере счел подобную смерть непристойной и пошлой. Особенно эта сплющенная рюмка…— По всей видимости, он не страдал, — сказал Мюссень.Реми знал, что отец давно уже его не слушает. Он, наверное, тихонько теребил подбородок, опустив голову и плечи, кончиком ботинка постукивая по полу. Таким образом он как бы уединялся. Внезапно его собеседник замечал, что этот внешне сосредоточенный и суровый человек, стоящий рядом, далеко отсюда в своих мыслях. Затем он приходил в себя, глаза мутнели, рот немного кривился. «Я слушаю вас», — вежливо бормотал он.Реми закрыл дверь и вернулся к кровати, на которую он недавно свалил в кучу дядину одежду, когда Клементина и Раймонда готовили комнату усопшего. Он свернул ее, повесил на стул. Голоса приближались. Видимо, отец и доктор поднимались по лестнице. Реми поискал глазами, куда бы спрятаться. Портфель дяди был туго набит бумагами. Чтобы в них разобраться, понадобится время. Шкаф!.. Реми бросил его на шкаф, прямо на портрет Мамули.Пол заскрипел под чьими-то шагами, и было слышно, как сморкалась Клементина. «Надо пойти туда», — подумал Реми. Сейчас… сейчас… Он не двигался с места и дрожал от собственной безоружности и тревоги. Он сожалел, что до сих пор не ознакомился с содержимым портфеля. Если бы он нашел там доказательство, что его отец действительно способен ошибаться, как любой другой человек, может быть, тогда ему хватило бы смелости противостоять отцу. Да, теперь умерший был его союзником! Дядя и он — как он не понял этого раньше?! — находились по одну сторону… Реми облокотился на кресло. Снова шаги, мелкие, неслышные из-за каучуковой подошвы, они мгновенно оказались на лестничной площадке и затем у двери. Ручка двери повернулась. Вобере не имел обыкновения стучать, прежде чем войти в комнату сына.— Здравствуй, малыш! Мюссень мне все рассказал… Это ужасно!.. А ты как себя чувствуешь?Отец смотрел на Реми, как врач, которого более интересует случай, нежели сам человек. Он был одет в светло-синий костюм, строгий, шикарный; он с ходу завоевывал преимущество и вел игру. Никогда Вобере не выглядел хозяином положения в большей мере, чем сейчас. Он поскреб ногтем рукав Реми, со следами штукатурки. Как он ни старался, его жест скорее походил на упрек в неаккуратности.— Ты не слишком потрясен всем этим? — спросил он.— Нет… нет…— А сейчас? Ты не чувствуешь тяжести в голове? Не хочешь вздремнуть?— Да нет же… Уверяю вас.— Может, Мюссень осмотрит тебя?— Вот уж нет! Я прекрасно себя чувствую.— Гм…Вобере пощипал себе ухо.— Я предполагаю, — наконец пробормотал он, — что ты не захочешь здесь больше оставаться. Мы уедем, как только все будет улажено… У меня большое желание продать Мен-Ален. Это имение приносит нам одни неприятности.Вот оно, слово Вобере! Смерть родного брата — неприятность. Болезнь сына, наверное, огромная неприятность.— Сядь. Я не хочу, чтобы ты утомлялся.— Спасибо. Я не устал.Что-то в голосе Реми заставило Вобере нахмуриться. Он внимательно взглянул на мальчика, сдерживая раздражение.— Садись, — повторил он. — Клементина рассказала мне, что вы немного повздорили, ты и дядя. Из-за чего именно?Реми горько улыбнулся.— Клементина всегда хорошо осведомлена, — заметил он. — Дядя утверждал, что я плохо воспитан и не способен работать.— Возможно, он был не так уж и не прав.— Нет, — не согласился Реми. — Я могу работать.— Это мы увидим.— Извините меня, отец, — сказал Реми, собрав все свои силы, чтобы сохранить ровный, немного печальный голос. — Я должен работать… На самом деле дядя обвинял меня в симуляции паралича; и он предполагал, что вы были, пожалуй, не так уж расстроены, имея сына-калеку, чтобы ловко уклоняться от некоторых неприятных проблем, касающихся управления предприятием.— И ты ему поверил?— Нет. Я больше никому не верю.Слово попало в цель. Отец подозрительно посмотрел на Реми и согнутым указательным пальцем поднял ему голову.— Что с тобой? Я не узнаю тебя, малыш.— Я хочу работать, — сказал Реми, чувствуя, как бледнеет. — Тогда никто не сможет утверждать, что…— Так вот что тебя волнует! Теперь ты вообразишь, что был не настоящим больным. Если я правильно понял, это уже стало у тебя навязчивой идеей. — Казалось, эта мысль мучила Вобере, и он медленно повторил: — Навязчивой идеей!Затем он отпустил Реми и прошелся по комнате.— Вы никогда особенно не ладили с дядей? — спросил Реми.Вобере снова посмотрел на сына с любопытством и беспокойством.— Откуда ты знаешь?— Некоторые вещи я хорошо чувствую.— Я совершил большую ошибку, отпустив вас вчера вместе… Что еще он тебе рассказал?.. Ну, скажи откровенно, Реми… С некоторых пор я нахожу, что ты стал скрытным, каким был он… И мне это не нравится… Он поведал тебе обо всех своих старых обидах на меня, да?.. Что я презирал его, что я был тираном… Что еще? Говори!— Да нет же, уверяю вас. Он мне не…Вобере дернул Реми за руку.— Я знаю, что он тебе сказал. Так вот, какую месть он замыслил, черт возьми! Мне бы следовало догадаться.— Я не понимаю вас, отец.Вобере сел на кровать и медленно провел ладонями по вискам, как если бы хотел ослабить сильнейшую мигрень.— Оставим эту тему! Прошлое есть прошлое… Зачем возвращаться к тому, чего больше нет? Намеки твоего дяди… сделай милость… забудь их… Это был увлекающийся, несправедливый человек. Ты же видишь, он хотел настроить тебя против папы. Сознайся, мысль о работе — это он внушил ее тебе? Будто тебе так уж необходимо работать!.. Ну подумай, малыш. Ты же совсем еще не жил. Подумай обо всех тех вещах, которые тебе предстоит узнать: музеи, театры… и многое другое!— И Адриен будет повсюду возить меня, да? А Раймонда все объяснять?— Конечно.Реми опустил голову. «Я не должен его возненавидеть, — подумал он. — Только не это!»— Я предпочитаю работать, — сказал он.— Но почему, в конце концов, почему? — взорвался Вобере.— Чтобы быть свободным.— Чтобы быть свободным? — повторил Вобере, нахмурившись.Реми поднял голову и посмотрел на отца. Как объяснить ему, что Мен-Ален за стенами, ощетинившимися своими осколками, особняк на проспекте Моцарта за его решетками и засовами, передвижения в ограниченном пространстве между Адриеном и Клементиной, вся эта жизнь в клетке… как объяснить ему, что она закончилась, закончилась раз и навсегда после сегодняшнего ночного происшествия?— Тебе не хватает денег? — продолжал Вобере.— Хватает.— Что же тогда?— Просто я хочу их заработать сам.Вобере мгновенно принял прежний отчужденный вид. Он встал, приподнял рукав пиджака, чтобы посмотреть на часы.— Мы продолжим этот разговор позже, но я иногда думаю: в здравом ли ты уме, мой бедный мальчик? Дядины вещи здесь?Он взял брюки, жилетку, пиджак, которые Реми повесил на стул.— Я не вижу его портфеля.— Он, наверное, в машине, — сказал Реми.— Ну ладно… На твоем месте я бы пошел прогуляться по парку.Он вышел так же неслышно, как и вошел, и Реми, закрыв за ним дверь, повернул ключ, задвинул засов и прислонился к двери. Он выдохся; ему захотелось лечь и заснуть. У него всегда было такое впечатление, когда он расставался с отцом, будто его осмотрели, изучили, пропальпировали, прозондировали, и от него осталась лишь кожа, выеденная скорлупа. Он подошел к шкафу, прислушался, стараясь не скрипеть паркетом. И внезапно невероятная мысль пришла ему в голову — мысль, от которой он на секунду застыл с рукой, поднятой к портфелю. Он получит дядино наследство. Непременно. Неизбежно. Где-то должно существовать завещание, и это завещание сделает его, Реми, законным наследником всего дядиного состояния. Иначе говоря, этот портфель принадлежит ему по праву. Ему некого бояться.Он положил портфель на кровать. По праву, потому что, быть может, дядя не так уж его и ненавидел… Действительно, если посмотреть на вещи трезво… Бедняга часто рычал, готовый укусить. Как будто жизнь без конца играла с ним злые шутки. Однако, Реми мог сколько угодно вспоминать, по большому счету ему не за что было жаловаться на дядю Робера. Вчерашняя ссора! Да разве теперь она имела значение? Раймонда права: дядя хотел лишь подразнить его. Он всегда был задирой, но, в общем, неплохим малым. Все его книги, замечательные книги о странствиях, приключенческие романы, рассказы о первооткрывателях — все это приносил ему он, одну за другой, неловко пожимая плечами, как бы желая сказать, что не следует придавать большого значения этим подаркам, а уж тем более принимать все это чтение всерьез. Реми медленно расслабил ремни, нажал на замок. Нет, ему не за что просить у дяди прощения. Провидение позаботилось о том, чтобы однажды Реми извлек из портфеля эти досье и разложил их на кровати. Все было так очевидно! Все связывалось в логическую цепь, и, видимо, потребовалась смерть одного, чтобы дать свободу другому. Как Мильсандье мог утверждать, что воля всесильна, если так приятно верить, что судьба неотвратима, что сам ты бессилен что-либо изменить!Реми пролистал одно досье. Письма из Лос-Анджелеса, из Окленда, деловые письма. Незнакомые имена и цифры… копии, приколотые к письмам, списки: апельсины… бананы… ананасы… грейпфруты… виноград… лимоны. Реми впервые задумался об этих пирамидах золотистых фруктов. Он впервые представил себе склады, движение грузовиков, подъемные краны и настойчивые гудки грузовых судов. Ему казалось, что он ощущает запах. Эх! Подняться бы на борт такого грузового судна, полюбоваться пристанью, где снуют докеры, стать хозяином этих богатств! Какие они маленькие, оба Вобере! Как они смешны: умерший, со своими обидами, живой — со своими мелкими педантичными расчетами. Нет, Реми еще не жил. Но он будет жить, и жизнь его примет совсем иной оборот. Фрукты! Да что такое фрукты, когда есть кожа, дерево и металл и, быть может, драгоценные камни! Листки дрожали в руках Реми. Ему казалось, что благодаря дяде в сухой статистике и цифрах тоннажей ему открылась Америка, а все приключенческие книги лишь готовили его к этому открытию.Реми быстро перебирал документы. Ему хотелось одним взглядом объять все. Мимоходом он замечал знакомые имена, Борель например. Теперь платежи, затем другие письма в большом желтом конверте. Реми чуть было не пропустил последнее, заложенное между страницами записной книжки. Его глаза рассеянно скользнули по нескольким словам, и вдруг, без особых на то причин, ему захотелось его прочитать.«Психиатрическая лечебница доктора Вернуа44-бис, авеню ФошФонтене-су-Буа (Сена)10 октябряУважаемый господин!Ночь прошла плохо. Бедняжка беспокойна. Она много говорит; время от времени плачет, но, хотя я и привыкла, это разрывает мне сердце. Доктор утверждает, что она не страдает, но кто может точно знать, что происходит в больной голове? Приезжайте, как только сможете. Вы знаете, как благотворно действует на нее ваше присутствие. Нам нужно всеми средствами избежать нового приступа, который может закончиться летальным исходом. Если будут новости, я немедленно дам вам знать.Ваша преданнаяБерта Вошель».Вырванная из блокнота страница. Широкий, решительный почерк… Реми аккуратно сложил досье, убрал его в портфель. Все же странно! Дядя Робер, который слыл закоренелым холостяком, всегда отзывался о свадьбе в самых ужасных выражениях, и вдруг он заинтересовался сумасшедшей! Вне всякого сомнения, какая-нибудь бывшая любовница. Старая, скрытая от всех связь. Ладно! Личная жизнь дяди не касается племянника. Реми на полу раскрыл свой чемодан, затем, встав на стул, нашарил спрятанный на шкафу портрет. Вновь возникла Мамуля. Ее голубые глаза, казалось, все так же пристально смотрели куда-то за спину Реми, на какую-то как бы приближающуюся вещь, и Реми почувствовал легкое жжение непролитых слез. Он встал на колени, аккуратно уложил картину на дно чемодана и сверху положил портфель. Затем он небрежно запихнул туда свое белье и бросил чемодан у кровати. Все готово!Без единого звука он открыл дверь и спустился вниз. Будет ли он сожалеть, что покинул Мен-Ален? По правде говоря, нет. Но он сердился на отца за то, что тот столь грубо и безжалостно отдавал на продажу воспоминания, целую эпоху, которая прежде всего принадлежала Мамуле. Придет незнакомый человек, который начнет кромсать по живому, срубит деревья, переделает все в парке и доме, и для хрупкого образа Мамули не будет здесь больше места. Изгнанная отовсюду, она не обретет иного пристанища, кроме этой загадочной забытой картины! Кстати, кто этот неизвестный художник, который… Еще один вопрос, оставшийся без ответа. Жизнь Реми была наполнена вопросами без ответов. Как-нибудь нужно будет припереть Клементину к стенке, заставить говорить…На кухне кто-то был, и Реми узнал голос Франсуазы — старой Франсуазы, которая приходила раньше стирать белье. Как?! Разве она не умерла? Есть, значит, жизни, которые не изнашиваются? Сколько же ей лет? Восемьдесят? Восемьдесят пять? Она кричала, видимо, будучи туговата на ухо.— Да! Все же странные случаются вещи! — воскликнула она. — И подумать только, прошло уже двенадцать лет… Подождите-ка… да, как раз двенадцать. В тот год моя правнучка приняла первое причастие.Клементина вынимала из большой корзины овощи, салат, картошку. Да, Франсуаза всегда снабжала продуктами их дом.— Завтра принесите нам яиц и масла! — прокричала Клементина.Обе старушки ближе подошли друг к другу. Он увидел, как Клементина что-то нашептывала Франсуазе. Еще один секрет, конечно же. Что-нибудь касающееся умершего или его брата. Реми в раздражении вышел на крыльцо.— Я и говорю, — успел он расслышать, — лишиться рассудка — это хуже всего! Лучше уж умереть. Уверяю вас, мне жаль бедного мсье.Обе сплетницы радовались встрече. Реми шел по аллее недовольный и странным образом взволнованный. Франсуаза, видимо, говорила о дяде, который как раз и получал письма, извещавшие его о… О ком же все-таки? Реми решил дождаться старушку. Он закурил и сел на траву, у края аллеи. Что он узнает? Откуда это внезапное желание узнать все о дяде, эта необходимость принять его сторону, как будто ему надлежало защищать дядю. Перед гаражом Адриен шлангом мыл «ситроен», и по форме его губ можно было догадаться, что он насвистывает. Реми позавидовал его беспечности. Ага, Франсуаза выходит. Наконец-то!Старушка чуть не выронила корзину при виде Реми. Она заплакала, посмотрела на него издали, вблизи и, конечно же, сказала, что с ним сотворили чудо.— Да, — успокаивал ее Реми, — да, хорошая моя Франсуаза… Ну, будет вам, будет. Я выздоровел, да. Конечно же, я хожу, раз я провожаю вас до дороги. Да успокойтесь же!Но она каждую секунду останавливалась, качала головой, недоверчивая, потрясенная, подозрительная и восторженная.— Кто бы мог поверить! — повторяла она. — Когда я думаю, что еще в прошлом году вы разъезжали здесь в своем кресле… А теперь… вот вы уже и мужчина…— Давайте-ка вашу корзину.— Да, вот так новости! — продолжала старуха. — Вы еще немного побудете здесь? Клементина говорила мне…— Нет. Мы все уедем после похорон.— Да, может, так оно и лучше, потому что этот дом, поверьте мне, не приносит счастья.— О, я знаю, — сказал Реми, — мой отец мне все объяснил.— Как? Мсье вам… И правда, вы ведь совсем взрослый. Я все время забываю… Да, все равно это, наверное, доставило вам много горьких минут. Я ставлю себя на ваше место.— Да, — сказал Реми наобум. — Я был потрясен.— Вон, смотрите, — продолжала старушка, протянув руку, — отсюда сквозь деревья видна прачечная. С тех пор туда никто больше не ходит… Теперь там полно змей, но раньше ее содержали в образцовом порядке… В то время я жила в Мене… У меня было полно белья, которое приходилось гладить… Прихожу… Открываю дверь… Господи! Я упала на колени… Крови было до самого порога.Реми побледнел. Он поставил корзину на траву.— Напрасно я вам рассказываю, — сказала старая Франсуаза, — но это сильнее меня, особенно когда я смотрю на вас. Мне кажется, я все еще вижу, ее. Она лежала на плитах, у печки. Она взяла бритву мсье.— Франсуаза! — пробормотал Реми.— Ах да, понимаю. Я тоже часто думала, что для нее, как и для всех вас, было бы лучше, если бы она сразу умерла. Иногда удивляешься, о чем думает Господь Бог? Такая молодая, красивая, добрая женщина! Сердце разрывается при мысли, что она живет взаперти.Реми поднял руки, как бы желая загородиться, но старая Франсуаза уже не могла остановиться.— Ну, в том что ее хорошо лечили, я могу вам поклясться. Бывали даже дни, когда нельзя было сказать, что она потеряла ясность ума. Она всех узнавала, болтала… Но в другие моменты она забивалась в угол, за кресла, и ее невозможно было оттуда вывести. Но всегда ласковая, покорная. Бедный ягненочек! Покойный дядя сделал все, что мог, чтобы ваш отец оставил ее дома… Помню, как однажды вечером они поссорились… Это было ужасно! Но, Боже, его можно понять. При такой работе у человека нет времени ухаживать за подобной больной… В некотором смысле она была хуже ребенка… Да и вы сами, как раз в то время… Просто рок!— Довольно! — закричал Реми. — Довольно… Вы мне… вы мне…Он рванул ворот, широко открыл рот. Старуха подняла корзину.— Мне не следовало… Особенно… не повторяйте это…— Убирайтесь! — заорал Реми.Реми развернулся и бросился в заросли. Ветки свистели, разгибаясь. Он бежал, как преследуемое животное, и когда выбежал к прачечной, по лицу его текли кровь и пена. Из горла вырывались хрипы. Сжав кулаки, он подошел к лачуге с закрытыми ставнями. Дверь заперта на ключ, и, когда он дернул створку, что-то стремительно скользнуло в траву, к его ногам. Но Реми превозмог страх. Он потянул за трухлявые ставни, уперся, сломал несколько досок. Изъеденные ржавчиной крючки внезапно поддались. Тогда он камнем разбил стекло и, просунув руку, отодвинул засов. Перелезть не составляло труда. Реми оказался в узкой комнате, стены которой почернели от дыма. Высокий камин покрыт толстым слоем затвердевшей копоти, которая блестела, как гудрон, и сквозняк шевелил в очаге сухие листья. Пахло грибами, гнилым деревом, запустением. Возле позеленевшей раковины еще стояли низенькие табуретки, а на бельевых веревках висели заплесневевшие прищепки. Реми опустил глаза. Пол, покрытый красноватыми плитками, пересекали длинные трещины. Это здесь… Реми подумал о портрете. Внезапно он почувствовал, как волнение захлестнуло его, словно волной. Почему Мамуля попыталась?.. Что за серьезные и таинственные причины толкнули ее на этот шаг?.. Безумие — это ничего не объясняет. Реми с невероятной четкостью представил себе собаку, отпрыгивающую на шоссе… лежащего на сверкающем полу дядю Робера… А что, если Мамуля…Он выбежал из прачечной и почти сразу же остановился, ноги подкашивались. «Сейчас я упаду», — подумал он. И почти желал этого. Вновь стать парализованным. Навсегда все это выкинуть из памяти…На соседней аллее послышались шаги.— Реми!.. Реми!.. Где ты?Это была Клементина. Он не ответил.Глава 7— 44-бис, авеню Фош, в Фонтене-су-Буа.— Нет ли там случайно клиники? — спросил шофер.— Мы туда и едем. Вы подождете меня.Такси тронулось. Реми опустил стекло, вдохнул свежий воздух. Он забыл об осени, о холоде — обо всем, что окружало его бесцветную жизнь. Он забыл похороны дяди и их вчерашний отъезд из Мен-Алена. Он думал лишь об этом лице, таком знакомом, загадочном, затерявшемся в прошлом, из которого оно должно было вот-вот возникнуть. Мамуля! Поговорить с ней!.. Узнать!.. Узнать наконец, была ли она такой, какой представляли ее остальные. Узнать, не заточила ли она себя добровольно после неудачной попытки себя убить, чтобы перестать сеять зло одним лишь взглядом своих голубых глаз. «О, Мамуля! Я твой сын, твой образ, неужели я такой же, как и ты, невиновный и виноватый?! Эта собака… я убил ее. А бедный мой дядя!.. Они все сошлись на несчастном случае, но это был не несчастный случай… По крайней мере, не обыкновенный несчастный случай. Потому что в тот момент я ненавидел его. Точно так же, как могла ненавидеть ты… кого? Может быть, бабушку? А теперь мне достаточно пожелать в приступе гнева чьей-либо смерти, чтобы вызвать катастрофу. Должен ли я просить, чтобы меня заперли, изолировали, но не как преступника, а как нечто более опасное — как источник смертоносного луча?.. Мамуля!»Откинувшись на спинку сиденья, он смотрел на незнакомый Париж, который становился все мрачнее и безмолвнее. Без этого письма он никогда не нашел бы Мамулю. Так, значит, правда была столь страшной?.. Если бы Мамуля была сумасшедшей, просто сумасшедшей, разве бы ее так прятали? Осмелились бы разве говорить, что она умерла?.. А он сам?.. Разве не пытались воздвигнуть вокруг него неприступные стены якобы для того, чтобы лучше о нем заботиться, чтобы холить его?.. Какой ужас охватил их всех, когда он вдруг начал ходить, покидать дом… Его отец так быстро опускал голову, так стремительно отводил глаза… Клементина вечно начеку, вечно испуганная… Все встало бы на свои места, если допустить, что он унаследовал ужасный Мамулин дар!.. Ах, скорее бы узнать!Такси повернуло на улицу, вдоль которой тянулись особняки и садики. Реми увидел клинику еще издали за высокими стенами и закрытыми воротами. Такси остановилось.— Я ненадолго, — бросил Реми.Он медленно шел. Стены напоминали ему Мен-Ален, его детство узника в заточении. Он позвонил.— Я хочу видеть доктора Вернуа.Теперь Реми идет за служителем. Он смотрит на разделенные лужайками здания. Когда-то сюда же входила Мамуля. Может, по этим аллеям она гуляла? А он в это время вел беззаботную жизнь калеки, жизнь без воспоминаний, без хлопот. До чего же удобная вещь — потеря памяти!Они вошли в одно из зданий. Навощенные полы. Покрытая лаком дверь. Портье стучит и уходит. Реми входит в пахнущий мастикой кабинет. Он ощущает удивление доктора и медсестры раньше, чем различает их лица в прохладном полумраке.— Реми Вобере, — бормочет он.Доктор встает. Он большой, грузный, строгий, на щеках лежат голубые отсветы. Он изучает Реми так, как, наверное, изучал Мамулю — тяжелым взглядом, привыкшим проникать в самую суть.— Я ожидал, мсье, вашего отца, — говорит он. — Это он вас прислал?И так как Реми колеблется, добавляет:— Мне очень жаль, что пришлось сообщить ему новость в столь резкой форме…Реми, растерявшись, качает головой.— Примите наши соболезнования, мсье, — продолжает доктор. — Но, поверьте мне, для нее так лучше. Кстати, она совсем не страдала… Не правда ли?Медсестра спешит ответить спокойным голосом:— Да, совсем. Она угасла, не приходя в сознание.Реми думает, не упадет ли он сейчас, сможет ли он сдержать слезы. Похоже, Вернуа не любит тратить время на никчемные детали. Он окидывает внимательным взглядом фигуру Реми, прикидывает размер головы, длину рук, пальцев. Чисто профессиональная привычка. Усевшись, спрашивает и одновременно что-то записывает.— Вы конечно же хотите ее видеть?— Да.— Мадемуазель Берта, проводите, пожалуйста, молодого человека.Реми идет с Бертой по коридору. Ей лет пятьдесят. Маленькая, кругленькая, крепкая. Она кого-то напоминает ему своими блестящими глазками. Она похожа на Мильсандье.— Мадемуазель Берта Вошель? — тихо спрашивает Реми.— Да… Откуда вы знаете?— Я нашел ваше последнее письмо в бумагах дяди… Вы, наверное, знаете о постигшем его несчастье?Она утвердительно кивнула.Вы часто ему писали? — спросил Реми.— Один-два раза в месяц. Последнее время — чаще. В зависимости от состояния больной… Сюда.Они проходят через лужайку, идут вдоль большого двухэтажного строения с зарешеченными окнами. Реми видит комнаты, иногда мелькнет неподвижное лицо на подушке.— Вы никогда не писали моему отцу?— Нет. Я даже никогда его не видела. Доктор тоже. А мы здесь вот уже шесть лет… Может быть, он приходил раньше, во времена доктора Пелиссона?.. Но я сомневаюсь. Каждые три месяца он высылает чек. Вот и все!— А дядя?— Все зависело от его командировок. Но он приходил так часто, как только мог.Она улыбнулась, вспомнив дядю Робера. Она смотрит на Реми с большим доверием, ведь он его племянник.— Его машина всегда была полна пакетов, подарков, цветов… Он был весел, шутил с нами. Ваша бедная мать после его визитов всегда становилась спокойной, напряжение спадало.— Она узнавала его?— О нет! Она была слишком больна.— А… говорила ли она? Я хочу сказать, даже если это были отдельные фразы, бессвязные слова…— Нет. Она никогда не говорила. Ее молчание производило такое сильное впечатление. По сути, она была очень легкой пациенткой… Если бы вы сами не были больны, ее спокойно можно было бы отправить домой.Они заворачивают за угол, углубляются в парк, где за изгородью бересклета высятся небольшие павильоны, вокруг которых снуют медсестры.— Вот мы и пришли, — говорит Берта. — Вы когда-нибудь видели мертвых?— Моего дядю.— Соберитесь с духом, — говорит Берта и прибавляет как бы для себя: — Она очень изменилась, бедняжка!Берта отпирает дверь одного павильона, оборачивается.— Мы на время оставили мадам в ее комнате — так попросило похоронное бюро… Господин Вобере может приехать слишком поздно.Реми входит вслед за Бертой. Ну вот! Удар наотмашь. Он уже увидел, но все еще продолжает жадно смотреть. Он всматривается изо всех сил. Подходит к железной кровати, хватается за спинку. Очертания тела едва проступают под покрывалом, такое оно худое и плоское. На подушке остался лишь череп с впалыми щеками и такими глубокими глазницами, что они кажутся пустыми. Реми уже видел подобные головы в журналах, когда в конце войны из концлагерей возвращались заключенные. Он холоден, жесток, его переполняет чувство, сходное с презрением. Рядом с ним медсестра сложила руки. Губы ее шевелятся. Она молится. Нет, это… это не Мамуля. Седые, редкие волосы. Выпирает лоб, чудовищный, желтый, уже пустой, как кость, найденная на пляже. Молиться? За кого?.. Глаза Реми привыкают к мраку, рассеять который настольная лампа не в силах. Он различает немногочисленную мебель, нищенскую обстановку замурованной в четырех стенах жизни. Что-то сверкает на полированной поверхности тумбочки — он узнает обручальное кольцо, и это так чудовищно, что его сотрясают рыдания. Что он себе вообразил? Зачем он пришел? Он уже не знает… Но он уверен, что ничего не решено. Мамуля все так же далека, так же недоступна. Быть может лишь Клементина сможет ему объяснить, даже если и сама никогда не могла понять… Но захочет ли она говорить?Реми все еще смотрит на эту окоченевшую голову, истощенную своими кошмарами, которая до сих пор кажется озабоченной. Он различает на шее бледный, вздувшийся шрам. Он наискось пересекает горло и заканчивается тонкой, как морщинка, линией возле скулы. Он тянет медсестру за рукав, шепчет:— Как, по-вашему, физическая боль свела ее с ума или нравственная?— Я не очень хорошо понимаю ваш вопрос, — говорит Берта. — Она и попыталась-то это сделать, потому что уже была не в своем уме.— Вероятно… А вы не думаете, что у нее была какая-то навязчивая идея… что она опасна для окружающих?— Нет, не знаю.— Да, конечно, — поспешно сказал Реми. — Я просто смешон.Берта, в свою очередь, посмотрела на серое, как камень, лицо покойной.— Теперь она пребывает в мире. Там, наверху, свет один для всех.Она крестится и прибавляет голосом, привыкшим командовать.— Поцелуйте ее.— Нет, — говорит Реми.Он резко отпускает спинку кровати, отходит на несколько шагов. Нет. Он не может. Он любит Мамулю… но не эту, не этот труп… Та, которую он любит, все еще жива.— Нет… Не просите меня об этом.Он быстро выходит, моргает глазами, убирает с лица челку. К нему подходит Берта. Подавляя глухое рыдание, он опирается на руку медсестры.— Не жалейте меня, — шепчет он. — Скажите мне правду! Она ведь иногда говорила что-нибудь?— Никогда, повторяю вам. И даже когда мы к ней подходили, так вот, она подносила руку к глазам, как будто не хотела нас видеть. Был ли это тик или же ее жест что-нибудь означал? Мы так и не узнали. Она, казалось, боялась всех, кроме вашего дяди.Реми молчал. Ему больше не о чем спрашивать. Он теперь знает. Он понял. Мамуля в глубине своего безумия все еще помнила, что способна навлечь несчастье. Это было очевидно.— Спасибо, мадемуазель… Не провожайте меня! Я легко найду дорогу.И все же он запутался и долго плутал по аллеям. Садовник выводит его на дорогу. Он шатается. Мигрень раскалывает голову. Такси едет по улицам, освещенным бледным солнцем. Его, наверное, уже ждут. Может быть, начинают волноваться из-за его долгого отсутствия. Разве и сам он не подобие демона, вооруженного чем-то куда более опасным, нежели простое оружие, и выпущенного в город?Да нет! Отца еще нет дома, а Раймонда устала и отдыхает у себя наверху. Только Клементина вяжет у накрытого стола. Она сразу понимает — что-то случилось.— Реми?.. Ты заболел?— Она умерла! — выкрикивает он как оскорбление.Они стоят друг против друга: она, вся съежившаяся, усталые глаза за стеклами очков, и он, дрожащий, ожесточенный, отчаявшийся.— Бедный мой малыш! — вздыхает старушка.— Почему ты никогда ничего не говорила мне?— Ты был не в том состоянии, чтобы узнавать подобные вещи. Нам казалось, что мы поступаем правильно.— Вы меня обманули… Но я хорошо знаю, чего вы боялись.Она пугается, кладет на скатерть свое вязание и берет Реми за руку.— Оставьте меня, — говорит Реми. — Мне надоели ваши методы, ваше шушуканье… вся эта конспирация вокруг меня.Ему хочется что-нибудь разбить. Еще немного — и Реми возненавидит Клементину, поэтому он предпочитает подняться к себе в комнату и запереться на ключ. Никого не видеть! Старушка последовала за ним. Она шептала что-то за дверью. Он бросается на кровать, затыкает уши. Неужели они не понимают, что его лучше оставить в покое? В отчаянии, он пытается восстановить обрывки своего прошлого… Его бабушка?.. Она умерла от воспаления легких… скоропостижно. Такова, по крайней мере, официальная версия. Ничто не доказывает, что его не обманули. И почти сразу же после этого Мамуля попыталась покончить с собой. Совпадение? Ну да! А собака — тоже совпадение? Ах, как было бы хорошо, если бы он не ходил к Мильсандье! Именно с этого момента все и началось.Слезы бессилия и гнева подступили к глазам. Клементина снова постучала в дверь. Взбешенный, Реми встал, пересек комнату. Он остановился, рука — на ручке двери. Осторожно! Клементина не должна иметь к этому никакого отношения. Ни в коем случае не причинить ей вреда. Реми пытается немного успокоиться. Он проводит рукой по лбу, старается дышать медленнее, рассеять этот приступ ярости, готовый вот-вот выплеснуться наружу. Он открывает дверь. Она держит поднос.— Реми… Ну послушай!.. Тебе надо поесть.— Входи.Пока она ставит поднос на журнальный столик, он садится в кресло. Она кажется ему еще более морщинистой, пожелтевшей, высохшей. Реми совсем не хочется есть. Он берет куриную ножку и начинает грызть ее. Клементина, опустив руки, смотрит, как он ест, и рот ее шевелится одновременно со ртом Реми. Таким образом она тоже завтракает. Затем она наливает ему пить.— Еще немного, — говорит она. — Специально для тебя сварила.Он пробует белое мясо, берет немного желе, на самом краешке вилки.— Вкусно?— Да… да… — ворчит Реми.Но забота старушки немного успокаивает его. Гнев прошел. Он только грустен и внезапно спрашивает:— Мамуля… она любила… моего отца?Клементина всплескивает руками. Она щурится, будто ее ослепил слишком яркий свет, а в уголках глаз собираются морщинки.— Любила ли твоя мама?.. Конечно же любила.— А отец, каким он был с ней?Она слегка пожала плечами.— Ну тебе-то что?.. Все это уже в прошлом.— Я хочу знать. Каким он был?Она смотрит в пустоту, стараясь разобраться в чем-то очень сложном, чего никогда не могла уразуметь.— Он вел себя сдержанно.— Не больше?— С твоей бедной матушкой не всегда легко было, знаешь ли… Она изводила себя без причин… Она была немного истеричной.— Что значит истеричной?Клементина колеблется, поднимает с ковра крошку и кладет на поднос.— Такой уж характер. Она все время волновалась… А потом, малыш, ты доставлял ей немало хлопот. Ты казался ей хрупким… она опасалась… да почем я знаю…— Что-то было еще?Клементина опирается на спинку кровати.— Нет… уверяю тебя… Иногда твой отец терял терпение. И уж если быть до конца справедливой, он не всегда был не прав. Ты был чересчур избалован… Как бы это сказать? Ты был… между ними. Она слишком любила тебя, бедное дитя.— Ты серьезно думаешь, что папа ревновал ее ко мне?— Немного. Быть может, ему хотелось, чтобы о нем заботились чуть больше. Есть такие мужчины. А ты капризничал, как только он появлялся. И тогда он сердился. Если бы ты не был таким слабым, он непременно отправил бы тебя в пансион. Кушай, малыш. Возьми пирожок.Реми отталкивает поднос. Он усмехается.— Папа… Он ведь никогда особо не гордился мной, да?— То-то и оно, что гордился! Когда ты родился, я не видела более счастливого человека, чем он. Это уже потом все мало-помалу изменилось. Он не хотел признать, что ты — вылитая мать. Он утверждал, что ты с головы до ног Вобере.— И они, случалось, ссорились?— Иногда.— Они сильно ссорились, да?.. А Мамуля… да, я понимаю.— Нет, — говорит Клементина. — Ты не можешь понять, так как понимать здесь нечего… Эта чета была не хуже любой другой… Доктор разрешил тебе курить? По-моему, ты слишком много куришь.— Странная чета, — продолжает Реми. — Ведь отец ни разу не навестил Мамулю. Можно поклясться, что он ее боялся.Клементина убирает поднос. У нее недовольный вид.— Какие глупости!.. Боялся ее!.. Как это понимать?— Тогда почему он не навещал ее?.. Ты что-то скрываешь от меня.— Он не навещал ее потому, что у него не хватало времени. Если уж хочешь все знать, то дела его идут не блестяще. Твой бедный дядя мне все рассказал. Твой отец уже много лет работает на пределе возможного. Он живет в постоянном страхе перед разорением.— Почему мне ничего не говорили?— Ты все равно ничего не смог бы изменить.— Зато теперь я все могу изменить!— Ты, мой бедненький Реми.— Я… Потому что я дядин наследник. То, что он собирался предпринять в Соединенных Штатах, сделаю я, и нет причин, чтобы я не смог этого сделать… Я уже не ребенок. Коммерции учатся… и потом мне так надоело здесь жить!Внезапная мысль об отъезде вдохновляет его. Он представляет себе небоскребы с бесчисленными окнами, пальмы вдоль проспектов — все те картинки из журналов, которые он так часто листал в постели. Америка! Калифорния! Он станет бизнесменом и — кто знает? — будет помогать отцу — он, калека, смерти которого быть может, иногда желали. Он улыбается.— Конечно же я увезу тебя с собой.Клементина грустно качает головой.— Будь благоразумнее — бормочет она. — Все не так просто.Но Реми распаляется. Он бежит в библиотеку за атласом, находит Атлантику, огромный Американский континент, изборожденный дорогами, изрезанный рельсами. Двадцать четыре часа до Нью-Йорка. Двадцать четыре часа до Сан-Франциско. Грубо говоря. Мечты совсем рядом. Конец кошмарам. Там он станет новым человеком. «Я так хочу!» Стоит только захотеть… Он даже не заметил, как Клементина вышла. Он курит. Думает. Он возрождается к жизни. Там у дяди были знакомые служащие — люди, знающие дело. Стоит лишь внести деньги. Остальному мало-помалу научишься. Ах, если бы только Раймонда…Реми швыряет атлас на кресло, бросается в коридор. Когда он чего-нибудь хочет, то не в состоянии ждать. Он стучится в дверь.Раймонда открывает, и с первого взгляда он понимает, что она плакала. Но сейчас ему наплевать на пустяковые огорчения молодой женщины.— Раймонда!.. Мне пришла великолепная мысль.— Позже, — говорит она. — Я немного устала.— Нет. Сейчас… Только два слова… Вы уже знаете… о Мамуле?.. Я в курсе. Я только что из больницы. Вы напрасно от меня все скрывали.— Это ваш отец вам…— Нет. Это я сам… Я вполне способен принимать решения, и вот теперь…Он подходит к Раймонде, берет ее за руку.— Слушайте меня внимательно, Раймонда, и перестаньте считать меня ребенком. Я — дядин наследник. Я могу потребовать юридического подтверждения своей дееспособности, я где-то читал об этом, да, впрочем я еще узнаю подробнее…Он останавливается, потому что теперь его сковывает смущение.— Так что же? — говорит Раймонда.— Так вот я еду туда… в Калифорнию.— Вы?— Вот именно. Я… Если я останусь, то не исключены новые несчастья… В то время как там…Она смотрит на него с тревогой, и Реми нервным жестом откидывает челку.— Там, — продолжает он, — я окончательно выздоровлю.— А как вы представляете себя, одного, в чужой стране?Он краснеет и отпускает руки Раймонды, чтобы она не почувствовала его смущения. Именно сейчас нужно выглядеть сильным, уверенным в себе, решительным.— Раймонда… мой дядя в Мен-Алене предложил вам… Помните?.. Я прошу вас о том же. Вы все еще нужны мне.Он засовывает руки в карманы, шагает по комнате, мимоходом пиная ногой пуфик.— Покончим с этим, Раймонда. Я люблю вас. Это не признание — момент для объяснения совсем неподходящий… Я просто констатирую факт. А впрочем, вас это не должно удивлять. Я люблю вас, вот и все. И решил уехать, порвать со своим жалким прошлым… Вы помогли мне стать мужчиной… Вы должны помочь мне до конца.— Вы это серьезно, Реми?— Клянусь вам, мне совсем не до шуток. С сегодняшнего утра все стало по-другому. Вы должны это понять.— Но… ваш отец?— Мой отец!.. Поверьте, мой отъезд не лишит его сна… А там я смогу быть ему полезным… Ну! Да или нет?Раймонда медленно села на краешек стула, не сводя глаз с Реми. На этот раз она тверда в своем решении.— Нет, — шепчет она, — нет… Это невозможно… He нужно, Реми… Вы не должны обо мне думать.— Да как же я могу иначе?! — восклицает он. — Вот уже много лет вы рядом со мной. Все, что у меня было счастливого, исходило от вас. В этом доме вы — единственный живой человек, единственная, кто умеет смеяться и любить.Она все так же упрямо мотает головой.— Вы отказываетесь?.. Да говорите же!.. Вы боитесь меня?.. Это так, да?.. Но ведь вы же знаете, что я никогда не смогу вас ненавидеть.Внезапно какая-то мысль останавливает Реми. Он раздумывает, опускается перед Раймондой на колени.— Послушайте! Будьте со мной откровенны. Вы уверены, что не можете уехать со мной?— Да.— Вы любите другого?Он приподнимает ей подбородок жестом опытного, искушенного мужчины. Впивается взглядом в это лицо, ставшее чужим и замкнутым.— Так вот оно что! Вы кого-то любите.Крылья носа у него дрожат. Он встает.— Мне следовало догадаться, — говорит он. — Но есть одна вещь, которой я не понимаю, Раймонда. Вы никогда не уходите из дому… Даже вечером… Где же он прячется, ваш возлюбленный?Внезапно правда пронизывает все его существо.— Он живет здесь… Кто это? Не Адриен же?Она плачет, уткнувшись в согнутую руку, как если бы хотела защититься от удара. Но Реми не решается пошевелиться, не решается больше думать. Значит, несчастье уготовило ему новые хождения ощупью в темноте? У него горький вкус во рту.— Мой отец?Рука Раймонды падает. Больше нет надобности говорить. Сколько времени длится их связь? Видимо, с первого дня, как Раймонда вошла в этот дом. Вот почему братья ссорились, вот почему дядя так грубо обращался с молодой женщиной, почему подозрительная Клементина молчала, подавляя обиду.— Извините меня, — бормочет Реми.Он отходит к двери. Но у него нет сил уйти. Он последний раз смотрит на Раймонду. Он не обижается на нее. Она жертва. Такая же, как и он сам.— Прощайте, Раймонда.Он закрывает дверь. Колени его дрожат. Он спускается в столовую. Ему хочется выпить чего-нибудь крепкого, как в тот день, когда он побывал на кладбище.Но спиртное его не согревает. Гнев переполняет Реми. Он боится того, что произойдет. Он не хочет этого, но таково исходящее от него проклятие. Реми идет на кухню, где Клементина мелет кофе.— Когда вернется отец, — говорит он, — предупреди его, что я хочу с ним поговорить.Глава 8— Не скрою от вас, что он немного волнует меня, — говорит доктор. — Это возбуждение! Этот упорный отказ вас видеть. Странный юноша! Он читал недавно что-нибудь о сглазе? Откуда такое взбрело ему в голову?— Он еще ребенок, — сказал Вобере.— Я в корне с вами не согласен. Он сильно изменился, возмужал. А потому эта навязчивая идея может стать опасной.— Чего вы опасаетесь?— Точно не могу вам сказать. Но мне кажется, что за ним следует постоянно следить… Когда он будет в состоянии выходить из дому, не стесняйтесь. Проконсультируйтесь с психиатром. Специалист наверняка найдет причину его волнений. Что касается меня, то я считаю, что ваш сын когда-то испытал глубокое потрясение, он, видимо, увидел что-то, что сильно напугало его… Все пошло отсюда.— Ну что вы! — прогремел Вобере. — Да, кстати, дурной глаз — это что-то новое… Нет, доктор, скажите уж лучше, что Реми не любит меня и никогда не любил, что он только и норовит отравить мое существование. Он прекрасно знает, что в настоящий момент у меня тысяча трудностей, и вот уже восемь дней, вы сами видите, он нарочно меня изводит… Как будто я могу согласиться на это абсурдное путешествие…— И все же это, быть может, наилучший выход. Извините мою прямоту, но для него этот дом не подходит: он связан с терзающими его воспоминаниями. Я почти уверен, что полная, резкая перемена жизни избавит его от комплексов. А уж если кто-либо будет его сопровождать, я думаю… Его учительница, мадемуазель Луанс, она не сможет?— Об этом не может быть и речи, — отрезал Вобере.Врач открыл дверь вестибюля.— Так или иначе, — заключил он, — вы должны что-нибудь решить. Нельзя оставлять сына в таком состоянии. Если он заставляет вас страдать, то, поверьте мне, сам страдает не меньше. И я считаю, что в его лице мы имеем классический случай. Полгода назад я не был бы столь категоричен. Но излечение от паралича доказывает, что все его беды и даже провалы в памяти возникли исключительно на нервной почве. Это очевидно! Но если уж вы не хотите отпустить его, то по крайней мере сделайте, как я вам посоветовал. За несколько сеансов специалист поможет ему осознать то, что он сам от себя скрывает. Правду, понимаете! Нет ничего лучше. Мальчик имеет право знать правду…Он вышел, и Вобере медленно закрыл дверь, затем вытер руки платком. Правда! Легко сказать… Он прошел по коридору до своего кабинета, рассеянно посмотрел на свои книги, на свой стол, заваленный папками. Слова врача еще звучали у него в ушах. «За несколько сеансов специалист…» За несколько сеансов!.. Так долго бороться, чтобы к этому прийти. Он упал в кресло, оттолкнул разноцветные досье. Раз нельзя больше сопротивляться, к чему еще работать? Смерть брата ускорила катастрофу. А теперь еще и Реми… Он открыл ящик стола. Под стопкой писем, блокнотов, старых конвертов, которые он хранил из-за марок, его рука нащупала рукоятку револьвера. Может быть, крайняя мера… И снова — нет. Даже в этом единственном спасении ему отказано. Если он уйдет из жизни, мальчишка уверует, что обладает несокрушимой силой. Он уже никогда не выздоровеет.Вобере потер веки. Он не знал, что лучше. Желал ли он, чтобы Реми избавился от наваждения? Если к Реми вернется память, другого выхода, кроме как револьвер, не будет… С любой стороны ситуация выглядела безвыходной, Реми погибал.В дверь постучали. Вобере задвинул ящик.— Войдите!.. Что вы хотите, Клементина? Я занят.Своей семенящей походкой она подошла к столу, как злая колдунья, готовая накликать беду. Подбородок ее дрожал. Она сцепляла и расцепляла свои искалеченные артритом пальцы.— Ну, так что же?.. Я занят.— Я слышала, что советует доктор, — сказала она.— Вы подслушиваете под дверью?— Случается.— Мне это не очень нравится.— Мне тоже, мсье… Мсье не поведет малыша к специалисту, не так ли?— Послушайте, с какой стати вы вмешиваетесь?Старушка покачала головой. Вобере почувствовал, что она приняла твердое решение и ее не собьешь. Он заговорил мягче:— Ну, что случилось?.. Выкладывайте начистоту.Она подошла еще ближе, ухватилась за краешек стола, будто боялась упасть.— Реми не должен ходить к другому врачу, — сказала она. — Мсье же знает, что это невозможно.— Но почему же?.. Если нет другого способа вылечить его.Вобере удивленно смотрел на это старое, изнуренное лицо, серые, подернутые дрожащей влагой глаза.— Я не понимаю вас, Клементина.— Да нет, мсье прекрасно меня понимает… Малыш не должен вспомнить, что он увидел в прачечной Мен-Алена.— Что такое?— Если бы он знал, что его бедная мать никогда не пыталась покончить с собой и что бритву держал совсем другой человек…— Замолчите!Вобере вдруг начал задыхаться. Он отодвинул кресло. Потные пальцы прилипли к подлокотникам. Клементина продолжала своим тоненьким, ломким голосом:— Тогда бедняжка еще не была сумасшедшей, только потом…— Это неправда!— Я молчала двенадцать лет. И если я заговорила сейчас, то совсем не для того, чтобы доставить неприятности мсье.Вобере встал. Ему хотелось закричать, пригрозить, но он был не в силах произнести слова, чтобы остановить высокий, скрипучий голос.— Мсье прекрасно знает, что я говорю правду. Реми стал свидетелем этой сцены… Он рассказал мне об этом, рыдая, прежде чем потерять сознание… Когда он пришел в себя, его парализовало, и память отшибло.— Довольно! — сказал Вобере. — Довольно!.. Покончим с этим.Но Клементина уже ничего не слышала.— Реми играл и вошел в прачечную, чтобы спрятаться. — Мсье видел, как он убежал… И с тех пор мсье боится своего сына… Это и объясняет поведение мсье.Вобере обошел стол и остановился перед старой служанкой.— Почему вы остались у меня служить, Клементина?— Из-за него… и из-за нее. И, как видите, правильно сделала… Мсье даст ему уехать, не правда ли, раз это единственный способ его спасти?— Это вы внушили ему эту глупую мысль?— Нет… Ведь если он уедет, я никогда больше его не увижу.Она держалась скромно, но с достоинством, и Вобере смотрел на нее с изумлением.— Если он уедет, если я не буду располагать капиталом моего брата, то мои конкуренты… Да вы себе не отдаете отчета. Мне останется только сменить профессию.— Так вы хотите держать Реми здесь пленником?— Но он не пленник! — внезапно закричал Вобере, выйдя из себя.— Это правда. Благодаря целителю он ходит… Если бы вы знали, что Мильсандье вернет ему способность ходить, вы бы поостереглись направлять его к Реми.— Послушайте, Клементина… Я не позволю вам…— Как только он уедет, я покину ваш дом… Но надо, чтобы он уехал… Там он будет жить как все… Начнет новую жизнь.Она диктовала свои условия все тем же дрожащим голосом, и Вобере сдался. Он сел на краешек кресла, бессильно опустив руки.— У меня были на то причины, Клементина.— Это меня не касается.— Я тоже желаю счастья Реми… Буду с вами откровенен… Вот уже двенадцать лет, как я сам себя не выношу… Я больше не в силах так жить.— Если вы умрете, — спокойно сказала она, — Реми вообразит, что убийца — он. Если вы хотите его счастья, то вы не должны…— Я знаю, — сказал Вобере.— Пусть он уедет, — снова сказала Клементина. — Другого выхода нет.— А если я не соглашусь, вы…— Я… я не в счет.Вобере потирал руки и рассматривал сложный рисунок ковра.— Хорошо, — сказал он наконец. — Реми уедет… Я позабочусь об этом… Но прежде… позвольте мне сказать вам…Он не мог найти слов. Ему хотелось объяснить ей, почему в тот день он чуть не убил жену… Потому что она упорно не понимала, что он несчастен с ней… потому что она украла у него сына… потому что она строила из себя жертву и ради собственного удовольствия выводила его из себя… потому что она препятствовала осуществлению его честолюбивых замыслов. Но сейчас все это стало таким далеким и непонятным, и он уже так дорого заплатил! Но это было лишь начало… Объяснять не имело смысла.— А впрочем, нет… Оставьте меня, Клементина. Обещаю вам, что он уедет.В комнате стояли кожаные чемоданы, набитые бельем и одеждой. Шкаф оставался открытым, ящики комода выдвинуты. Карты, проспекты кипами лежали на столе и кровати. Реми ходил среди этого разгрома. Время от времени он смотрел на расписание, которое знал наизусть, жалея, что выбрал самолет. Пожалуй, на пароходе было бы приятнее. Или же садился на пол, скрестив ноги, и закуривал. Действительно ли он хочет уехать? На лбу его иногда выступал пот при мысли о встрече с неизвестностью. И тогда ему хотелось лечь на пол, вцепиться в эту комнату, где он был в полной безопасности. В такие панические моменты он любил отца, любил всех. Но мало-помалу жизнь и сила молодости крепли в нем, в его уставшей от обилия планов голове. Он смотрел на рекламы «Эр Франс», неясные очертания созвездий. Его мысль витала уже где-то над океаном. Пестрые такси несли его из гостиницы в гостиницу. Он жевал жвачку, улыбался репортерам. В дверь постучали. Он открыл глаза и увидел Клементину с подносом в руках.— Конечно же, — сказал он ей как-то вечером, — ты приедешь ко мне. Я еду туда на разведку.— Я уже стара.— О, я оборудую себе такой домик… Вот увидишь! Все автоматизировано, никакого напряжения. Только нажимай на кнопки.Он играл в свой отъезд, в путешествие, описывал Клементине все те зрелища, которые ждали их в Америке, а она надломленным голосом шептала:— Какой несерьезный малыш.Паспорт был готов, и Реми чуть не разорвал его. Это безумие — покидать свой дом. Там никто не будет любить его — неловкого, назойливого иностранца. Удастся ли ему выучить язык? Все эти сомнения удручали его. От частого курения у него пожелтели пальцы, и он ненавидел себя за собственную трусость. Он уже не злился на отца, а был зол на самого себя. Он — жалкий неудачник, и там все начнется сначала. Он выходил из дому, слонялся по улицам, заходил наугад в кафе, выпивал и возвращался как можно позже, чтобы не встретить Раймонду. Никто не делал ему замечаний, даже Клементина. Вобере показывался редко. Они сталкивались на пороге и обменивались неопределенными приветствиями. После всплеска отчаяния огромные волны надежды вновь захлестывали Реми, и он отдавался ненасытной потребности тратить деньги. Покупал одежду, галстуки для предстоящего путешествия, переворачивал чемоданы, поддерживая в себе «лихорадку» смелости, наполнявшую его пьянящим чувством свободы и могущества. Почтальон приносил письма с трехцветным ободком и штампом авиапочты.Дата отъезда была назначена, Реми даже не выбирал ее и со скрытым ужасом думал о цепи событий, которым он дал толчок более из каприза, нежели с заранее обдуманным намерением. Банк выслал ему доллары. Одно из агентств забронировало место на трансатлантическом самолете. Дни шли, а он все еще пребывал в раздумье среди всех своих разбросанных вещей. Клементина теперь почти не разговаривала. Она высохла и превратилась в тень, ее хотелось обнять и сказать: «Я остаюсь». Но отступать он уже не мог. Его подталкивали в спину… Через пять дней… Через четыре… Ему было страшно, как зверю, ведомому на бойню, с ужасающей пустотой внутри он продолжал плыть по течению. Через три… Послезавтра… Погода стояла пасмурная. Опадали последние листья. Реми смотрел на небо. Через неделю он окажется на другом краю земли. И ему надо постараться стать серьезным, изо всех сил… Рядом уже никого не будет. Хочет ли он этого? Нет, он не хочет… Он не сможет… Ему не хватало воздуха, он задыхался. Он яростно застегнул чемоданы. Между двумя пиджаками был спрятан портрет Мамули. Все готово… Завтра!..Последний день он провел в своей комнате, продолжая терзаться сомнениями. Если он опоздает на самолет, то… В общем-то, это не имеет никакого значения. Он спокойно мог отложить отъезд. Он ведь ехал по собственной воле. «По собственной воле», — повторял он себе, но так нервничал, что остановил каминные часы. Это почти незаметное тиканье стало ему невыносимо. Ближе к полудню он лег на кровать, уткнувшись в подушку, и более не шевелился. Последние часы, отделявшие его прошлое от будущего, он провел в каком-то полуобморочном состоянии. Внезапно он понял, что момент настал, и тихо сказал:— Пора!Вобере ждал его в гостиной. Он был весь серый, словно источенный давней болезнью.— Не хочешь, чтобы я проводил тебя в Орли? — спросил он.— Нет… Только Клементина, потому что я обещал ей.— Держи нас в курсе.— Конечно.Меж ними, как холодная вода, просочилось молчание. Они были уже на разных берегах. Реми быстро проглотил свой кофе.— А Раймонда? — спросил он.— Сейчас она придет.Она действительно вскоре пришла. Глаза у нее были красные. Реми протянул ей руку.— До свидания, — сказал он. — Спасибо вам за все.Раймонда наклонила голову. Она не могла говорить. Адриен принес вещи, уложил их в машину.— Реми, — прошептал Вобере. — Мне бы не хотелось, чтобы ты увез с собой слишком плохие воспоминания…— Ну что ты, папа… Я был очень счастлив.— Жизнь — непростая штука, — вздохнул Вобере.Они помолчали, затем Вобере посмотрел на часы.— Ну, — сказал он, — пора… Клементина ждет тебя в машине. Счастливо, Реми.Отец и сын обнялись. Раймонда комкала платочек.— Погода будет хорошая, — прибавил Вобере. — Если верить прогнозу.Они вместе пересекли вестибюль, прошли вдоль оранжереи к машине. Вобере открыл дверцу, и Реми сел рядом с Клементиной. Ему казалось, что все происходящее — сон. Лимузин вырулил на улицу, и дом исчез из виду… скрылось темное окно комнаты, где долгие годы он жил, подобно растению. Реми нашел руку Клементины.— Ну, малыш! — прошептала она. — Ну же!Но он не мог совладать с собой. Это была не его вина. Он слишком долго был один, в стороне от жизни… Америка, нет, не Америка пугала его. Скорее самолет… Он не знал даже, как там внутри, как все устроено. Раздеваются ли там, чтобы лечь спать? Все остальные пассажиры, безусловно люди бывалые, заметят его неловкость. А может быть, при взлете его укачает. «Хочу умереть, — подумал он. — Сейчас же. Мгновенно!» Но он поспешил подумать о другом — из страха, что желание сбудется. А он отчаянно дорожил жизнью. Все было так чудовищно сложно. Тем не менее рука Клементины потихоньку возвращала ему спокойствие и мужество.— Уверяю тебя, что ты приедешь ко мне, — пообещал он.— Ну конечно же.Машина остановилась у аэровокзала, и тоска снова нахлынула на Реми.— Я пойду вперед, с чемоданами, — сказал Адриен.— Ладно. Сейчас я догоню вас.Он взял Клементину под руку. Они шли медленно, пересекли просторный, слишком светлый зал. Сквозь оконные проемы виднелись огромные самолеты, блестевшие на бетонном поле. Мерцавшие габаритные огни убегали вдаль. Шум мешал говорить, а впрочем, им уже нечего было сказать друг другу. Громкоговорители передавали объявления, которые разносились гулким эхом. Они вошли в одну дверь и последовали за группой пассажиров. Вернулся Адриен.— Ну что ж, мсье, желаю вам всего хорошего.— Спасибо.— Маленький мой… — пролепетала Клементина.Реми склонился над ней. В его руках она была легче девочки, а ее морщины впитывали слезы.— Ты знаешь, ведь мы расстаемся ненадолго, — сказал Реми.Грусть сковала ему горло. «Умереть… Не жить больше этой глупой жизнью!»— Побыстрее! — крикнул служащий.Люди толкались около лестницы. Засверкали фотовспышки. Реми в последний раз стиснул руки Клементины.— Я пошлю тебе телеграмму из Нью-Йорка.Она попыталась что-то сказать, но он не расслышал. Толчея поглотила его, он поднялся по ступенькам вслед за девушкой, прижимавшей к себе футляр со скрипкой и роскошный букет цветов. Грохнули аплодисменты. Его впихнули в самолет, усадили в кресло. Заработали двигатели; кругом царила суета. Он был как потерянный, в отчаянии и все же опьянен неким подобием ужасной радости. Рты беззвучно орали что-то, как в немом кино. Наконец самолет дрогнул, и пейзаж медленно поплыл. Реми еще раз попытался увидеть удаляющийся конец взлетно-посадочной полосы. Люди уменьшались. Там, далеко-далеко, две малюсенькие тени, и, быть может, одной из них была Клементина. Вздохнув, Реми повернулся к своему соседу.— Почему столько народу? — спросил он.Тот удивленно посмотрел на него.— Это поклонники Сердана и Жинетты Неве, — ответил он.Самолет взлетел, и вскоре облака поглотили огни[11].Замок спящей красавицыAu bois dormant (1956)Перевод с французского Б. СкороходоваГлава 1Замок Мюзийяк, 7 ноября 1818 годаЭто мое завещание. Через несколько дней меня не станет. Я сам подведу черту под своим безрадостным существованием. Но я пишу эти строки в здравом рассудке и клянусь честью, странные события, свидетелем коих я был, происходили в точности так, как я их опишу. Если бы они поддавались какому-то разумному объяснению, я, вероятно, не был бы доведен до столь печальной крайности. Да простит меня Всевышний и примет во внимание хотя бы то, что я не нарушил клятвы: вернул роду Мюзийяк это владение, из которого его несправедливо изгнали и куда я приехал, чтобы обрести здесь вечный покой. Для тех, кто ознакомится с моими записками — дальних родственников, адвокатов и, кто знает, может быть, ученых будущего века, — мне следует сделать несколько предварительных замечаний.Я, Пьер Орельен де Мюзийяк дю Кийи, — последний представитель по прямой линии графов де Мюзийяк, которые ведут свой род — хотя тут и не все ясно! — со времен, непосредственно предшествующих религиозным войнам. Замок Мюзийяк построил мой предок Орельен, граф дю Кийи, в благословенном 1632 году, и мне достаточно обвести глазами кабинет, в котором я нахожусь в настоящий момент, чтобы увидеть портреты тех, кто жил в этих стенах: Пьер де Мюзийяк — друг маршала Тюрена, Эдуард и Пьер — советники парламента Бретани, наконец, Жак Орельен, мой несчастный отец, лейтенант полка Ее Величества королевы, гильотинированный в 1793 году, ровно двадцать пять лет тому назад. Моя бедная мать сумела бежать со мной в Англию. Я воспитывался там, у подножия меловых холмов Дувра. Иногда она, взяв за руку, вела меня через ланды на самый край какого-нибудь мыса и говорила, указывая пальцем на берег нашей Отчизны, похожий на опустившееся на воду облако: «Обещай мне вернуться туда, вырвать замок из рук тех, кто его присвоил, и захоронить останки графа, твоего отца, в склепе часовни, рядом с его предками… Ради меня!»Моя дорогая мать поднимала к небу глаза, залитые слезами, и ей недоставало сил закончить фразу. Потрясенные, мы возвращались, и решимость моя крепла день ото дня. Да, я уеду во Францию, как только достигну того возраста, когда смогу предъявить свои права. В ожидании этого дня я работал как мог, укрепляя дух чтением, буквально проглатывая возвышенные произведения моего соотечественника графа де Шатобриана, а «Рене»[12] стал моей настольной книгой. Увы! Не был ли я, как и Рене, исключительным существом, обреченным на страшные испытания и трагическую любовь? Впрочем, о Клер рассказывать пока рано.Итак, одинокий и озлобленный, рос я на берегу океана, до меня иногда долетали грохот битв и гул набата, возвещавшие Европе приближение Узурпатора. Время от времени нас посещали гонцы погибающей страны: либо вандеец, приехавший искать финансовой помощи, либо бретонец, бежавший от воинской повинности. При свечах они делили с нами скудный ужин, рассказывали, что происходит в замке.После нашего изгнания Мюзийяк дважды переходил из рук в руки, и дважды новых его хозяев постигало несчастье. Первый, член Конвента, покончил с собой второй, откупщик государственной собственности, сошел с ума. Наши крестьяне усматривали в этих знаменательных ударах судьбы десницу Божию, мы стали склоняться к тому же мнению, когда узнали, что часовня наша была осквернена безбожниками. «Наши предки мстят за себя», — утверждала моя бедная мать, читавшая в то время с увлечением Льюиса, Мэтьюрина и Байрона[13] И эта женщина, отличавшаяся обычно мягкой набожностью, обращалась к святым Бретани — Ронану, Жильдасу, Корентэну, Тугдваллу — со столь страстными молитвами, что они более походили на проклятия.Незадолго до краха 1815 года и падения Бонапарта моя бедная мать захворала. Что-то сломалось в голове ее, хранившей столько воспоминаний, скорби, химер. Она утратила способность ходить и временами теряла рассудок. После Реставрации у меня появилась возможность вернуться в милую Францию, но я не мог оставить больную, которая была мне дороже жизни, а от мысли перевезти ее на континент пришлось отказаться. Смирившись, я ждал конца с такой неизбывной тоской, которую не берусь даже описать. Новости, приходившие из Мюзийяка, усугубляли мое подавленное состояние: замок купил свежеиспеченный имперский барон Луи Эрбо. Говорили, что он весьма богат. Как я со своими скромными средствами сумею убедить этого выскочку вернуть земли предков? Возможно, мне и удалось бы получить небольшую часть пресловутого миллиарда, предназначенного эмигрантам, о котором тогда так много писали газеты, но для этого пришлось бы хлопотать при дворе, а я был в чужой стране, прикован к постели умирающей матери.О, великий Боже, как я измучил Тебя своими молитвами! Я умолял Тебя излечить мою мать или же сделать так, чтобы мы оба умерли одновременно. И как в моменты помутнения разума я просил Тебя наказать семью Эрбо, которую причудливый ход моей переутомленной мысли сделал олицетворением торжествующего беззакония! Разве смел я предположить, о всемогущий Боже, что Ты исполнишь мою просьбу столь необычным и неожиданным образом!В прошлом году мать моя тихо отошла в мир иной. За мгновение до того, как испустить последний вздох, она еще раз сжала мою руку и прошептала голосом, который я никогда не сумею забыть:— Поклянись!..Я поклялся все свои силы посвятить изгнанию Эрбо из колыбели нашего рода. Полный отчаяния, в одно прекрасное утро я сел на шхуну, направлявшуюся в Кале. Не стану описывать волнение, которое меня охватило, когда я ступил на землю Родины, но, видимо, мое лицо красноречиво говорило об этом, поскольку в первые дни моего путешествия меня окружали самым деликатным вниманием как трактирщики, почтмейстеры, так и простые люди — ремесленники, студенты и разодетые горожанки, которых обычно встречаешь в дилижансах. Несмотря на свою печаль, я был восхищен Парижем. Моя бедная мать часто рассказывала о красотах столицы и о меланхолической прелести парижского неба, но она ничего не говорила об очаровании громадных парков, созданных художниками, влюбленными в геометрию[14], об оживленных и широких проспектах с лавками, изобилующими самыми разнообразными и дорогими товарами, наконец, о дерзостном вдохновении улиц, расходящихся как спицы колеса от надменного монумента, призванного освятить победы узника Святой Елены, но ставшего из-за недостроенных арок символом падения тирана, что было избавлением для всех. Несмотря на угрызения совести, меня, должен сказать, манили соблазны, и поскольку я решил ничего не скрывать, признаюсь, что меня сразу же повергли в смущение многочисленные красотки. Представьте себе юношу, воспитанного среди траура, слез и бряцания оружия, привыкшего жить по-спартански, непрерывно разжигающего в себе горькое чувство мести и сдерживающего нежные устремления, свойственные этому возрасту, и вы поймете, что за человек был ваш покорный слуга: наивный и полный огня, отчаявшийся и в то же время жаждущий утешения. Потому обращенные ко мне, благодаря моей приятной внешности, улыбки казались жестокими ударами, оставляющими незаживающие раны. «Неужели, — думалось мне, — я настолько слаб, что продажное личико кокотки может отвратить меня от священной миссии!»Вот почему решил я ускорить свой отъезд и заказал место в дилижансе, который менее чем за неделю домчал бы меня в Ренн, а оттуда, всего за два дня, в Мюзийяк.Вскоре, проехав ланды, увидели мы первые сосны. Наконец-то я дышал воздухом Бретани! Вокруг слышалось жужжание пчел моей родины, и сердце воодушевляли возвышенные слова Рене: «Голос Неба говорил мне: „Человек, время возвращения еще не наступило, подожди, пока поднимется ветер смерти. Тогда ты полетишь навстречу неизведанным краям, туда, куда стремится твое сердце!“»Разве мог я предположить, что совсем скоро ветер смерти подует мне в лицо!.. Дилижанс прибыл в Мюзийяк после обеда, под звон колокольчиков и удары хлыста. Лакей снял мой багаж, и некоторое время спустя я под вымышленным именем поселился в лучшей комнате постоялого двора. Из окна открывался вид на ярмарочную площадь, несколько старых особняков с величественными подъездами, кучку маленьких домиков и пышную зелень парка вдалеке, у горизонта. В этом парке, как помнилось мне, и стоял замок. Старое родовое гнездо графов де Мюзийяк было на расстоянии нескольких ружейных выстрелов от моего обиталища. У меня подкашивались ноги от радости, страха, горечи и надежды. Мне хотелось кричать, и я повалился на кровать, сраженный взрывом чувств. Потом я вскочил на ноги; мне не терпелось пройтись по деревне, где я так часто гулял с матерью, будучи ребенком. Я достал из чемодана скромный сюртук, башмаки с пряжками и, посмотревшись в висящее над камином зеркало, убедился, что могу показаться на людях. Это я и не преминул сделать.Без особых сложностей разобрался я в хитросплетении улиц и направил шаги свои в другой конец деревни — мне хотелось навестить нотариуса. Жив ли еще господин Керек? Если он не отошел в мир иной, то конечно же не откажется мне помочь. Было очень тепло — кажется, я забыл упомянуть, что дело происходило в мае, — я вошел в церковь, остановился на минуту под колоннадой, глядя на купель, у которой когда-то, во время таинства крещения, держал меня крестный отец мой, граф де Савез. И он исчез в водовороте революции, как и тетка моя Аньес де Лезе, и дочери ее — Франсуаза и Аделаида. Я — последний росток мощного некогда родового древа, беспощадно вырубленного под корень. Меня вновь охватило отчаяние. Когда я постучался к нотариусу, настроение мое было мрачным. Еще более испортилось оно, когда я узнал, что господин Керек умер и дела моей семьи перешли к некому Меньяну, о котором я прежде никогда не слышал. Впрочем, когда меня ввели в его кабинет, я вынужден был признать, что выглядит господин Меньян приветливо и дружелюбно. Глаза из-за очков смотрели с юношеским удивлением, что сразу расположило меня к нему. С самого начала почувствовал я, что могу довериться этому человеку. Он спросил, с кем имеет честь говорить.— Пьер Орельен де Мюзийяк!Меньян покраснел и крепко сжал свои маленькие изящные ручки.— Господин граф, — пробормотал он с самым трогательным видом, — господин граф… Возможно ли это?..Он подошел ко мне, в сильнейшем волнении, и некоторое время молчал, не в силах с ним справиться. Наконец самообладание вернулось к нему, и он попросил меня рассказать в подробностях, что с нами произошло.— Боже мой… Боже мой… — твердил Меньян, пока я рисовал картину нашего жалкого существования в Англии, а он, сняв очки, рассматривал меня большими близорукими глазами, в которых читалась безграничная доброта. Когда я закончил, он с горячностью пожал мне руки.— Никогда в жизни я не слышал ничего более трогательного! — воскликнул он. — Вы потрясли меня, господин граф! Прошу вас, располагайте мной!— Прежде всего я хочу сохранить полнейшее инкогнито, — сказал я, — во всяком случае, до поры. Малейшего намека будет достаточно, чтобы вызвать подозрение и расстроить мои планы. Затем хорошо бы выведать намерения барона.— Увы! — вздохнул нотариус. — Увы, господин граф!— Что вы хотите сказать?— Барон Эрбо — человек не болтливый. Признаюсь, я даже никогда его не видел.— Как! А в день совершения сделки?— Бумаги готовил не я. Сделку заключил мой предшественник, господин Керек, за несколько дней до смерти, упокой Господи душу его!— А потом?— Потом я часто встречал в деревне карету барона, много раз разговаривал с его слугой Антуаном, но случая поговорить с хозяином не имел ни разу.— Как? Неужто вас никогда не приглашали в замок?— Никогда. Эрбо никого не принимают.— Почему?— Они знают, господин граф, что замок принадлежит не им. Они купили его — между нами, за бесценок, — но чувствуют себя чужими в Мюзийяке. Никто из здешних жителей не снимет шляпу перед ними, если они появятся в деревне. Даже Антуан держится настороже. Люди в деревне не любят его и ясно дают это понять.— Но…— Не надо, господин граф, дело ясное! Вас ждут, словно мессию, а барон уже много лет трепещет в ожидании вашего возвращения. Стоит вам только показаться, и он уберется отсюда!— Спасибо, — прошептал я, растроганный простотой и прямодушием нотариуса. — Но у меня нет намерения просто изгнать этого господина. У него, возможно, есть семья…— Да, он женат, — сообщил нотариус. — У него дочь… И кажется, прелестная. Иногда она гуляет в парке по вечерам.— Сколько ей лет?— Двадцать. Ее зовут Клер.— Она не виновата, — сказал я, — что отец ее разбогател на службе у Бонапарта.— Конечно!.. Но ей известно, какие чувства наши жители питают к их семье. Похоже, она очень страдает от этого. К ней часто вызывают доктора. Говорят, она немного… странная. Все это очень грустно.— Может быть, из-за нее Эрбо и ведут затворнический образ жизни? — предположил я.— Нет, господин граф. Они прячутся, потому что знают, с какой враждебностью местные жители относились ко всем, кто владел поместьем после вас. Сначала замок купил некто Мерлен, чем вызвал в деревне настоящий бунт. Несчастного чуть не забросали камнями, он еле успел спрятаться. Выходя из замка, он видел висящие на ветвях дуба чучела с надписью: «Смерть членам Конвента!» Его собак отравили. От одиночества и страха он повесился. Через несколько месяцев появился Леон ле Дерф. Ему тоже устроили невыносимую жизнь. Я не могу перечислить все унижения, которым его подвергали. Дошло до того, что он не выходил из дому без ружья. Он худел, дичал и в конце концов потерял рассудок. Его увезли в карете, и было слышно, как он кричал и колотил кулаками в дверцу. Замок несколько лет стоял без хозяина. Наконец в день отречения тирана его купили Эрбо. Они, вероятно, хотели укрыться подальше от Парижа, где шла охота за приверженцами императора. Наши люди не особенно беспокоили их, видя, что новые хозяева ведут себя скромнее прежних. Чтобы лучше понять ситуацию, господин граф, достаточно сказать, что при выезде они всегда опускают занавески в карете, так что нельзя рассмотреть даже профилей сидящих внутри.— Знаете, — воскликнул я, — мне их жаль! Я сейчас же напишу им и предложу разумный компромисс, потому что не хочу пользоваться их несчастьем. Увы, я не очень богат, но никто не говорит…Нотариус воздел руки горе, как священник перед алтарем:— Позвольте сообщить, что вы владеете значительным состоянием. Мой предшественник, господин Керек, умело вел дела покойного графа Мюзийяка. Я также старался делать все от меня зависящее. Мы еще поговорим о ваших делах, но и так ясно, что, какие бы претензии ни выставил барон, вы сможете выкупить замок.— Слава Богу! — воскликнул я. — Да благословит вас Небо! В таком случае я не буду медлить.Нотариус поклонился, вызвал клерка, тот принес чернильницу. Он соблаговолил сам очинить перо, которым я набросал письмо, более любезное, чем предполагал вначале. Но меня не покидала мысль о несчастной девушке, ставшей, как и я, жертвой безумия людей и эпохи. Предложенная мною сумма была для них сущим подарком, но в то же время я дал им ясно понять, что в случае отказа могу быть не только щедрым, но и жестким. Пока я писал, Меньян отошел к окну и рассеянно глазел на рыночную площадь.— Я как раз вижу, — сказал он, когда я посыпал исписанный лист песком, — слугу барона, того самого Антуана, о котором я вам говорил. Он пришел за покупками. Полагаю, господин граф, было бы лучше всего передать письмо с ним.Я согласился и наспех прочел вслух написанные мною строки. Он чуть не подскочил, услышав предложенную сумму, и покачал головой.— Господин граф слишком добр, — проговорил он наконец, — но я сомневаюсь, что барона убедят ваши доводы.— Что ж, попытаемся!Я раскланялся, нотариус любезно проводил меня и указал слугу Эрбо. Тот как раз покупал свечи и несколько пучков конопли, но мне было не до него — на площади я увидел нашу старую карету, и сердце мое бешено забилось. Улисса по возвращении на Итаку встречала собака. Увы, наша верная кобыла давно издохла, а передо мной стояла древняя, потрепанная годами колымага. Трогательный символ прежней роскоши! Я подошел к ней, погладил дверцу, на которой едва виднелся наш фамильный герб — золотой крест на лазурном поле. Там, возле кареты, пахнущей кожей и дегтем, мне явился образ графа — моего отца, я увидел его так явственно, что задрожал от страха и у меня подкосились ноги. «Будьте покойны, батюшка, — мысленно произнес я, — сын ваш полон решимости сдержать клятву, и прах ваш с почетом вернется в замок, в котором вы родились!» Но тут появился слуга со множеством свертков в руках.— Эй, — крикнул я, — передай это письмо господину барону Эрбо!— От кого? — буркнул грубиян, насторожившись.— От графа Мюзийяка дю Кийи! — бросил я гневно.Этот деревенщина, едва услыхав имя, поклонился мне до земли, побросал как попало свертки на сиденье, взмахнул хлыстом и так пустил лошадь, что карета чуть не развалилась. Я не мог сдержать улыбку. Мое поручение будет вскоре выполнено, и барон задрожит от страха за толстыми стенами и высокими башнями пока еще принадлежащего ему замка.Вдруг меня охватило желание увидеть родовое поместье, и, выйдя из деревни, я быстрым шагом направился к деревьям, наполовину скрывавшим стену парка. Через несколько минут я был у ограды замка. Слава Богу, она не пострадала от ужасных событий, разоривших страну. Тем не менее во многих местах верхняя часть стены была разрушена поваленными ураганом деревьями, и я, цепляясь за корни и ветви, легко пробрался в парк. Из-за отсутствия надлежащего ухода кустарник в нем разросся сверх всякой меры, и я не без труда определял верный путь. Но, выбравшись из окружавших меня со всех сторон зарослей, сразу узнал тропинку, ведущую к пруду, и меня охватило сладостное волнение. Я дал волю слезам. Мне хотелось броситься на землю, целовать ее, приникнуть грудью к камням, которые были для меня дороже всего на свете. Наконец перед моим очарованным взором предстала величественная картина неподвижного водного зеркала, простирающегося до самого замка! Душа моя возликовала: «О Мюзийяк, сын твой вернулся!» Упав на колени на глинистом берегу пруда, я возблагодарил Господа за счастливое возвращение. Легкий вечерний ветерок, подобный дыханию надежды, гнул тростник и развевал мои волосы. Я был уверен в победе и безмятежно смотрел на родовую колыбель. Не поддаваясь воздействию времени и бурь, замок устремлял в небо величественные башни, увитые до самой кровли густым плющом. Флюгеры в виде вздыбившихся драконов вращались в прозрачном голубом дыму, поднимавшемся из труб. Заходящее солнце золотило окна фасада, и тут я заметил на террасе изящную фигурку в светлом платье — девушка в задумчивости облокотилась на перила, пальцы ее сжимали букет цветов.— Это она! — вздохнул я и побледнел.Вечерняя грусть, легкий плеск волны о берег пруда, стечение самых необыкновенных впечатлений делали эту нечаянную встречу более сладостной, нежели тайное свидание. Но девушка из замка была дочерью самозванца, а я, законный владелец поместья, вынужден прятаться, словно вор. В конце концов любопытство возобладало над возмущением, и, укротив свою злость, я пробрался через заросли тростника к террасе, над которой носились стрижи. Невинное дитя не догадывалось о моем присутствии. Силуэт ее четко вырисовывался на пурпурном небе. Не различая лица, я видел только пальцы, обрывавшие лепестки розы. Благоухая, они падали к моим ногам. Из окна гостиной доносились слащавые звуки спинета[15], и на миг я испытал угрызения совести: умиротворение, спокойствие — вот что я вознамерился разрушить. Из-за меня создание, чей облик навечно запечатлеется в моем сердце, обольется слезами! Но воля матери — для меня закон. Я не забыл ее уроки, хотя меня смущала их безжалостная суровость. Пока я стоял в замешательстве, предаваясь горьким размышлениям, послышался женский голос.— Клер! — услышал я. — Клер!Девушка вздохнула и исчезла. Я повторил про себя ее имя, совершенно беспричинно показавшееся мне очаровательным. Клер! Во всяком случае, ее я пощажу…Опускалась ночь, по водной глади пробежала рябь, лягушки начали свой концерт. Словно ящерица, проскользнул я вдоль террасы к службам. У амбара я внезапно остановился. Часовня исчезла. Вернее, она рухнула в траву: колонны раскололись, разбились арки. Там, где она некогда высилась, буйствовал чертополох. Словно слепой, я сделал несколько шагов с вытянутыми вперед руками. Ноги спотыкались о вековые камни. Меня охватил ужас. Но, слава Богу, нет! От самого страшного испытания я был избавлен. Склеп оставался в неприкосновенности. Вход скрывала плита алтаря с изъеденным временем крестом, который пауки заплели паутиной. В этот миг я понял ожесточение людей из деревни, мне стало ясно, почему погибли Мерлен и ле Дерф. Я ощущал одновременно гнев одних и страх других — настолько безутешное величие святого места делало осязаемым совершенное кощунство.— Боже мой, — прошептал я, — прости их и прости меня!Я перекрестился, чтобы отвести проклятие, обрушившееся на Мюзийяк… Я еще не знал, что оно повиснет и надо мной и что вскоре настанет мой черед стать безвинной жертвой, избранной судьбой для искупления преступления!…Кто бы ты ни был, читатель, потерпи, пока я передохну одно мгновение в моем бесконечном восхождении на Голгофу. Позволь мне еще раз пережить этот торжественный момент, когда я, стоя перед развалинами фамильного святилища, повторял страшную клятву. В этот миг судьба моя еще была на перепутье. Потом она подхватила меня и низвергла во мрак. За что, Господи, за что? Разве я плохо поступил, предложив Эрбо незаслуженно высокую сумму в качестве отступного? Может быть, следовало оставить их в покое? Может быть, следовало очистить сердце от ненависти, которую посеяла во мне моя несчастная мать? Неужто было суждено Клер, как и мне, заплатить за все кровью?…Я ничего не знаю. Меня окружает тьма. В душе моей царит ночь. Ну же, Бог мести, еще одно усилие! Помоги мне поднять тяжелый пистолет. Пусть прольется и моя кровь. Да будет мне дано соединиться с возлюбленной и уснуть подле нее сном Тристана!..[16]Обессиленный, вернулся я на постоялый двор с исцарапанными шипами лицом и руками, с сердцем, исполненным любви и отчаяния. Увы, я уже был влюблен в девушку, которую едва разглядел, и ненавидел свою любовь. Я долго стоял, облокотившись о подоконник, глядя, как поднимается в небе луна, и слушая вой собак в деревне.Наконец я лег и погрузился в мучительный сон, полный кошмаров. А между тем то была моя последняя мирная ночь…На следующий день я вновь встретился с Меньяном и договорился с ним о действиях на тот случай, если барон Эрбо примет мои условия. Дела мои были очень запутаны, и я с трудом следил за пояснениями добрейшего нотариуса. Мне не хватало того здравого смысла, благодаря которому отцу и деду удалось за несколько десятилетий скопить значительное состояние. От них я вообще унаследовал лишь благородную осанку, приятное лицо и неумеренную любовь к верховой езде. От матери же мне достался, наряду с сильной склонностью к мистицизму, меланхолический и угрюмый нрав, мешавший уделять должное внимание делам. Из всей беседы я понял только, что адвокат брался в двадцать четыре часа, полностью собрать предложенную мной сумму. С этой целью я подписал великое множество бумаг, и мы назначили встречу на следующий день.К вечеру я решил совершить верховую прогулку по ближайшим окрестностям. В Мюзийяке нетрудно найти приличную лошадь. Я остановил выбор на резвой полукровке, и вскоре она бешеным галопом неслась к недалеким ландам. Стремительная гонка опьянила меня, и я целиком отдался ей. Душистый воздух лугов трепал мои волосы, грудь переполняла тонкая смесь запахов чебреца, утесника и майорана, кровь бурлила в жилах, как молодое вино. Но затем я пустил лошадь шагом, утомленный чрезмерностью нахлынувшего счастья, и в сознании ночной звездой в штормовом море всплыл образ девушки с розой. Я совсем отпустил поводья и погрузился в то состояние задумчивости, которое даже самой острой боли придает некую сладостную привлекательность. Нет, конечно же, я не мог любить незнакомку, лицо которой скрыла от меня ночь. Она была лишь тенью, дуновением ветерка, мечтой, наядой, поднявшейся из пруда вместе с вечерним туманом. Напрасно я пытался выбросить из головы навязчивое видение. Напрасно старался, призывая на помощь разум, вызвать в себе презрение к дочери мужлана, получившего дворянство с помощью интриг. Все равно сердце звало ее, губы сами собой шептали ее имя. Чувства мои уже не подчинялись зову чести, я воспылал такой страстью, что потерял голову, повторяя как безумец: «Клер! Клер!» — и мне казалось, что окружающая меня природа разносит повсюду ее имя с пением птиц, шелестом ветра, с журчанием родника в камнях: «Клер!.. Клер…» Я был самым несчастным и самым счастливым из смертных…Лошадь сбилась с пути, а я не заметил этого и весьма удивился, когда увидел, что она бредет по дороге, ведущей к замку. Фасад его был обращен к ландам, в противоположную от деревни сторону, и отделен от нее парком. Для того, чтобы попасть на центральную аллею, ведущую к воротам, следовало сделать довольно большой крюк. Пока я решал, стоит ли ехать дальше, рискуя встретить того, чьей смерти желал порою, позади раздался шум кареты. Скрыться? Уже не успею. Но у меня было время свернуть в рощицу, примыкавшую к парку слева от меня. Едва я успел съехать с дороги, как показалась карета. Это был экипаж Эрбо. Лакей криком и кнутом подгонял лошадь, и наша старая карета раскачивалась на рытвинах, как лодка на морских волнах. Потерял он рассудок или крайняя необходимость заставляла его так гнать лошадь? Не успел я разрешить для себя этот вопрос, как произошло то, чего я так опасался: послышался треск, и карета резко накренилась, едва не рухнув на бок. Антуан пытался справиться с лошадью — та была вся в пене. Я пришпорил своего скакуна и устремился к нему на помощь. Мне удалось удержать испуганное животное, пока этот негодяй не спрыгнул с козел, не взял лошадь под уздцы и не успокоил ее. Хлопнула дверца. Я обернулся. Боже мой! Какими словами выразить то, что я почувствовал? Потеряв самообладание, я не смел шевельнуться. Я не сводил взгляда с девушки, которая стояла, придерживая рукой дверцу кареты. Она была удивлена не меньше моего и смотрела глазами лани, загнанной охотником в густой кустарник. В глазах ее было столько страха, что внезапно ко мне вернулось хладнокровие. Я соскочил на землю, церемонно поздоровался с ней, представился. Произнося приличествующие случаю слова, я изо всех сил старался запечатлеть ее черты в памяти. Даже сейчас, несмотря на последовавшие ужасные события, я без всякого усилия вспоминаю золотистые локоны возле уха, робкую улыбку, глаза небесной синевы, маленькую руку на дверце кареты, испуганный взгляд невинной девушки… Она ответила слегка дрожащим голосом. Я не ошибся. Это действительно Клер! Клер, дочь барона Эрбо.— Не бойтесь, — вымолвил я. — Я здесь оказался случайно, просто прогуливался, и счастлив, что смог помочь вам в трудном положении.В знак благодарности она склонила голову и, придерживая край платья, подошла к кучеру, изучавшему сломанную ось.— Карета сможет ехать? — спросила она.— Надеюсь, — пробормотал слуга тоном, который мне очень не понравился. — Сейчас поправлю.— Поторопитесь!Чувствуя, что мое присутствие становится неуместным, я собрался откланяться и сесть в седло, но очаровательное создание остановило меня:— Господин граф, я хочу немедленно засвидетельствовать вам глубочайшую признательность…Она понизила голос, страха в нем больше не было, и жестом предупредила готовые сорваться с моих губ возражения.— Знайте, — прошептала она, — ваше письмо произвело благоприятное впечатление. Отец сам подумывал уехать отсюда… по слишком очевидным причинам… Увы! Во всяком случае, я буду сожалеть об этом.— Мадемуазель!— Я вас ни в чем не упрекаю, — поспешила произнести она. — Замок всегда принадлежал вам…— Уверяю вас, что…— Мы проводили здесь дни свои в тоске… Не только из-за окружающего нас недружелюбия. Людская злоба — ничто. Ужаснее враждебность неживой природы.Она вздохнула, разгладила ладонью край платья цвета летних лугов и продолжила, пока лакей чинил ось:— Правда состоит в том, что моим родителям страшно здесь жить. Безмолвие окружающих лесов, уныние песчаных равнин, где редко увидишь стадо, крики куликов над прудом — все это кажется им дурным предзнаменованием…— А вам? — воскликнул я.— Мне?.. Мне хорошо в этом печальном жилище. Я люблю голоса теней, тайны, о которых шепчут древние стены. Временами мне кажется, что я догадываюсь, почему повесился несчастный Мерлен, а преемник его потерял рассудок.Пока она говорила, тонкие черты ее лица постепенно охватывало странное возбуждение, а сверкающие глаза, казалось, видели за моей спиной какую-то страшную, но захватывающую сцену. Движением, в котором было столько непосредственности, что она не усмотрела в этом ничего оскорбительного, я взял девушку за руку и с жаром пожал ее.— Мадемуазель… — начал было я.Но она осторожно высвободила руку.— Приходите завтра, — произнесла она с улыбкой. — Отец будет ждать вас с господином Меньяном. Он собирался писать вам, но теперь я просто расскажу ему о нашей встрече.— Значит, я могу считать себя приглашенным? — воскликнул я с горячностью.Антуан уже проверил свою работу на прочность и взгромоздился на козлы. Я хотел открыть дверцу, но Клер с легкостью птички опередила меня и скрылась за опущенной занавеской кареты. Антуан, щелкнув языком, тронул лошадей. Экипаж пропал в легком вечернем тумане. Вскоре стал слышен лишь стук копыт, а потом наступила полная тишина.Какое перо смогло бы описать чувства, разрывавшие в тот момент мое сердце? Почти мгновенно переходил я от безумного возбуждения к крайней подавленности. Я то повторял, как ребенок: «Завтра я ее увижу! Завтра я ее увижу!» — то каялся и просил прощения у матери. Затем, охваченный страстью, я вновь во всех деталях с мрачным удовольствием вспоминал прекрасные черты ее лица и грациозные движения, повторял ее слова, в которых пытался найти скрытые приметы любви, столь же пламенной, как моя. Мы едва успели расстаться, а я уже страдал от ее отсутствия и требовал леса и поля неблагодарной родины возвратить мою возлюбленную. Потом, поддавшись какой-то черной меланхолии, я удивлялся, что барон никого ко мне не прислал, и начинал подозревать эту романтичную девушку в том, что она замышляет какую-то отвратительную интригу, чтобы вызвать насмешки или даже грубость по отношению ко мне со стороны своего отца. Внезапно она стала казаться мне слишком смелой для человека, страдающего, по общему мнению, нервным истощением. Тогда я принимался обвинять себя в чудовищной черствости и гордыне и, пришпорив кобылу, заставлял ее мчаться стрелой, высекая из камней искры.Я известил Меньяна о нечаянной встрече и попросил его сопровождать меня на следующий день в замок, после чего, разбитый, с пылающей головой, вернулся к себе. Я едва притронулся к пище, приготовленной трактирщиком с великим тщанием, как будто тот догадывался, что под скромной внешностью его постояльца скрывается владелец Мюзийяка, вернувшийся из изгнания. Но действительно ли я вернулся из изгнания? Не останусь ли я несчастным скитальцем до тех пор, пока не сумею покорить сердце своей возлюбленной? Занятый этими и другими, еще более горькими мыслями, я рано поднялся в свою комнату, надеясь, что усталость избавит меня от терзаний.Этого не случилось. Шли часы, а желанный покой все не приходил. Вскоре мне на лицо упали бледные лучи луны, что привело меня в исступление. Я быстро оделся и встал у окна, тщетно пытаясь хоть немного освежиться ночным воздухом. Тяжелые тучи нависли над горизонтом, по краям их временами вспыхивали молнии, освещая на несколько мгновений верхушки деревьев, глухо рокотал гром, но над моей головой тучи рассеялись, в темной синеве неба, словно рой светлячков, показались звезды. И вновь во мне, будто изголодавшийся зверь, проснулось безумие. Не в силах больше переносить муку, я встал на подоконник, спрыгнул на землю, уцепившись за глицинию, которая осыпала меня дождем ароматных лепестков. Деревня спала, двери домов крепко заперты. Я был наедине со своей тенью, и мы с нею двинулись в путь, безмолвно, как призраки. Час спустя я уже ощупью пробирался вдоль старой ограды замка — с самого начала я знал, что не смогу противостоять соблазну повторить вчерашнюю вылазку. Да, я стал в каком-то смысле призраком, поскольку дух мой никогда не покидал замка, несмотря на расстояние, разделявшее нас. И если иногда легкое потрескивание паркета или поскрипывание отворившейся под собственной тяжестью двери вселяли на мгновение страх в сердца обитателей замка, я мог с полным правом считать, что в тот момент был там: прошелся по залу или задел створку. Я мог бы — теперь-то знаю, что должен был! — дождаться завтрашнего утра, следующего дня, и тогда, возможно, грядущий кошмар миновал бы меня. Но так хотелось еще раз увидеть, одному, без свидетелей, дом своего детства, так хотелось прикоснуться рукой к заросшим мхом камням, услышать, как играет ветер в башенках замка! Мне хотелось посмотреть на окно, за которым спала та, что лишила меня сна. Мне хотелось… Боже мой, как передать все то, чего желает сердце юноши?.. Я шел по тропинке, освещенной лунным светом, и лишь любовь моя опережала меня.Миновав дорожку, огибающую пруд, я вышел на длинную аллею, где отец когда-то учил меня ездить верхом. Аллея эта, огибая весь парк, выходила к парадному входу в замок. Прежде она содержалась в совершенном порядке, посыпалась песком и речным гравием. Теперь же наполовину заросла травой, и время от времени я спотыкался об обломившиеся ветви, упавшие деревья. Я шел не спеша, испытывая глубочайшее удовольствие от прогулки по парку, окружавшему замок, который вскоре вернут мне и который через несколько часов примет меня навсегда. Любовь была главным предметом моих мечтаний, но меня занимали и другие достаточно приятные мысли: я уже думал о том, что надо восстановить часовню, залечить раны замка, привести в порядок парк, сад и огород. Пруд надо будет вычистить, а может быть, и осушить, если близость стоячей воды причиняет Клер неудобства. Я ведь был уверен, что она останется со мной, чтобы царствовать в поместье, к которому вернется его прежняя красота. Строя радужные планы, я бродил под кронами деревьев, охваченный невыразимым восторгом, когда до ушей моих донесся странный звук. Нет, то было не эхо глухо рокочущей за горизонтом грозы… Звонил колокол замка… Он бил медленно, через равные промежутки времени, как на похоронах, распространяя в ночи душераздирающую тоску. Сейчас уже наверняка за полночь. Кто же звонил в колокол? Барон? Но он запирался у себя в комнате, как только наступала темнота. Антуан? Может, в замке пожар? Эта мысль повергла было меня в отчаяние, но я быстро преодолел его — я заметил, что колокол звонил очень тихо, будто чья-то осторожная рука смягчала удары. Кто же тогда?.. Клер?.. Клер развлекалась после ночной прогулки тем, что заставляла петь бронзу, сливая голос металла с сокровенным голосом собственной восторженной души? Увы! Как бы ни было привлекательно это предположение, оно вряд ли имело под собой основание. Скорее всего, какой-то бродяга дергал за веревку колокола, чтобы испугать обитателей замка. Но он бы ударил раз изо всех сил и убежал, а загадочный звонарь не спешил, его монотонная мелодия походила на сигнал. Может быть, звонили для меня? Я тотчас отбросил безумную мысль. Но если мне удалось выбросить ее из головы, то из сердца я не смог вытеснить ее до конца, и капля по капле оно стало наполняться острой тревогой и непреодолимым желанием разгадать тайну. Колокол смолк, и мгновенно в природе что-то изменилось. Я весь дрожал, вслушиваясь в звуки, которые всего несколько минут назад, как сельская музыка, очаровывали меня, а теперь вдруг приобрели зловещий смысл. Я всячески старался приглушить звук шагов, вглядываясь в стоящие во мраке деревья и вздрагивая при уханье совы. Эхо возвращало глухой рокот далеких раскатов грома. Следовало бы вернуться — столько предзнаменований предостерегало меня. Но отступить? Никогда! Я прошел суровую школу и не боялся никого, будучи уверен в своих силах. Кроме того, у меня не было никаких причин заподозрить что-то неладное. Я просто ощущал безотчетную тревогу, которая легко объяснялась поздним часом, местом, где я находился, и неожиданным звоном колокола.Прошло некоторое время, прежде чем в слабом лунном свете я увидел фасад замка с запертыми ставнями, с двумя башнями по бокам. Во дворе никого не было. Над крыльцом я разглядел колокол, с него свешивалась цепь. Ни души! Я мысленно укорял себя. Кого надеялся я встретить здесь в глухой ночной час? Как всякий бретонец, я суеверен, а в детстве меня часто волновали романтические и жуткие сказки, которые так любят рассказывать по вечерам в Арморе[17]. Но пока я оставался вне стен замка, пока чувствовал над головой широкое небо, детские страхи не волновали меня.Итак, я смело пошел вперед и приметил свет в одной из комнат маршальской башни, названной так в честь знаменитого маршала Тюрена, который однажды провел в ней ночь. Башня возвышалась слева от главного корпуса, прежде в ней располагалась библиотека отца. Со двора в нее можно было попасть через большую стеклянную дверь. Я направился к ней, стараясь производить как можно меньше шума. Кто-то заболел, наверное, и мне вспомнились вдруг слова Меньяна о частых вызовах врача для Клер. Я еще больше встревожился и бросился к башне в неописуемом волнении.Дверь была закрыта. Тем не менее сквозь ромбы стекла я мог видеть горящие свечи в канделябре на маленьком столике. Одним взглядом я охватил все предметы в комнате: мебель, картины, столик на колесиках с неубранным ужином. Однако прежде всего мое внимание привлекла странная группа. Три человека сидели в креслах, расставленных полукругом. Я тотчас узнал Клер, сидевшую ко мне лицом. Никогда раньше я не видел расположившихся вполоборота ко мне мужчину и женщину, но у меня были все основания полагать, что это барон и баронесса Эрбо. Все трое сидели неподвижно, но не как спящие, а словно восковые фигуры с руками, покоящимися на подлокотниках, со слегка склоненными головами. Острое пламя свечей колебалось в неуловимых потоках воздуха и отбрасывало на застывшие фигуры пляшущие тени. От моего дыхания стекло запотело, а я был настолько пора жен, что даже не догадался отстранить лицо. Не веря глазам своим, я все пристальнее всматривался в надежде, что хоть кто-нибудь из троих все же пошевелится. Я желал этого всеми фибрами души. Я мысленно взывал к Клер: «Встаньте!.. Заговорите!.. Ведь это ужасно!..» Но все трое сохраняли приводящую в ужас неподвижность, безмолвие; трепетность жизни оставила их. Они мертвы! Страшная мысль резко, как удар, пронзила меня. Мертвы?.. Полноте! Согнутым пальцем я тихонько постучал по стеклу. Сейчас они обернутся… Что я скажу им? Будут ли мои объяснения убедительны? Но мой стук не нарушил оцепенения смерти. Ни одна рука не шелохнулась. Ни у кого не всколыхнулась грудь. Ничто не могло прервать их жуткого, безмолвного собрания. Свет падал прямо на лоб и щеки девушки, и я обратил внимание на крайнюю ее бледность. Можно было подумать, что некто во время беседы заколдовал их и превратил Клер и ее родителей в статуи, но теперь я уверился в том, что их глаза смежил вечный сон. Надо было действовать немедля. Позвать на помощь? Разбудить Антуана? Но у этого лакея очень уж гнусный вид. Я предпочел действовать в одиночку.Я навалился на дверь и почти влетел в комнату — створки были всего лишь прикрыты. Я вошел на цыпочках, взял подсвечник и поднял его над головой, чтобы лучше разглядеть сцену. Увы, я сразу убедился в тщетности любых действий. Толстый затылок барона (я сразу узнал его по элегантному туалету и перстню с выгравированной короной на пальце правой руки) был точно такого же цвета, что и свечи в канделябре. В памяти осталась жуткая деталь, истинность которой я удостоверяю, — в его бакенбардах жужжала муха, она ползала по уху, не вызывая ни малейшего подергивания кожи. Я подошел к нему, попытался нащупать пульс, однако прикосновение к ледяной руке вызвало у меня легкий стон. Я отступил назад и ударился локтем о кресло баронессы. Та медленно завалилась набок, как потерявший равновесие манекен.Я заметался в ужасе возле трех тел, сраженных непостижимой болезнью, убивающей быстрее чумы! Легкий ветерок из приоткрытой двери колебал пламя свечей в канделябре, веса которого более не могла стерпеть моя дрожащая рука, и ковер был уже в пятнах воска. Я поставил подсвечник на стоящий в стороне ломберный стол и машинально поднял веер мадам Эрбо. Также машинально я положил его рядом с ней на столик и перевел взгляд на Клер. На ней было все то же зеленое платье с буфами на рукавах, изяществом которого я восхищался всего несколько часов назад. Волосы ниспадали на плечи, руки лежали на коленях. Она сидела в кресле, обитом бархатом с узором из кувшинок, напоминая Офелию, уснувшую в ложе из цветов и водяных растений, мне стало дурно от отчаяния и осознания того, что любовь моя погибла в самом начале своей весны.Итак, предчувствие не обмануло меня: колокол звонил в тот момент, когда моя возлюбленная испускала последний вздох! Это ее отходившая душа изливала жалобный стон, убегая далеко от меня и доверяя ветру последнее «прости». О несчастный! Я продолжал жить, зачем-то продолжал дышать подле той, что навсегда покинула меня! Заливаясь слезами, я тщетно призывал смерть. Изумленная душа моя с трудом различала вокруг самые обычные предметы. В течение некоторого времени — мне показалось, что это длилось бесконечно, а на самом деле, вероятно, прошло не более минуты — я оставался в полнейшей прострации и все ждал, что вот-вот потеряю сознание и упаду без чувств. Тыльной стороной ладони я вытер потный лоб, и ко мне постепенно вернулся разум. Я еще раз оглядел чудовищную сцену: барона, его жену, Клер — троих совсем еще недавно не знакомых мне людей и занявших теперь такое место у меня в сердце! Я стоял среди них как гость, прихода которого ожидали. При моем приближении разговор их прервался, и я нашел три трупа. Что делать? Бежать в деревню и привести врача? Это было бы самым разумным действием, но мне недоставало сил, чтобы уйти. В этой тройной смерти было нечто настолько загадочное, что меня сдерживал неясный страх, я даже усомнился в себе. Эти чувства настолько захватили меня, что, несмотря на весь ужас, я решился еще раз дотронуться до руки барона. Руки Клер я ни за что бы не коснулся. И вновь пришлось признать очевидное. Смерть действительно унесла их, как ранее прибрала поочередно предыдущих владельцев замка — Мерлена и ле Дерфа. Печальная уверенность усилила мое смятение, охваченный паникой, которую ничто уже не могло сдержать, я направился к выходу. И тут вдруг я услышал, как где-то в замке хлопнула дверь. Одним прыжком я выскочил во двор. Обезумев, я уже не соображал, что делаю: то ли ищу помощи, то ли хочу спрятаться. Признаюсь, я убегал! Я бежал, не зная, что устремляюсь навстречу еще большему кошмару……После многих дней и недель мучительных размышлений клянусь вам, читатель, что в своем рассказе я ничего не опустил, добросовестно изложил все, что произошло в первой половине той жуткой ночи. В памяти моей навсегда запечатлелись невероятные события, невольным свидетелем которых я стал. Вот почему я продолжаю без колебаний свое повествование, пусть даже то, о чем далее пойдет речь, и покажется просто неправдоподобным. Ибо я уверен в том, что видел своими глазами. И именно потому, что видел это, я готов принять смерть.Глава 2Я мчался по аллее, которая только что привела меня к замку. Мною владело единственное желание: покинуть это проклятое место, где больше не было моей возлюбленной. Обезумев от горя, я двигался наугад в сильнейшем волнении, о чем вскоре мне пришлось пожалеть. В какой момент я сошел с аллеи? Не знаю. Луна наполнила подлесок призраками, рисовала тропинки там, где царили непроходимые заросли, отворяла ложные проходы в колючем кустарнике. Я заблудился, потерявшись в этом заколдованном мире, зачарованный голубым светом, который то открывал, то закрывал передо мной пути к спасению. Помню, как я обо что-то ударился, упал и очнулся под деревом, в которое врезался на бегу. Голова болела. Я поднес руку к лицу и различил на ней темные пятна, по всей видимости кровь. Я долго лежал без движения, стараясь собраться с силами и перебороть обморочное состояние. Постепенно я приходил в себя и уже собирался встать, чтобы продолжить путь, но меня остановили странные звуки. Неподалеку раздавался равномерный скрип, источник и природу которого я не мог сразу определить. Это походило на поскрипывание качающегося на ухабах неровной дороги старого экипажа. Испугавшись, я спрятался за поваленное дерево, о которое споткнулся. Скрип все приближался, сопровождаясь приглушенным стуком, похожим на удары разбитых лошадиных копыт о траву.Я был в полном сознании, уверяю вас! Превозмогая головную боль, я старался как можно лучше все увидеть и услышать. Передвигающийся в темноте предмет был повозкой, в этом я больше не сомневался. Внезапно догадка пронзила меня и повергла в неописуемый ужас — теперь я узнал характерный скрип. Наша карета! Она медленно ехала по заросшей травой главной аллее, ее колеса давили гравий, ломали ветки, она двигалась с какой-то величественной неспешностью, вызвавшей в моей воспаленной памяти картинки детства, легенды о погребальном экипаже, увозившем покойников. Карета в парке так поздно?.. Тем не менее это был не бред. Я все отчетливее слышал приближающиеся звуки. Гроза, бушевавшая вдалеке, стихла. Тишина была настолько полной, что малейшие ночные шорохи приобретали особую выразительность. Внезапно я увидел карету в конце длинной дорожки лунного света, усеянной пятнами теней. Странный экипаж, казалось, плыл как корабль по молочно-белой воде. На козлах виднелась фигура кучера, возвышаясь над расплывчатыми очертаниями лошади, которую окружал как бы легкий туман. Несмотря на расстояние четко вырисовывались колеса, за каждой спицей ползла ее тонкая тень. Экипаж двигался как на прогулке, медленно покачиваясь на неровностях дороги.С бьющимся сердцем я смотрел, ждал и задавался вопросом: не за мной ли едет карета и не назначила ли меня судьба жертвой жестокого грядущего испытания?В игре света и теней лошадь казалась огромной и черной. Из ее ноздрей вырывались струи пара, позвякивала уздечка. Когда экипаж входил в тень, слышались лишь глухие удары подков, топчущих высокую траву, и неровный скрип катящейся кареты. Но затем сказочный свет вновь открывал взору мерно переступающие ноги лошади и сверкающие бока кареты. Против воли я вытянул шею, пытаясь рассмотреть людей, выехавших на эту необычную прогулку, и мне показалось, что занавески подняты. Угадывались фигуры двух человек, развалившихся на сиденье, и еще одна, напротив них. По мере того как карета приближалась ко мне, картина становилась все более четкой, как будто я смотрел в подзорную трубу, которую наводят на резкость. Сначала я узнал широкий рукав зеленого платья, затем луна осветила волосы Клер, ее тонкий профиль, и я впился зубами в пальцы, чтобы не закричать. Клер повернула голову к кустам, где прятался я, и, несмотря на бледный свет, придававший лицу зловещий оттенок, я заметил блеск ее глаз в тот момент когда карета проезжала мимо. Одновременно я узнал и ее попутчиков по ночной прогулке. Не знаю, откуда берутся силы, чтобы описать все это, ведь руки у меня до сих пор дрожат при воспоминании о волнении, сдавившем мне тогда горло. Барон попыхивал сигарой и, далеко выставляя руку, стряхивал пепел, постукивая по сигаре пальцем, на котором блестел массивный перстень. Пятна света и тени играли на его бакенбардах, на манишке, на сюртуке. Рядом с ним баронесса небрежно играла веером — тем самым веером, который в смертный час упал на ковер у ее ног. Нет, нет! Я стал жертвой видения, галлюцинации, вызванной тем, что я ударился головой о дерево. И потом, этот восковой оттенок на щеках Клер, оказавшейся теперь, когда карета проехала мимо, лицом ко мне, эта мертвенно-бледная маска, по которой словно масло стекал лунный свет, разве они не плод моего лихорадочного воображения? Но в то же время я видел, как ложится под колесами трава, слышал сопение лошади и скрип кареты. Больше того! Тянувшийся за каретой шлейф дыма сворачивался в прозрачные кольца, и дуновение ветра донесло до моих ноздрей аромат табака… Внезапно карета растворилась в тени. Я задержал дыхание, как будто надо мной нависла ужасная опасность. Неужели карета исчезла? Неужели она провалилась сквозь землю вместе с сидящими в ней призраками?.. Но вот она так же неожиданно появилась вновь, уже теряя резкость очертаний, а раскачивающиеся над ней неровные тени ветвей, казалось, увлекали ее в небытие. Она таяла в ночи. Мне хотелось броситься за ней, догнать, пощупать. Но я не мог двинуться с места. Я долго с сомнением и подозрительностью вглядывался в кустарники. Затем послышалась мелодичная песнь соловья, и колдовство рассеялось. Я вышел из укрытия и направился к аллее, по которой странный призрак проследовал мимо. На блестевшей от мелкой росы траве виднелись две параллельные борозды, которые уходили под расплывчатый свод, образованный кронами деревьев: следы колес. Боже мой, почему в ту минуту я не утратил рассудок? Скольких неприятностей можно было бы тогда избежать! Скольких слез!В голове рождались тысячи самых ужасных подозрений, и я стоял посредине аллеи, не замечая задевавших меня черными крыльями летучих мышей, но страх все же почти прошел, и чары голубой ночи уже не могли расстроить мои нервы. Я пытался решить непостижимую проблему с противоречивыми исходными данными. Мертвы ли они? Живы ли? Ведь очевидно, что может быть либо одно, либо другое. Когда же глаза обманули меня? Я колебался, не зная, что признать истиной. С того момента, как я вступил за стены замка, мне казалось, будто я попал в сказку, в одну из тех страшных легенд, что рассказывала по вечерам моя бедная мать.Но я не бредил! Более того, во мне росло любопытство. После долгих колебаний я все же решил вернуться в замок. Я не мог уйти побежденным! Надо, несмотря на все подстерегающие меня скрытые опасности, найти улику, доказательство. Если возлюбленная моя действительно мертва, я откажусь от своих планов. Но если она жива, если… Я перекрестился, чтобы заручиться поддержкой ангелов света, и осторожно направился к замку, избегая полян, дорожек, площадок — короче, освещенных луной открытых мест. Я тщетно вслушивался в ночь, но не услышал ничего, кроме трелей соловья и далекого кваканья лягушек…Я долго осматривал двор перед замком, куда ложились тени двух башен с фантастическими очертаниями флюгеров. Неужели я поддамся страху, находясь так близко от цели? Шепотом я подбодрил себя и, решившись, несколькими прыжками преодолел те десять или пятнадцать метров, что отделяли меня от гостиной. За стеклянной дверью все еще горели свечи. Когда я отважился заглянуть внутрь, меня пронзил леденящий холод. Все трое находились там. Но уже сидели в других позах. Они переместились! Черт возьми! В самом деле, раз они совершали прогулку по парку, то и вернулись в гостиную только что… Думаю, что меня спас порыв гнева, здоровая реакция крепкой натуры, которую я унаследовал от отца. Я решительно вошел в комнату.— Разрешите представиться. Мюзийяк!..Мои слова отозвались эхом в пустой гостиной. Никто не шелохнулся. Лишь пламя свечей слегка дрогнуло, когда я проходил мимо, и вокруг меня заплясали тени, на какое-то мгновение как бы оживив окаменевшие фигуры семьи Эрбо. Они сидели в тех же креслах, что и в первый раз. Но барон придвинулся поближе к жене и положил руки на подлокотники, а в пепельнице догорала сигара. Баронесса поставила на соседний столик корзинку с вышиванием, на пальце у нее появился наперсток. Клер… Но неужели не ясно? Стояла такая тишина, которая убедила бы любого скептика. Было совершенно очевидно, что тела эти лишены жизни, как восковые фигуры, выставляемые в музеях, где иногда, ради вящего удовольствия публики, их приводят в движение скрытыми пружинами. Но, может быть, и передо мной просто превосходно выполненные манекены?Едва только эта безумная мысль пришла мне в голову, как я тут же с презрением отбросил ее и, чтобы заставить замолчать упрямый внутренний голос, который вот уже час изводил меня самыми нелепыми предположениями, повинуясь, не знаю какому, инстинкту насилия и страха, схватил блестевшие в корзинке ножницы, замахнулся и, целясь в руку барона, быстрым движением нанес удар. Лезвие угодило в большой палец правой руки. Из глубокой раны потекла какая-то коричневая жидкость, сразу же застывшая, а меня помимо воли охватил нервный смех. Барон был настолько давно мертв, что кровь уже застыла у него в жилах. Я мог сколько угодно изощряться, резать… Мне все равно не вырвать этих троих из объятий смерти.У меня подкосились ноги, устоял я лишь усилием воли, кроме того, от удара, рассадившего мне лоб, раскалывалась голова. Я выронил ножницы и осенил трупы крестным знамением. Потом побрел из комнаты не в состоянии уже ни думать, ни страдать. Я был настолько измотан, что плохо соображал, куда направляюсь…Когда я подошел к постоялому двору, над деревней занималась заря, из последних сил я вскарабкался на балкон своей комнаты, рухнул на кровать и провалился в сон, подобный смерти.Проснувшись несколько часов спустя, я обнаружил, что пребываю в сером ватном мире, как только что освободившаяся от бренного тела душа в преддверии вечности. Кто я? Какая тяжелая печаль давит меня? Удивленные глаза мои увидели незнакомую комнату. Лошади били копытами по мостовой. Где-то поблизости кудахтали куры. Внезапно я понял причину своих терзаний: счастье навсегда оставило меня. Охваченный мучительной болью, я стал проклинать день, когда родился, и день, когда принялся строить безрадостные планы.К чему оставаться мне в Бретани? Не лучше ли уехать за границу и там, вдали от не принявшей меня в свое лоно родины, умереть хотя и в безвестности, но с пользой для дела? С тем капиталом, что собрал для меня нотариус, я легко найду выгодное занятие в Америке, этой земле обетованной для изгнанников. Я уже мысленно рисовал себе свое будущее, как в дверь постучали. Это был слуга, которому поручили передать мне, что господин Меньян ждет меня в общем зале.Господин Меньян! Что сказать ему?.. Заканчивая свой туалет, я обдумывал различные предлоги, под которыми можно было бы избежать возвращения в замок и скрыть свое поражение. Но ни один из них не показался мне убедительным, а правда была настолько невероятной, что нотариус наверняка сочтет меня сумасшедшим, если я все расскажу ему. И напрасно я буду настаивать на том, что действительно все это видел своими глазами. Мне возразят, что мне почудилось. К тому же, если признаться, что я был в парке и даже в гостиной замка, то, зная мое враждебное отношение к барону, мне несомненно припишут убийство и его самого, и домочадцев. Следовательно, надо молчать. Но тогда Меньян поведет меня туда!.. Я буду вынужден в третий раз увидеть… Боже милосердный! Я почувствовал, что бледнею при одном воспоминании об ожидающей нас сцене.Время шло, а в голову не приходило ничего, что могло бы спасти меня. Я устал, мне казалось, что за эту чудовищную ночь голова моя поседела. Мне едва хватило сил, чтобы устоять на ногах. Уже спускаясь по лестнице, я все еще разрывался между самыми противоречивыми решениями и не мог остановиться ни на одном из них.Нотариус встретил меня с той же предупредительностью, что и накануне. На коленях он держал объемистый портфель, закрытый на замок.— Здесь у меня, — проговорил он, похлопав ладонью по коже, — все, чтобы поставить его на колени. Но, извините ради Бога, господин граф, вы не заболели?— Ничего особенного, — ответил я. — Простое волнение…— Действительно, — признал этот милейший человек, — мы приближаемся к торжественному моменту. Я и сам…Он лихо осушил стоявшую перед ним рюмку и добавил вполголоса:— Я тоже не прочь сказать ему пару слов, этому барону Эрбо. Моя карета ждет на площади, и через четверть часа…— Я думаю… — начал я.Он хитро улыбнулся:— Господин граф может во всем положиться на меня. Все будет сделано как подобает!— Однако…— Ни слова больше! У меня есть опыт в подобных делах, а потому — вперед!Любезно и почтительно взяв меня под руку, он двинулся к двери.— Не к чему торопиться, — робко запротестовал я.— Куй железо, пока горячо! Если предоставить Эрбо время для размышлений, он может передумать. Сейчас барон все еще под впечатлением вашего приезда и готов принять любые условия. Завтра он воспрянет духом и будет поздно.Я уступил, приободренный уверенностью и доброжелательностью своего спутника. Кроме того, слишком явная нерешительность могла показаться подозрительной. С другой стороны, в силу какого-то временного помутнения рассудка — иначе не объяснишь — меня стала интересовать та отвратительная ситуация, из которой я только что желал выпутаться. Вероятно, из всех неудачников я был самым несчастным и самым жалким. Но мне было любопытно присутствовать в качестве стороннего наблюдателя при крахе собственных надежд, и потому я решительно занял место в кабриолете подле нотариуса, декламируя про себя сонеты Шекспира.Кто в состоянии объяснить загадку человеческого сердца, способного в момент, когда оно разрывается от обрушившихся на него ударов, испытывать отчаянное удовольствие от острейшей боли? Убаюканный мерным покачиванием экипажа, я забавлялся подобными мыслями и слушал болтовню нотариуса, пребывая в оцепенении, в котором так хотелось остаться навечно. Нотариус же видел себя хозяином положения: он уже устанавливал арендную плату, заключал выгодные сделки, клялся, что менее чем в пять лет восстановит подорванные дела. С моей стороны было бы слишком жестоко разубеждать его, заявив о своем желании отказаться от борьбы.Вскоре кабриолет уже ехал вдоль стен замка, и меня стали осаждать воспоминания, от которых я впал в состояние глубокой депрессии. Меньян заметил произошедшую во мне перемену.— Возможно, нам следовало перенести визит, — сказал он. — Видимо, господин граф, вас лихорадит.— Усталость, — прошептал я, — дорога… Но на свежем воздухе мне уже гораздо лучше.— Простите меня за настойчивость, — проговорил он.Воцарилось молчание. Кабриолет медленно поднимался по аллее, ведущей к воротам замка. Я узнал место, где в первый и последний раз разговаривал с Клер. Это было вчера, и это было в другой жизни. Вчера она еще жила, а сегодня… Затем мои мысли потекли в другом направлении. Я подумал, что три человека не могут одновременно скончаться от болезни и не могут все вместе, одновременно — о, это было бы чудовищно! — принять решение положить конец своему бренному существованию. Следовательно, некий неизвестный преступник… Но я тут же отбросил это безумное предположение. Разве я не был уверен в том, что сам видел, как они ехали в карете, разве не чувствовал запаха сигары барона? Правда, чуть позднее в гостиной… Я не сумел сдержать стон, и нотариус участливо склонился ко мне:— Вы очень бледны, господин граф. Одно ваше слово, и мы вернемся!Но я решил испить скорбную чащу до дна, раз уж нельзя совсем отвести ее от моих губ. Завтра у меня будет еще меньше воли, и, следовательно, я подвергнусь еще большей опасности. Я отрицательно покачал головой, и мы въехали во двор. Со вчерашнего дня там ничего не изменилось. Слева я увидел все еще приоткрытую дверь в гостиную. Между башнями с криками носились старые вороны, лучи весеннего солнца праздничным светом падали на стены, делая их еще более серыми и, как мне показалось, более враждебными. Во дворе не было ни души.— Замок спящей красавицы, — проворчал Меньян, ожидавший, вероятно, более любезного приема.Он остановил кабриолет у подъезда, и мы вышли.— Эй, кто-нибудь! — позвал он.Я чуть не сказал ему, что напрасно он теряет время, ведь обитатели замка уже никогда более не услышат нас, но меня слишком отвлекали попытки сохранить хладнокровие и перебороть слабость, отнимавшие у меня последние силы. Попутчик мой взялся за цепь колокола, и раздалось несколько ударов, от которых у меня в жилах застыла кровь. Колокол издавал заунывные звуки, мне показалось, что я опять стою в кустарнике и слушаю его скорбную музыку. Я потянул Меньяна за рукав, призывая вернуться в деревню.— Черт побери, господин граф, не раньше, чем мы узнаем, почему эти люди, пригласив нас, заставляют ждать!Он был вне себя и принялся звонить с еще большим усердием. Дверь открылась. На пороге появился кучер и низко поклонился нам.— Соблаговолите следовать за мной, господа… Господин барон сейчас примет вас.— Очень надеюсь, — проговорил надменным голосом нотариус.Меня трясло, как в лихорадке. Нотариус пропустил меня вперед, и я последовал за лакеем в этот проклятый замок, который был замком моих предков. Мы прошли анфиладу комнат, которые я лишь мельком окинул взглядом — я весь был во власти сжимавшей мое сердце тревоги. Мы направлялись в сторону башни. Может быть, слуга просто издевался над нами, или же он следовал инструкциям, полученным накануне, до того, как произошла трагедия? Вероятно, это наиболее приемлемая гипотеза. Но ведь экипажем в парке правил именно этот кучер… Я опять запутался в противоречивых предположениях и, когда слуга постучал в двери гостиной, не удержался и ухватился за руку нотариуса.— Не бойтесь, — прошептал Меньян, — меня они не проведут.Об этом ли речь! Через мгновение страшная правда откроется, и я…— Войдите, — раздался голос.Лакей открыл дверь и объявил:— Господин граф де Мюзийяк!.. Мэтр Меньян!..Я сделал несколько шагов и увидел всех троих, сидящих в креслах. Я увидел Клер в платье наяды, я увидел баронессу, складывающую веер, я увидел Эрбо, который поднялся мне навстречу с протянутой рукой, большой палец у него был забинтован.— Добро пожаловать, господин граф! Счастлив познакомиться с вами…Его голос гремел у меня в голове, как трубы Страшного Суда. Я вздрогнул от ужаса, когда рука моя прикоснулась к его сухой и теплой руке, и еще хуже почувствовал себя, когда склонился в поцелуе над рукой баронессы. Неужели я сошел с ума? Или я имею дело с дьяволами? Но взгляд моей возлюбленной был чист, как родниковая вода, он ничего не скрывал. Кто пододвинул мне кресло? В какой момент? Что ответил я на любезные слова барона? Ничего не помню. У меня осталось только одно воспоминание — но как отпечаталось оно в моем сознании! — ужас, который рос по мере того, как глаза мои выхватывали забытые детали: перстень, сверкавший на пальце барона, когда он машинально оглаживал бакенбарды, корзинка для рукоделия, стоявшая у моих ног, тщательно соскобленные с ковра, но все еще заметные капли воска.— Сигару, господин граф?Я отказался. Нотариус объяснил, что поездка утомила меня и я нуждаюсь в отдыхе. Я не слушал его. Я тупо глядел на кончик горящей сигары, вдыхал запах дыма, пытаясь сравнить его с тем запахом, который донесся до меня в лесу. Затем я забыл о сигаре и перевел взгляд на кресла, на фигуры, вырисовывающиеся при слабом освещении комнаты и сидящие на тех же местах, где я видел их ночью. А когда беседа, которую пытался поддержать нотариус, смолкла, мне показалось, что все начнется сначала, что хозяева сейчас угаснут, застынут в своих креслах, уснут сном, который на сей раз будет вечным.Вскоре, правда, барон, словно разделяя охвативший меня страх, отпустил замечание, оживившее разговор. Нетрудно было догадаться, что его предупредительность наигранна, а невыносимое чувство напряжения, которое я испытывал, должно быть, разделяла и Клер, поскольку она упорно молчала и сидела, не поднимая глаз. Благодаря этому я смог разглядеть, что щеки ее бледны, глаза обведены темными кругами, а губы почти бескровны. Ее мать показалась мне еще более подавленной. Я видел, например, как дрожали ее руки над рукоделием. Даже у самого барона, несмотря на всю его веселость, сигару, дородность сельского дворянина, срывался голос, а временами слабел и странным образом ломался. Меньян чувствовал, что я скован. Он ерзал на стуле, покашливая, все не решаясь приступить к существу визита, говорил о видах на урожай, о поголовье скота, о погоде.— Что, если нам осмотреть замок? — предложил вдруг барон, поворачиваясь ко мне. — Думаю, это ваше самое сокровенное желание.Мы вышли, и Меньян шепнул мне на ухо:— Они выглядят странновато, вы не находите?Я подал руку Клер, и мы позволили барону, его жене и нотариусу пройти вперед, поскольку нас вовсе не интересовали денежные дела, к которым со всей обстоятельностью приступил Меньян. Мы медленно шли по комнатам, и я с грустью узнавал их. Я уже сожалел, что замок избежал разграбления — благодаря прихоти судьбы мне предстоит поселиться здесь в ужасном одиночестве. Когда Эрбо уедут, у меня, увы, будет предостаточно времени, чтобы бродить по комнатам, как призрак. И я беспрестанно буду вспоминать о трех мертвецах в гостиной, которые в этот момент любезно со мной беседовали… Мне не удалось совладать с легкой дрожью, и Клер тихо спросила:— Господин граф, если вы больны, то, может быть, мы…Очаровательное создание! Я чуть не рассказал ей правду и до сей поры не могу понять, что меня удержало от порыва.— Под этими сводами так прохладно, — сказал я. — Пойдемте дальше!Не знаю, что помешало мне намекнуть на события минувшей ночи. Я все еще горел желанием раскрыть ей тайну, но не знал, как приступить к мучившему меня вопросу. Кроме того, шорох шелкового платья Клер, легкое прикосновение пальцев к моей руке, запах ее волос — словом, ее присутствие окончательно привело меня в смущение и лишило дара речи. Мы поднялись на второй этаж. Я рассеянно слушал нотариуса, тот сыпал цифрами и, казалось, вел оживленную беседу. Вдруг мы очутились в маленькой, скромно обставленной комнате с побеленными стенами.— Моя детская, — прошептал я.— Мы отремонтировали ее, — сказала Клер.Я долго рассматривал узкую железную кровать под белым пологом, распятие и сухую ветвь священного самшита, секретер, крышку которого я откидывал, когда занимался, и в углу, у окна, выходившего на земляной вал, скромный столик с тазиком и кувшином для умывания. Из этой непритязательной комнаты меня безжалостно отправили в изгнание, и теперь я возвращался сюда, чтобы пережить новое, еще более суровое испытание. Как бы мне хотелось, чтобы нежные излияния и ласковые откровения придали моему сердцу немного больше твердости и в то же время надежды! Но имел ли я право признаваться этой невинной девушке в терзавших меня чувствах? Мог ли я заставить ее разделить мою тревогу? И главное, как рассказать ей обо всем мною увиденном, что, я уверен, произошло наяву? Я сам себе напоминал рыцаря из старинной легенды, околдованного любовью феи, и меня бы, наверное, ничуть не удивило, если бы моя возлюбленная вдруг обернулась райской птицей или единорогом.Я не без труда отбросил нелепые мысли и увлек Клер на смотровую площадку, откуда открывался вид на парк с его благородными деревьями, пруд, сад и развалины часовни.— О, — вздохнул я, — я мечтал об иной судьбе! Насколько прежде я желал, чтобы это поместье было возвращено мне, настолько сегодня мне безразлично, поселюсь ли я в нем, если мы заключим договор с вашими родителями. Да что я говорю! Я подпишу его с крайней неохотой.— Почему? — спросила Клер. — Разве…Я осмелился прервать ее жестом и прошептал:— Мне будет слишком больно, если я в одиночестве стану бродить по этим аллеям, где так часто гуляли вы. Все здесь, подумайте об этом, будет напоминать о вас. Лепестки цветов, плывущие по пруду, — вы оборвали их свой рукой; камни, на которые вы смотрели каждый день. Прикасаясь к спинету, я буду вспоминать музыку, которая вам нравилась… Ваша тень останется в замке, а я стану ее заложником.Она приложила к моим губам надушенную ручку:— Ни слова!Грудь ее вздымалась от волнения, щеки стали бледнее цветов камелии. Я нежно отстранил ее пальцы, покрыв их поцелуями.— Клер. Клер… Выслушайте меня! Это необходимо. Речь, возможно, идет о вашей и моей жизни. Я не смогу жить без вас…— Прошу вас, господин граф… Оставьте меня!Я и не подумал отпустить свою добычу и, в то время как слезы застилали ее прекрасные глаза, рассказал ей о своем детстве, о своей жизни в изгнании и о своей безнадежней любви. Она уже не пыталась оттолкнуть меня, и я, теряя остатки хладнокровия, упал перед ней на колени и предложил имя, состояние и замок, который некогда поклялся отнять у нее.— Нет… — простонала она. — Нет! Это невозможно!— Вы не любите меня?Она провела рукой по моим волосам.— Разве я это сказала?Я вскочил на ноги и прижал ее к груди.— Значит, вы любите меня? Я знал это! Я это вижу! Вы меня любите, Клер! Вы моя!— Я не буду принадлежать никогда и никому. Это запрещено мне…— Вашими родителями?— О нет! Родители предоставляют мне полную свободу.Я вдруг вспомнил ее таинственные слова, намеки на враждебность окружающих вещей и на страхи барона.— Клер, — продолжал настаивать я, — в вашей жизни есть какая-то тайна. Доверьтесь мне. Я смогу помочь вам.— Увы! — произнесла она. — Тайна эта принадлежит не мне.— Нет такой тайны, даже самой ужасной, которую я не мог бы с вами разделить. Вы боитесь врага?— Против этого врага вы бессильны.— Где он прячется? В замке?Она поднесла руки к груди и растерянно осмотрелась.— Он прячется во мне… О, как я иногда хочу умереть! Как Мерлен, как ле Дерф! Порою мне кажется, что желание мое должно исполниться, что я познаю умиротворение, покой, а затем…— Клер, дорогая, успокойтесь! Ваше душевное состояние внушает опасение. Но со мною вы в безопасности… Позже вы объясните…Обняв за плечи, я повел девушку вдоль крепостного вала замка. В ветвях деревьев играл ветер. Ящерицы с быстротой молнии пробегали по нагретым солнцем камням. Божественная радость наполнила меня.— Вы, как и я, жертва одиночества, — шептал я ей на ухо. — Эти густые кроны, заросшие пруды, дикие растения, опутавшие парк словно лианы и превратившие его в заброшенный угол, — вот что привело вас в мрачное и подавленное настроение. Но я намерен преобразить Мюзийяк. Вырублю деревья, осушу пруд, и на месте камыша и тростника расцветут розы и лилии. Сам же замок…Она покачала головой:— Прошу вас! Не усугубляйте мое горе… А! Вот и отец.Из-за башни в самом деле раздался голос барона. Я отошел на несколько шагов.— Я никогда не покину вас, что бы ни случилось! — торжественно произнес я.Появился барон, за ним следовали его супруга и нотариус, удовлетворенно потиравший руки.— Сделка состоялась, — обратился ко мне барон. — Вы должны быть довольны господин граф, у вас очень надежный союзник в лице господина Меньяна.Я смотрел на его перевязанный палец, и слова эти странно отзывались в моем сознании.— Очень рад, — пробормотал я. — Лично я мало что смыслю в подобных сделках…— Теперь остается только подписать бумаги — вмешался нотариус. — Я уже все подготовил.— Хорошо, — произнес барон. — Пойдемте вниз… Не желаете ли осмотреть что-нибудь еще, господин граф?Я помедлил, боясь показаться смешным.— Да, — сказал я наконец. — Да… Мне хотелось бы посмотреть склеп в часовне.— Склеп? — переспросил барон.Внезапно он остановился и кровь отхлынула от его полного лица; жена его облокотилась на выступ стены и стала такого же серого цвета, что и камень, поддерживающий ее. Клер опустила глаза, и, несмотря на яркое солнце, все трое стали похожи на застывшие изваяния, подтачиваемые изнутри невидимым и смертельным недугом.— Впрочем, это не к спеху, — торопливо добавил я.Барон слабым голосом повторил:— Не к спеху…Затем взял меня за руку и увлек в обратном направлении.— Лучше всего, — сказал он, — оставить мертвых в покое!— Разве вам никогда не приходила в голову мысль спуститься в склеп? — спросил я.— Я спускался… однажды.— Ну и?..— Ну и у меня нет ни малейшего желания сделать это еще раз!— Он… в очень плохом состоянии?— Отнюдь. Но поверьте, господин граф, не дело хоронить умерших столь близко от живых!Воцарилось молчание, едва нарушаемое свистом ветра. Меня вновь охватило чувство тревоги, пронзившей меня в начале визита. Я подумал, что у барона, возможно, были вполне основательные причины принять предложение нотариуса. Почему этот человек, никогда прежде не помышлявший о продаже замка, так быстро согласился? Клер вчера сказала мне: родители боятся. Взгляд мой то и дело обращался к забинтованному пальцу, который всего несколько часов назад я так глубоко поранил. Нет, страхом ничего нельзя объяснить: тайна Эрбо, вероятно, намного ужасней.Запутавшись в собственных мыслях, отчаявшись убедить возлюбленную, желая умереть, шел я за бароном в гостиную. Веселое настроение покинуло нотариуса, и он, напустив на себя угрюмый вид, казалось, погрузился в глубокие раздумья. Он вынул из портфеля купчую и, пока мы с бароном ставили подписи под документом, начал пересчитывать деньги. По правде говоря, я уже не понимал, снится мне сон или все происходит наяву, в здравом ли я уме. Пока мы отсутствовали, принесли поднос с фужерами. Барон наполнил их вином, вкус которого я не ощутил. Напрасно твердил я себе: «Замок твой. Ты у себя дома. С прошлым покончено», я был печальнее, нежели в день похорон матери. Нотариус решительно закрыл портфель.— Разумеется, господин барон, — сказал он, — вы располагаете достаточным временем для сборов.— Благодарю вас, — ответил Эрбо. — Но мы уедем сегодня же вечером.Я попытался возразить.— Не настаивайте, господин граф, — продолжил барон. — Я намереваюсь поехать в Ренн, где мне предлагают интересное дело. С вашего позволения, некоторые вещи которые мне дороги, я заберу позднее. В то же время я был бы очень вам признателен, если бы вы на несколько дней оставили карету в моем распоряжении.Я оценил учтивость барона и в ответ предложил оставить карету себе в подарок. Мы расстались лучшими друзьями. Пока Меньян прощался с хозяевами, я подошел к Клер.— Я приеду в Ренн, — прошептал я.— Ни в коем случае!— Но я не хочу терять вас!— А я не хочу выходить за вас замуж.— Почему?— Это секрет.— Уверяю вас, я раскрою его.— А я умоляю вас забыть меня!— Никогда!Это были наши последние слова. Потрясенный, я уселся в кабриолет, и мы с нотариусом покинули замок. В голове моей роились тысячи отчаянных планов. Я готов был в случае необходимости похитить Клер. Я поклялся, что она будет принадлежать только мне. В конце концов, мое возбуждение привлекло внимание нотариуса.— Вижу, господин граф, у вас сложилось то же впечатление, что и у меня… Странная семья, не правда ли?— Да, весьма.— Я бы даже сказал, она внушает тревогу, — уточнил этот милейший человек. — В доме царит атмосфера… как бы лучше выразиться… Гнетущая атмосфера! Эти люди живут не так, как вы и я. Ничего таинственного в них нет… Должен даже признать, у барона весьма приличная юридическая подготовка. Но я бы не хотел жить с ними в замке… Может быть, это смешно…— Вовсе нет. Я полностью разделяю ваши чувства. Вам доводилось встречаться с предыдущими владельцами замка, с Мерленом и ле Дерфом?— Никогда.— Вы говорили, что один из них скончался, потеряв рассудок?— А другой сам покончил с собой — именно так, господин граф!Меньян на секунду задумался, размышляя, по всей видимости, над моими вопросами. Наконец он продолжил:— Вот что примечательно. Я готовился к очень непростому разговору. Но когда Эрбо узнал, что вы хотите решить вопрос как можно скорее, он сразу уступил. Мне кажется, он и сам торопился избавиться от замка.Нотариус был несколько разочарован тем, что ему не удалось блеснуть своими талантами. Я решил не рассказывать ему об увиденном вчера, почти уверенный, что семья Эрбо — жертва таинственных злых чар. Я догадался об этом, когда барон говорил о склепе. Разумеется, я по-прежнему не мог проникнуть в тайну. Тем не менее догадывался, что она как-то связана с трагической судьбой первых незаконных владельцев замка. Странное поведение Эрбо все больше укрепляло во мне уверенность в правоте этого предположения. Я не был жертвой галлюцинации. Что из этого?.. Я опасался, что умозаключения, от которых я терял рассудок, вновь увлекут меня в бесплодные поиски истины, и потому решил при первой возможности посоветоваться со священником.Тем временем мы въехали в деревню, и нотариус, видя мое подавленное состояние и, возможно, догадываясь — а он был весьма проницателен — о моей роковой страсти к дочери барона, весьма любезно пригласил меня отобедать. Я с радостью согласился, опасаясь остаться наедине со своим горем. Что толку рассказывать про этот обед и как прошел остаток дня! Нотариус поделился со мной планами, как приумножить мое состояние. Я же, слушая его с вежливым вниманием, размышлял об обитателях замка, готовящихся к отъезду. Конечно, некоторое время спустя я мог бы приехать в Ренн и попросить у барона руки его дочери. Покидая Мюзийяк, Клер не становилась для меня потерянной навсегда. Тем не менее я пребывал в глубочайшей тревоге. Смутное предчувствие говорило мне, что не следует отпускать ее, и, по мере того как садилось солнце, терзания мои становились все более непереносимыми. Я ушел, не в силах более выносить даже вида себе подобных. Теперь мне хотелось побыть одному.Выйдя из деревни, я направился в ланды, и величественный вид заходящего солнца в алых и пурпурных тонах увеличил мою любовь. Заливаясь горькими слезами, я шел наугад, шепотом призывая в помощь Небо, и чувствовал себя более одиноким, чем самая страждущая душа на свете. Вскоре сумерки набросили темную вуаль на кусты цветущего дрока. Я все еще не принял никакого решения. Временами сама мысль о женитьбе казалась мне чудовищной, ведь я слишком хорошо знал, что люди из деревни будут указывать на меня пальцами. И наоборот, временами я так страстно стремился к этому союзу, что сердце мое замирало, и я шатался, словно дуб под топорами дровосеков. За деревьями поднялась ночная звезда, огромная и красная, как луна, которая в былые времена вела друидов[18] к местам жертвоприношений. Я же, словно неприкаянная тень, помимо собственной воли, брел к воротам замка…Когда под ногами моими заскрипели камешки, я узнал дорогу. Я вернулся к месту нашей первой встречи. Итак, я поджидал возлюбленную в тот момент, когда она садилась в карету, готовясь навсегда покинуть эти места! Невольно я поддался отчаянию и, почти раздавленный болью, побрел к воротам замка. Ухватившись за решетку, как узник, в последний раз созерцающий свет дня, я бросил взгляд на высокие стены, за которыми она давно любила меня, не зная даже моего имени. А теперь… Боже, почему ты так жесток! Едва наши руки сомкнулись, как мы уже должны расстаться. Я воздел глаза к небу, невольно смешивая в своем призыве к Небесам и мольбу и сарказм.Луна бросала серебристые отблески на покатые крыши и постепенно залила светом пустынный двор. Наконец я услышал, как едет карета. Она огибала замок с севера, и вскоре я должен был увидеть ее. Стук копыт отчетливо отдавался на каменистой дороге. Охваченный суеверным ужасом, я укрылся в тень. Вскоре колеса кареты заскрипели во дворе, и она показалась в слабо освещенном громадном пространстве столь же фантастической, как и вчера, в глубине парка.Лошадь хрипела, слабое ржание вырывалось из ее глотки. Упряжь скрипела. Цилиндр кучера сверкал, словно воинский шлем. Карета с задернутыми занавесками надвигалась с холодной величавостью и смутной угрозой, отбрасывая перед собой неясную тень, которая, как сатанинским знаменем, заканчивалась неимоверно вытянутыми отображениями лошадиных ушей. Карета выехала из замка, и Антуан — я сразу же узнал его тощую фигуру — соскочил с козел и бросился назад, чтобы закрыть огромные кованые ворота. Я хорошо видел окна кареты, отражавшие кусочек неба, усеянного звездами. Что делали Эрбо за этими стеклами? Курил ли барон сигару? Смотрела ли баронесса в последний раз на утраченное владение? А Клер? Думала ли она в этот миг обо мне?Ворота не поддавались. Петли скрипели. Я больше не мог сдержаться. К черту правила хорошего тона! Пусть говорят обо мне все, что им вздумается, но я, хотя бы в последний раз, прильну к руке возлюбленной! На цыпочках я перебежал дорогу и, взявшись за ручку, приоткрыл дверцу кареты.Все трое сидели там без движения. Я плохо различал фигуры, но, ведомый инстинктом, узнал их. На бакенбарды барона падал луч лунного света, а белокурые волосы Клер светились в темноте почти фосфорическим сиянием. В полной растерянности я прошептал еле слышно:— Извините, прошу вас!Но я знал, что мне никто не ответит. За спиной послышался стук закрываемых ворот, появился кучер. Полностью утратив самообладание, я приготовился к обороне. Но у лакея не было дурных намерений. Он дал мне знак не поднимать шума. Сам он шел, стараясь ступать тихо. Подойдя ко мне, приложил палец к губам и распахнул дверцу:— Садитесь быстро, и ни слова!В темноте я на ощупь забрался в карету, задел за чьи-то вытянутые ноги и, потеряв равновесие от рывка лошади, упал на скамейку рядом с Клер. Я взял ее за руки, они были ледяными. У меня вырвался крик, ответа на который не последовало. Карета продолжала движение, вовсю раскачиваясь на изношенных рессорах, и при каждом толчке тела сидящих передо мной сдвигались и елозили по сиденьям самым нелепым образом. Я задыхался. В нос бил приторный запах гниющих цветов. О, этот запах был мне знаком! Так пахнет в помещениях, где лежат покойники, во время ночных траурных бдений. Меня заперли с тремя мертвецами! От более сильного толчка тело барона отбросило в сторону, оно упало на меня и уткнулось в плечо с безобразной фамильярностью. Я с криком отстранил его и ударил кулаком по стенке кареты. Антуан гнал лошадь, колеса подпрыгивали на ухабах. В голове шумело. Запертая дверца не открывалась. Рядом с собой я видел только три посиневших лица, на которых лежал отпечаток ужасающего безумия. Время от времени на них падал лунный свет, обнажая оскал ртов.В последний раз я воззвал к Клер и потерял сознание.Почему в тот момент не захотела забрать меня смерть? Она избавила бы меня от многих испытаний, самое страшное из которых мне еще предстояло пережить, и оно не замедлило обрушиться на меня.Когда я открыл глаза, была ночь. Я лежал на большой кровати и, повернув голову, обнаружил слева от себя грубый деревянный шкаф, а справа — комод с висящим над ним зеркалом. У изголовья в медном подсвечнике горела свеча. Меня окружала тишина. Где я? На постоялом дворе в Мюзийяке? Но почему тогда меня не отнесли в мою комнату? Внезапно ко мне вернулась память, и я в ужасе перевернулся на бок. И чуть было вновь не потерял сознание. Я сошел с ума! Или стал жертвой наваждения? Клер!.. Клер!.. В бреду я твердил ее имя. По комнате прошла тень, приблизилась ко мне. Огонь свечи позолотил ее светлые волосы, отразился в глазах.— Я здесь, — прошептал призрак. — Спите. Отдыхайте…На лоб мой легла мягкая и теплая рука, вытерла выступивший на висках пот.— Клер!.. В самом ли деле это вы?Девушка улыбнулась:— Да, Орельен. Это я… Я больше не покину вас.— А ваши родители?— Они уехали.— Вы уверены?— Уверена.— Они не… больны?— Больны? С чего бы им заболеть?В изнеможении я закрыл глаза.— А я? — спросил я. — Я не болен?— Вы устали, — прошептала Клер. — Ничего больше не говорите. Спите.Она убрала руку, и я погрузился в черную бездну.Глава 3Кем бы вы ни были, читатель, у меня более нет желания задерживать ваше внимание или вызывать жалость обстоятельным рассказом о моих злоключениях. Мне просто хотелось с точностью изложить основные моменты этой истории, кажущейся, увы, невероятной, и тем не менее она абсолютно правдива. То, что я рассказал, действительно пережито мной, и, надо признать, немногие выдержали бы столь тяжкие испытания. Но все же уделите мне еще немного времени — ведь рассказал я еще не все. Мне остается поведать самое грустное, самое печальное, силы покидают меня, когда я приступаю к последней части своего повествования.Благодаря крепкому здоровью я быстро поправился. На мой взгляд, даже слишком быстро, поскольку в череде таинственных и ужасных событий короткий период моего выздоровления был как бы оазисом счастья. Клер постоянно находилась подле меня, как ангел доброты и сострадания, а ее не знающая усталости рука, поглаживая мой лоб отгоняла меланхолические мысли, которые временами рождали у меня в голове страшные тучи, угрожая обрушить на мою любовь шквал ураганного ветра. Молча мы вкушали несказанное наслаждение. Разве не получил я от нее обещанное? Разве не был уверен, что она останется со мной? Будущее манило нас самыми радужными перспективами. Почему же не торопился я навстречу ему? Потому что, несмотря на все усилия моей возлюбленной, несмотря на страстное мое желание забыть обо всем, прошлое отнюдь не умерло. Оно оставило на нас обоих неизгладимый след. Я без труда различал его на лице Клер, бледность и утомленные глаза которой не переставали тревожить меня. Конечно, мы ежедневно делали новые успехи в утраченном было искусстве улыбаться. Все более и более жаркая страсть пылала в наших взглядах и торопила нас соединить сердца. Но как могли мы принадлежать друг другу, если между нами оставались недомолвки? Потому я и ждал, что Клер заговорит, согласится наконец пролить хоть слабый свет на таинственные события, свидетелем которых я стал. Ручаюсь, она испытывала те же чувства — я много раз видел, как она порывалась обо всем рассказать, но когда слова признания уже готовы были сорваться с уст Клер, в последний момент что-то останавливало ее, тайная стыдливость или, быть может, непреодолимый страх. И тогда, несмотря на наши соединенные руки, на устремленный в глаза друг друга взгляд, мы чувствовали, что между нами встает отчужденность, души наши разъединяются и вновь становятся одинокими.Вскоре я уже мог ходить и, понимая, что пришло время окончательно обустроить нашу совместную жизнь, изъявил желание написать ее родителям. Она, похоже, удивилась и даже рассердилась.— Но, дорогая, — сказал я, — положение, в котором мы находимся, не может продолжаться вечно. Ваше присутствие подле меня и так уж слишком противоречит принятым в обществе нормам. Возблагодарим Небо, что эта беда приключилась со мной в маленькой деревушке, где нас никто не знает и мнение ее жителей нас мало волнует. Но ваши родители получат все основания счесть меня подлым соблазнителем, если я в ближайшее время не попрошу у них вашей руки.— Я совершеннолетняя, — ответила она, — следовательно, вольна располагать собою.— Но правила приличия…— Достаточно, если я поставлю их в известность о нашей свадьбе. Сомневаюсь, что с их стороны последуют какие-либо возражения.— Должен ли я понимать, что вы с ними не очень ладите?— В самом деле, наши вкусы не всегда совпадают.Я не стал настаивать не только потому, что не хотел показаться нескромным, но еще и потому, что чувствовал: здесь я вступаю на зыбкую и опасную почву. Я надеялся, что полное доверие, которое должно возникнуть при совместной жизни и под влиянием взаимной нежности, сопровождающей любую страсть, положит конец скрытности Клер. Мы уладили все дела, связанные с нашей свадьбой, и мне не без труда удалось уговорить ее переехать в замок, в котором я дал клятву поселиться. Она поняла, что я всю жизнь буду мучиться жестокими угрызениями совести, если уступлю в этом вопросе, и в конце концов сдалась, но не столько подчинившись моему желанию, сколько устав ему сопротивляться. С этого момента в ее поведении и даже в разговоре произошло неуловимое изменение. Она стала настолько покорной, что однажды я решился задать ей вопрос:— Мне кажется, что вид замка вызывает у вас какое-то тягостное воспоминание. Но здесь все можно изменить. Скажите, что бы вам хотелось переделать?Она заверила меня в желании оставить замок таким, каков он есть, в том, что он не вызывает у нее никаких неприятных воспоминаний. Как все девушки ее возраста, она предавалась мечтам, и в силу особенностей натуры некоторые из них были болезненными, но эти времена прошли, она будет чувствовать себя вполне счастливой и спокойной рядом со мной. Она пыталась меня успокоить, но лицо ее все больше бледнело, и самый невнимательный наблюдатель догадался бы, что часть правды она скрывает. По мере того как ко мне возвращались силы, меня все больше тянуло к тому, о чем я сам же запретил себе думать. Оставаясь наедине, я приоткрывал дверь прошлого, словно дверь склепа с мрачными останками. Из этих экскурсий в проклятое царство теней я выходил в глубоком волнении и с убеждением, что Клер — живая загадка. Более того — страшно сказать! — временами я начинал думать, что это чистое создание, само того не ведая, несет в себе какое-то болезнетворное начало, признаки которого я уже начинал замечать. Я старался казаться жизнерадостным, уводил возлюбленную на неспешные прогулки и, желая развлечь ее, рассказывал о жизни в Англии. Однажды вечером она даже воскликнула:— Вот куда нам следовало уехать! В какой безопасности я чувствовала бы себя там!— В безопасности от чего, душа моя?Она склонила голову мне на плечо и ничего не ответила. Приближался день нашей свадьбы, и мы переехали в Мюзийяк. Нотариус, которого я ввел в курс наших планов, любезно согласился приютить у себя и в некотором роде опекать ту, которая через несколько дней станет моей женой. Я хотел подвергнуть себя этому испытанию. Как отнесется деревня к новости? Как ее жители встретят будущую графиню де Мюзийяк? Да будут благословенны наши бретонцы! Они продемонстрировали непревзойденное благородство. Через Меньяна я недорого купил нечто вроде тильбюри[19], которое сразу же оказалось мне весьма полезным, позволив быстро добираться из замка до города. Вскоре были закончены работы по благоустройству второго этажа. Все было готово к церемонии. Иногда я на пальцах считал дни, отделявшие нас от этого события, и видел, как Клер прикрывает глаза, но не понимал, от счастья или от страха. На ласки мои она отвечала то с каким-то пылким безумством, то с рассеянной снисходительностью, так что я без конца спрашивал себя, но так и не мог решить, разумно ли я действовал или готовился совершить непоправимую ошибку.Накануне свадьбы я решил обойти замок снизу доверху. Я поддался какому-то неясному страху, природу которого мне трудно определить. Но я хотел осмотреть все детально, и в частности спуститься в склеп — единственное место, где я еще не побывал. Со смешанным чувством робости и брезгливости я осторожно ступил на скользкие от сырости ступени. Отодвинув плиту алтаря, я со свечой в руках тщетно пытался проникнуть взглядом во мрак, окружавший останки моих предков. Пламя потрескивало в воске, готовое угаснуть в удушливом воздухе. Лестница погружалась в полную тьму, и я в сильнейшем волнении, с бьющимся сердцем спускался, держа в руках замирающий огонек, в жуткую тишину гробницы. Вскоре ноги мои встали на вязкий грунт, и я смутно различил каменные ниши, где до Страшного Суда будут спать Мюзийяки. Я медленно опустил свечу и обратился к мертвым с бессловесной молитвой, когда охваченная трепетом душа полностью полагается на милосердие Всевышнего. Мое душевное смятение осталось у входа в склеп. Человеческое безумие, подобное разбушевавшемуся океану, разбилось у входа в это пристанище, оставив на нем лишь следы пены. А я, путешественник, которого носило в изгнании по воле волн, возвращался наконец к своей пристани, но меня не встречали цветами, как древних мореплавателей после удачного похода. На пути к спасительной гавани, где мне так хотелось укрыться, поджидало меня столько бурь, что я добрался до нее уставшим, постаревшим, несчастным, обессиленным. Я не сумел сдержать нахлынувших слез. И так долго предавался размышлениям, что, когда решил покинуть место скорби, свеча моя уже догорала. Возвращаясь к свету, я заметил на скользких ступенях многочисленные следы и капли воска от свечи, что очень удивило меня. Но затем вспомнил слова барона Эрбо о том, что однажды он спускался в склеп.Успокоившись, я вернул на место плиту и поклялся потратить часть своих доходов на сооружение нового, более приличествующего моему роду склепа. Затем под суровыми взглядами благородных моих предков прошел по залам замка. Из потускневших золотых рам смотрели они на меня, кто опустив руку на эфес шпаги, а кто держал под уздцы горячего скакуна. Двое слуг, которых я накануне поселил в дальнем крыле замка, украсили наши залитые солнцем комнаты цветами. Дом, где я должен был принять Клер, несмотря на некоторую аскетичность, отнюдь не казался грустным, и я дал себе слово сделать его еще более веселым и привлекательным.На следующий день состоялась наша свадьба. Я ничего не буду говорить об этом и последующих днях… В моей памяти они сияют нежным светом и напоминают о райском блаженстве…Но счастье наше длилось не долго. Однажды вечером я занимался счетами в библиотеке, голова разбухла от цифр, и я попросил Клер:— Душа моя, я забыл наверху важные бумаги. Если вы туда пойдете, принесите их мне, пожалуйста.— Где они лежат?— В комнате Мушкетера.Эта небольшая комната в северной части замка называлась так потому, что в ней висел портрет двоюродного брата матери, служившего у кардинала в чине капитана. Я любил работать там в жаркие дни.Клер взяла подсвечник и вышла. Я вновь погрузился в подсчеты и долгое время не обращал внимания ни на что, кроме скрипа пера. Закончив работу, я зевнул и вдруг посмотрел на часы. Клер ушла двадцать пять минут назад. Что она могла так долго делать наверху? Особенно я не беспокоился, но испытывал неприятное ощущение и потому тотчас отправился на ее поиски. Я пошел прямо в комнату Мушкетера, даже не прихватив свечу, поскольку прекрасно знал все закоулки замка. Никого на лестнице, никого в коридоре, который, после бесчисленных поворотов, вел в комнату. В слабом сумеречном свете я увидел на столе нужные мне бумаги, сунул их под мышку. Затем, слегка встревоженный, пошел назад и стал звать жену:— Клер! Клер!Я нашел ее в слезах в другом крыле замка. Свеча ее погасла от порыва ветра, и она призналась, что боялась двинуться с места, испугавшись надвигавшейся темноты.— Но зачем, ради Бога, вы пришли сюда? — спросил я ее.— Я заблудилась!Сначала я не придал значения этим словам и отвел ее в наши покои, где она быстро оправилась от страха, но сам я той ночью спал очень плохо. Трудно было поверить, что Клер могла заблудиться в доме, где провела несколько лет жизни. Клер что-то скрывала от меня. Притупившаяся на время тревога охватила меня с новой силой. Я незаметно наблюдал за женой и немного погодя повторил опыт, на этот раз днем. Клер снова ошиблась и некоторое время бродила как потерянная среди знакомых ей предметов. Тогда я вспомнил слова нотариуса, когда он впервые говорил со мной о семье Эрбо. Он сказал, что Клер вроде бы слегка не в себе. Я никогда не замечал, что рассудок ее помрачен, но, возможно, таинственная болезнь возобновилась после периода затишья? Клер несомненно была больна. Причем болезнь поразила тело в не меньшей степени, чем душу. У нее пропал аппетит. На исхудавшем, бледном лице лежала печать невыразимой внутренней боли. Я вызвал из Вана молодого врача, таланты которого мне нахваливали. Он внимательно обследовал Клер, послушал ее дыхание по методике, получившей распространение благодаря нашему соотечественнику Ланнеку, затем отвел меня в нишу окна.— Не буду скрывать, господин граф, я обеспокоен. Диагноз не вызывает никакого сомнения: легкие явно не в порядке.— Вы опасаетесь чахотки? — спросил я, придя в ужас от одного только слова, за которым стояла страшная реальность.— Этого я утверждать не берусь. Прогноз мой достаточно осторожен. Тем не менее постоянный уход, здоровая пища, полнейший отдых могут перебороть нездоровую слабость. Главное — избегать забот, умственного напряжения. Больную надо оберегать от малейших потрясений. Сначала попробуем лечение молоком ослицы. Я наведаюсь через две недели…Со счастием моим было покончено! Передо мной открывался черный период, конца которому не было видно. Клер вскоре слегла и хотела, чтобы я неотлучно находился при ней. Иногда, видя, что она, заснула, я покидал ее, чтобы подышать воздухом в парке, а возвратившись, находил в сильнейшем волнении и лихорадке, часто в слезах. А когда я просил объяснить причину такой невероятной тревоги, она неизменно отвечала:— Я боюсь… Я боюсь…— Но, дорогая, чего же вы боитесь? Я с вами. И кроме того, вам ничто не угрожает!Она упорно молчала, закрывала глаза, держала свою руку в моей и впадала в сонную дремоту, длящуюся часами. Лекарства не улучшали ее состояния. Я был предельно встревожен и предложил написать ее родителям, чье молчание казалось мне довольно странным. Они даже не соизволили присутствовать на свадьбе дочери, хотя я отправил им в высшей степени любезное письмо. Клер приняла мое предложение без радости, и я прекратил настаивать, поскольку моя дорогая больная так разволновалась, что я испугался серьезного осложнения. Но когда я ложился ночью в постель, беспрерывно прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате, то не мог помешать себе воспроизвести в воображении череду необычайных событий, державших меня вот уже три месяца в напряжении. И помимо воли все наводило меня на мысль, что между теми событиями и болезнью Клер существует связь. Иначе откуда эта медленно разрушающая болезнь? Откуда этот страх одиночества? Откуда эта дрожь при малейшем потрескивании деревянных перекрытий? Почему порой эти потерянные глаза смотрели на стены, на мебель с таким страхом, что, казалось, не узнавали их? Я должен был признать очевидное: жена моя умирала от страха. С тех пор как, опираясь на мою руку, Клер вошла в замок, она не переставала дрожать. А заглянув внутрь себя, я вынужден был признать, что часто и сам ощущал такую дрожь. Она пронизывала меня словно ток и оставляла горячий пот на висках и ладонях. Это случалось в самые неожиданные моменты, но почти всегда, когда я приближался к гостиной или когда слишком далеко забирался в глубь парка. Звон колокола также оказывал на мои нервы странное действие. Что еще сказать? Мне не удавалось привыкнуть к замку, в котором я вырос. Меня не покидало ощущение, будто за мной кто-то следит или кто-то прячется за дверью, когда я открываю ее. Кто?.. Увы! Какое имя дать призраку, рожденному больным воображением? Возможно, мне тоже следовало обратиться к врачу… Я притворялся как мог. Я старался быть жизнерадостным и веселым. Но было очевидно, что обмануть Клер мне не удалось. Наше тревожное состояние передавалось друг другу, так же как два уголька передают свой жар один другому, сгорая вместе.Осень оголяла кроны деревьев. Гонимые ветром сухие листья летели над тростником, падали в пруд, где, соединившись в легкие стайки, некоторое время держались на воде, затем тонули. Клер чахла. Я пригласил другого врача. Он был уклончив, пытался приободрить меня, свалив все на неудачное время года, посоветовал мне увезти больную в горы и уехал, оставив меня в отчаянии. Понемногу я утратил желание бороться. Я начал жить как отшельник, даже нотариус прекратил визиты к нам. Мы были узниками замка, как Мерлен и ле Дерф, как Эрбо, и только ночь принималась катить свои темные волны из одного коридора в другой, как я совершал последний обход, проверял замки и засовы, затем садился у изголовья Клер, и мы слушали, ждали… не в состоянии ни пошевелиться, ни заснуть. Наконец, когда первые утренние лучи падали на оконные переплеты, нами овладевала изнурительная летаргия. Выхода не было. Я знал, что жена моя обречена. Я знал, что и мои дни сочтены. Я знал, что мы должны погибнуть, потому что стали свидетелями тайны, в которую не позволено проникнуть простым смертным. В глазах возлюбленной моей уже скользила тень смерти. Она почти ничего не ела. Золотое кольцо, залог нашего союза, болталось у нее на пальце, и все более частые приступы сухого кашля свидетельствовали о развитии болезни. В слезах, решился я призвать из деревни кюре. Эта церемония настолько потрясла меня, что я не в силах описать всю ее скорбь и величие. Забившись в угол комнаты, я как мог сдерживал рыдания, пока священник читал молитвы о прощении и соединял мятущуюся душу ее с Создателем. Его рука, чертя над постелью умиротворяющие кресты благословения, казалось, уничтожала тлетворное влияние, удушающее наши сердца. Он долго молился и, перед тем как уйти, взял меня под руку и негромко сказал:— Она много страдала, сын мой. Но теперь она успокоилась. Вам понадобится немало мужества и веры, и не пытайтесь постичь пути Божественного Провидения.Когда я вернулся в комнату, Клер дремала. Она выглядела спокойной, с губ ее слетало ровное дыхание. Но то было обманчивое затишье перед бурей. Когда сумерки укрыли обнаженный лес, а ночь приблизила к окнам свой угрожающий лик, Клер впала в какое-то оцепенение. Я зажег две свечи и сел подле нее, пытаясь ответить на вопрос: почему она так много страдала и почему так тщательно скрывала от меня то, в чем призналась на исповеди священнику? Иногда она стонала, приоткрывала веки, и тогда я видел ее потерянное лицо с блуждающими глазами, в которых вновь появилась тревога.— Дорогая моя, — прошептал я, — вы слышите меня?— Я не хочу больше, нет! — простонала она. — Нет, я больше не хочу… Вы же видите, что они мертвы…Это были ее последние слова. Она еще что-то прошептала, но я не смог уловить ни звука. Затем она долго лежала неподвижно. Рано утром я понял, что она не дышит. Моя жена скончалась. Или была в том состоянии, в каком я застал ее в гостиной рядом с отцом и матерью в тот вечер, когда проник в замок? В состоянии, в каком я видел ее несколько позже в карете?.. Вот почему, несмотря на всю душевную боль, я не разбудил слуг. Хотя меня душили слезы, у меня хватило сил достать из шкафа зеленое платье начала нашей любви. Возлюбленная моя стала такой легкой, что я без труда смог одеть ее. Я причесал ее, надел украшения, осторожно положил на постель и стал ожидать чуда, которое неизбежно должно было свершиться. Время от времени я брал ее руку — она медленно остывала; но ведь рука, которую я схватил в карете, тоже была ледяной и одеревенелой! Почему бы не возродиться жизни в членах, в которые не раз уже проникала смерть?Весь день я молча смотрел на приобретавшее серый оттенок лицо своей дорогой супруги. Я уже не мог ни думать, ни молиться. Я ждал знака. Я не сомневался, что он последует. Около пяти часов я отпустил слуг, и те, похоже испугавшись моей бледности, поспешили удалиться, не задавая вопросов. Я вернулся в комнату, где ярко горели свечи. Не пошевелилась ли она? Я сел возле постели, решив оставаться здесь до тех пор, пока возлюбленная моя не будет возвращена мне. Посреди ночи меня осенила запоздалая догадка, к которой я должен был прийти гораздо раньше. Для того, чтобы чудо произошло, надо очевидно, поместить тело в те же условия, в каких оно находилось тогда. Я широко распахнул все двери, зажег в замке все свечи. Клер казалась невесомой в моих руках. Я нес ее, медленно шагая по безлюдному замку под застывшими взглядами своих предков. Я спустился по величественной лестнице, по которой поднималось до меня столько счастливых пар. Та, что так недолго была плотью от плоти моей, лежала у меня на груди, но тепло моей крови не проникало в ее сердце. Затем я попытался усадить ее в то же кресло, где она находилась тогда, и, отступив на цыпочках, сел в кресло, которое занимал барон. Ну что ж!.. Теперь можно надеяться… Я сосредоточил всю свою волю, протягивая руки, умоляя…Она едва заметно покачнулась, затем рухнула на ковер. Я потерял сознание…Теперь я точно знаю, что она умерла. Я больше не испытываю боли, не питаю надежды. Я подобен сраженному молнией дереву. Моя жизнь утратила всякий смысл. Я зарядил один из пистолетов отца. Через минуту я, окровавленный, лягу рядом с ней, а замок с его прекрасными освещенными залами будет нести караул у наших тел. К этим запискам, содержащим мою печальную и правдивую историю, я прилагаю список тех, кто унаследует мое состояние. Не сохраняйте Мюзийяк! Это проклятое место. Лучше всего разрушить его! И пусть каждый год служат мессу во спасение наших душ, соединившихся навечно.Глава 4— Ну что ж, — сказала Элиана, — можно сказать, мой бедный Ален, что ваш двоюродный прадедушка был большой чудак.— Элиана!— Не сердись. Имею же я право пошутить! Ну и история!— Ты, конечно, не веришь ни единому слову?— Напротив. Бедняга был не способен лгать.— Скажи лучше, что он был не слишком умен!Девушка вернула Алену пожелтевшие листки и выключила плитку.— За стол, маркиз! Триста километров на мотоцикле — есть от чего проголодаться.Ален посмотрел на развалины замка Мюзийяк и в задумчивости сел рядом с Элианой.— Все же любопытно, — негромко сказал он. — Конечно, у тебя аналитический склад ума. Тебе все надо увидеть, пощупать. Взвесить на аптекарских весах. Но если бы ты верила в судьбу, если бы смогла приоткрыть завесу этой тайны…— Осторожно! — предупредила Элиана. — На хлебе муравьи!— Извлеченный из прошлого документ… найденный случайно… Ведь я мог бы изучать, например, не право, а классическую филологию и не обратить внимания на старые семейные архивы.— А я могла бы не встретить тебя, обручиться с другим человеком и не есть пережаренное мясо, глядя на развалившиеся стены и слушая небылицы.Она рассмеялась и прицелилась костью в Алена.— Нет, — сказала она, — я не хочу этого… Мне очень нравится твоя семья. Мне будет приятно называться мадам дю Круази, и если ты захочешь, мы станем часто совершать сюда паломничество. Место здесь симпатичное. Но не требуй от меня, чтобы я принимала всерьез выдумки твоего предка. Бутылка стоит у тебя за спиной.— Выдумки! — проворчал Ален. — Ты — варвар, бедная моя Элиана! Я был глубоко потрясен, когда прочитал эти воспоминания. Вот почему я захотел увидеть все собственными глазами. И видишь, Мюзийяк не солгал…— К сожалению, — сказала Элиана. — Замок на три четверти разрушен, а от парка не осталось и следа.— Тем не менее теперь я лучше себе представляю все, что было в прошлом.— Ты встречал здесь покойников на прогулке?— Вот именно! А почему бы и нет, в конце концов? Ну постарайся объяснить эту тайну, ты ведь утверждаешь, что все поддается объяснению.Элиана зажгла сигарету и села по-турецки.— Я ничего не утверждаю, — сказала она, — но я уверена, что твой прадедушка не мог видеть живыми мертвых. Либо он ошибался, и эти люди не были мертвы либо, если они действительно умерли, он видел живыми других людей.— Ты бесподобна, когда начинаешь рассуждать! Продолжай. Продолжай, пожалуйста!— Но это все. Эрбо не были мертвы.— Ты забываешь о ране на большом пальце барона.— Если они были мертвы, значит, кто-то другой занял их места для отвода глаз.— Но Клер, черт возьми, Клер! Ты забываешь о ней! Орельен влюбился в нее, когда встретил на дороге. Я не говорю о первом тайном визите прадедушки, когда он увидел ее на террасе: было темно, и он сам признает, что не мог различить ее черты. Но затем! В своей исповеди он говорит об одной и той же девушке, понимаешь? В гостиной, в карете, в замке на следующий день во время визита с нотариусом — все та же девушка! Твое объяснение не выдерживает критики.Элиана нахмурила брови.— Подожди! Раз он видел одну и ту же девушку живой, значит, и в гостиной Клер не была мертва. Она притворялась… Или, скорее всего, находилась без сознания.— Почему без сознания?— Из-за покойников, понимаешь, из-за настоящих покойников. Поставь себя на ее место… Твой прадедушка установил, что в комнате было два покойника, и сделал из этого вывод, что Клер тоже была мертва, но у него не хватило мужества проверить. Он сам пишет, что даже не смог приблизиться к ней.— Пусть так, но это ничего не объясняет.— Напротив. Твой прадедушка постоянно видел одну и ту же девушку, но он, возможно, видел разных Эрбо. Вероятно он видел то мертвых Эрбо, то людей, выдававших себя за них.— Какая блестящая догадка! — съязвил Ален.— Конечно нет, — согласилась Элиана. — Пока… Но мне кажется, я начинаю понимать. Итак! Мне в голову пришла мысль. Допустим, что тайна уже раскрыта!— Хорошая мысль. Допустим!— Замок стал собственностью барона Эрбо. Барон Империи… Такие люди чувствуют за собой неясную вину и постоянно находятся в смутной тревоге. Они пребывают в страхе из-за враждебного окружения — ведь уже были прецеденты. Они помнят о трагической судьбе двух своих предшественников, Мерлена и ле Дерфа. Следишь за моей мыслью?— Еще бы!— Их лакей Антуан, похоже, каналья. У него плутоватый вид. Кроме того, именно он поддерживает связь с деревней, и, думаю, он рассказывал своим хозяевам жуткие истории.— Зачем?— Чтобы держать их в страхе и помешать любым контактам хозяев с внешним миром. Он наверняка обсчитывал их. Не забывай, Эрбо никогда не решались показываться на людях. Никто из местных жителей их не видел. Взгляни на рукопись… Обрати внимание на слова Меньяна!— Не шути, Элиана. Все это очень серьезно. Признаю, что Антуан — плут. А дальше?— Однажды утром твой прадедушка передает ему письмо. Ты помнишь?.. Итак, Антуан вскрывает письмо и узнает о намерении графа де Мюзийяка выкупить замок. Предложенная сумма велика… Нельзя ли предположить, что наш алчный лакей постарался использовать положение?— Допустим.— У него есть знакомые, мужчина и женщина одинакового примерно возраста с бароном и баронессой, а также девушка или молодая женщина, по всей видимости, не их дочь… Это родственники или друзья Антуана, что, впрочем, не имеет значения! Они живут недалеко от замка, и наш кучер, вероятно, не раз обделывал с ними темные делишки…— Гм! Это несколько притянуто за уши…— Подожди! Итак, Антуан под каким-то предлогом уезжает из замка и встречается со своими сообщниками. Объясняет им задачу. Графа пригласят в замок, и там те трое сыграют роль семьи Эрбо, от которой предварительно надо избавиться. Комедия займет всего несколько минут — время достаточное, чтобы получить деньги. Те соглашаются, и Антуан привозит их в карете, чтобы спрятать где-нибудь в замке до появления на сцене… Но вот карета ломается, и появляется Орельен… Клер, точнее, лже-Клер, решает воспользоваться ситуацией. Она представляется графу, заявляет ему, что отец согласен и приглашает его на следующий день в замок.— Какое хладнокровие!— Не очень-то большое. Вспомни, что говорит Орельен в своих записках. Он как раз заметил, что у девушки был испуганный вид.— Хорошо, хорошо… А дальше?— В тот же вечер владельцев замка убивают… По всей видимости, отравление. Когда дело сделано, Антуан звонит в колокол, чтобы дать знак сообщникам…— Извини… Ты придумываешь прямо на ходу или делаешь логические заключения?— И то, и другое. Я пытаюсь рассмотреть последствия этого заговора… Теперь надо избавиться от трупов. Бандиты, вероятно, рассчитывают закопать их где-нибудь в парке. Но из осторожности решают на время, пока они роют яму, спрятать тела в склепе — идеальнейший тайник! Сначала они спускают туда тело дочери Эрбо — сама по себе эта деталь не имеет значения, но отсюда все и началось… Мужчины несут труп, женщина светит им… Клер же остается одна в гостиной. Но у нее не такие крепкие нервы, как у сообщников. Она теряет сознание… В этот момент появляется Орельен… Перечитай рукопись. Двух мертвецов он видит со спины, плохо освещенных дрожащим пламенем свечей. Единственная деталь, о которой упоминает твой бедный прадедушка, — это бакенбарды барона… Но в те времена они были в моде! Фактически Орельен смотрит только на Клер, сидящую к нему лицом. Он считает, что это дочь Эрбо. Поэтому у него и не возникает ни малейших сомнений, что двое других — барон и баронесса.— Кстати, так оно и есть, если я правильно тебя понимаю.— Да, так оно и есть. А поскольку совершенно очевидно, что те двое мертвы, граф решает, что Клер, которую он видит недвижимой и смертельно бледной, также мертва. Мне это кажется совершенно логичным. Тебе нет?— До сих пор, да.— Но бандиты возвращаются. Твой прадедушка, услышав шум, в испуге убегает, оставив на ковре капли воска.— Теперь настала очередь бандитов испугаться!— Именно… Они не могут понять, кто же этот таинственный посетитель и что он видел в комнате, где оставался всего несколько мгновений. Они подумали, что это какой-нибудь браконьер или крестьянин. Они действуют без промедлений. Антуан запрягает экипаж, а его сообщники приводят в себя Клер, и все трое садятся в карету. Под покровом ночи подлог раскрыть невозможно. Женщина скрывает лицо за веером баронессы, а мужчина пускает густые клубы табачного дыма. Кроме того, он демонстративно выставляет под лунный свет перстень, который снял с пальца убитого. Негодяи рассчитывают, что если незнакомец их увидит, то его свидетельство о сцене в гостиной уже не воспримут всерьез. Вот тому доказательство: твой прадедушка, образованный человек, сообразил, что, если он расскажет о сцене, которую застал в замке, ему никто не поверит.— Да-да… Понятно! А дальше?— Они возвращаются в гостиную, и там у бедной Клер вновь не выдерживают нервы. Она падает в обморок. Остальные слышат в этот момент чьи-то приближающиеся шаги. Они прячутся в соседней комнате и готовы вмешаться, если возмутитель спокойствия окажется слишком нескромным. Но они узнают графа, которого Клер не преминула им описать. О том, чтобы с ним расправиться, речи быть не может… Тем более что он и не думает пристально рассматривать покойников. Орельен наносит удар ножницами по руке барона, лежащей на подлокотнике, и убегает, потеряв самообладание от мысли, заставившей его усомниться в собственном рассудке… Я, кажется, ничего не упустила?— Нет, прекрасно рассказано.— Ну да! Теперь я уверена, что знаю правду. В конечном счете, все проще простого.— Просто?— Абсолютно… Находясь так близко у цели, бандиты не хотят отступать. Они не хотят, чтобы тройное убийство было совершено впустую. Если возникнут сложности, всегда можно принять меры… Подставной Эрбо забинтовывает палец. Вспомни их встречу на следующий день, поведение мнимых владельцев замка, их замешательство, когда твой прадедушка заявил о желании осмотреть склеп… в котором конечно же лежали три трупа! Даже нотариус и тот, почувствовал что-то неладное.— Согласен! Но эта девушка… Не похоже, чтобы она была лжива и порочна по натуре.— Это самый щекотливый и трогательный момент. Вероятно, ее заставили играть эту роль, кроме того, она уже была влюблена в графа… Он, похоже, был хорош собой.— Ну, естественно. Орельен де Мюзийяк!— Замолчи. Из-за тебя я потеряла нить. Ах да!.. Граф сказал, что переделает замок, осушит пруд, переустроит парк. Значит, ни один его уголок не останется без внимания. Поэтому не следует оставлять трупы на его территории. Их надо вывезти, закопать где-нибудь подальше от Мюзийяка. Итак, в тот же вечер трупы грузят в карету, и гони, кучер! К несчастью, появляется твой прадедушка и открывает дверцу. У Антуана нет выбора. Он заталкивает графа в темную карету и… Ты знаешь, что было дальше. Орельен теряет сознание. Антуан доставляет карету к месту встречи, где его ждут сообщники. Что делать? Убить графа? Кучер и лже-Эрбо, по-видимому, так бы и поступили, будь они одни. Но Клер восстает против этого плана, ведь она до безумия влюблена в Орельена. Она остается с ним. Ей хочется попытать счастья, довести свой роман до конца… Но представь ее чувства, когда, уже графиней де Мюзийяк, она вновь поселяется в замке. Ее снедает страх и, вполне вероятно, мучают угрызения совести. Она не выдерживает испытания… Ну вот хотя бы такая деталь: эпизод с комнатой Мушкетера. Ведь ясно видно, что Клер не знает замка, что она раньше в нем никогда не бывала.— Признаюсь, все это меня смущает… Ты так все здорово излагаешь! Давай пройдемся.Ален помог Элиане встать. Сумерки обволакивали развалины сиреневым туманом, в камышах перекликались лягушки.— Твоя версия, — проговорил Ален, — это версия с точки зрения логики. Но посмотри…Солнце отбрасывало на пруд красноватый свет. Над самой водой носились стрижи, потом они улетели к руинам, где с криком принялись гоняться друг за другом. Молодые люди шли по тропинке среди тростника.— Посмотри! — повторил Ален.Терраса выдержала испытание временем. Ее растрескавшаяся, сплошь увитая плющом балюстрада все еще возвышалась над большим гладким зеркалом стоячей воды. Первые клочья тумана медленно поднялись над поверхностью тихого пруда.— Орельен стоял здесь, где сейчас стоим мы с тобой, — прошептал Ален. — Клер была у края террасы… Давай пройдемся еще немного.Они прошли вдоль стен, в которых зияли провалы. В некоторых из них рос кустарник. Вокруг сновали летучие мыши.— Представь здесь Орельена одного, со своей женой…Они дошли до угла двора, заросшего травой. Теперь это была поляна, поросшая ромашками и лютиками. Слева они увидели развалившийся въезд, то, что осталось от гостиной. Теперь все это напоминало обвалившийся подвал, заросший кустарником. Вдруг оба они услышали глухой стук, тяжелый топот, доносившийся с другой стороны двора.— Что это? — прошептала Элиана.— Вроде бы лошадь, — сказал Ален.Внезапно они увидели ее — вороной масти, с высоко поднятой головой, сильную, одиноко стоящую посреди цветущего луга. Животное задумчиво смотрело на них издалека, из ноздрей ее шел прозрачный пар. Затем она двинулась с места, перешла на рысь, и ее копыта мерно застучали по земле. Она исчезла, но цокот копыт еще долго звучал в наступающих сумерках.— Пора возвращаться, — сказала Элиана.— Подумай, — повторил Ален, — подумай о ле Дерфе, о Мерлене. Прадедушка тоже покончил с собой. А ведь он не был сумасшедшим… Если бы мы с тобой жили в те времена…— Замолчи, — сказала Элиана.Они вернулись в маленький лагерь и поспешили собрать вещи.— Эта лошадь, — предположила Элиана, — наверное, убежала из табуна.— Наверное, — согласился Ален.ФокусницыLes Magiciennes (1957)Перевод с французского Б. Скороходова— Было две девушки, — произнес Людвиг.— Вы уверены?— Совершенно уверен. Я их хорошо знал, ведь мы вместе работали в курзале, в Гамбурге.Комиссар задумчиво поглядел на Людвига. За спиной комиссара стоял инспектор — долговязый парень в непромокаемом плаще. Его левую щеку пересекал неровный, как трещина, шрам. Людвиг не мог оторвать от него глаз.— Почему вы не пришли и не рассказали об этом раньше? — спросил инспектор. — Уже больше месяца, как дело закрыто.— Я всего пять дней во Франции, — сказал Людвиг. — Я жонглер в цирке Амара. Коллеги рассказали мне о смерти малышки Аннегрет… Я был потрясен.— Повторяю вам: дело закрыто, — ворчал комиссар. — У вас есть новые, неизвестные нам факты? Считаете, девушка была убита?Людвиг опустил глаза, положил руки на колени.— Я ничего не считаю, — сказал он. — Я только хочу знать, которая из них умерла и что случилось с другой. Почему все молчат о ней? Как будто ее никогда и не было.Комиссар надавил кнопку звонка.— Вы готовы подписать показания? — повторил он. — Так было две девушки?.. Мне хочется вам верить, но если придется заново проводить следствие…— Странная история! — вздохнул инспектор.Действительно, странная история! Она началась за много лет до того дня. Сначала это была всего лишь история жизни маленького мальчика, но потом…Глава 1Его мучил кошмар, но не из тех, полных ужаса, какие заставляют вас кричать посреди ночи в тишине уснувшего дома, а кошмар человека, проснувшегося, как ему кажется, в неизвестном месте, и, словно утратив память, он не может понять: что за кровать? что за окно? кто я такой?..Пьер Дутр открыл глаза: прямо перед ним, откинувшись на спинку кресла, спала женщина; справа тихо шептались и хихикали два розоволицых блондина; слева — стекло, пустота: пространство, населенное расплывчатыми силуэтами, мертвенно-бледной дымкой. Дутр закрыл глаза, пытаясь найти позу поудобнее и заснуть, но руки не хотели спать, ноги беспрерывно двигались, плечи болели. Он пытался представить себе город, скрытый туманом там, внизу, умирающего отца.Профессор Альберто! Острая боль словно бритвой резанула по сердцу. Да, это был настоящий кошмар, который никак не кончался. Начался он в Версале, в приемной отцов-иезуитов. С тех пор минули годы. Дутр снова увидел себя мальчиком: сидит на стуле, положив берет на колени; отец вполголоса разговаривает со священником. Потом приходит еще один священник, берет Пьера за руку. Лестницы, коридоры, узенькая кроватка, крошечный шкафчик, в котором сложено его белье. Все его имущество имеет теперь номер четыре. Двенадцать лет он был номером четыре. Двенадцать лет в пансионе! Головокружительное количество дней, тоскливая череда совершенно одинаковых картин, которые он так хотел бы забыть. Чувствовал ли он себя несчастным? Нет! Он никогда ни в чем не нуждался. Все заботились о нем. Монахи по-своему любили его. Знали, что маленький Дутр не похож на других…Дутр поглядел в темноту, вслушался в мерный гул моторов. На огромной скорости он удаляется от Франции, парит между прошлым и будущим. Иногда ему удавалось окинуть взглядом всю свою жизнь, увидеть сверху, как Бог, говорят, видит людей. Странный мальчик, неловкий, тощий, робкий, рассеянный, чья внутренняя жизнь скрыта от всех, даже от его духовника. С виду ко всему безразличный, но всегда полный добрых намерений. Точь-в-точь хорошо отрегулированный автомат. Первым в часовню, первым в класс, первым в столовую… Иногда настоятель пытался добиться у него: «В чем дело, Дутр? Почему вы не стараетесь? Вы ведь не хуже любого другого. И что же? Думаете, родители обрадуются, когда увидят такой табель?» Но он не особенно настаивал, потому что и родители у маленького Дутра не такие, как у других.Ладони взмокли. Пьер дотронулся до иллюминатора, чтобы ощутить его прохладу, и оставил на запотевшем стекле долго не исчезавшую звезду. Покинув этот самолет, несущийся в ночи над незнакомой страной, он мысленно перенесся во двор, где воспитанники проводили перемены. Он видит все это так живо, что ему становится страшно. Надзиратель раздает почту:— Пьер Дутр!Один из мальчиков взял открытку, чтобы передать ему. По дороге глянул на нее и расхохотался. Немного погодя пятеро или шестеро мальчишек зажали его в углу внутреннего дворика.— Покажи-ка открытку!Ему тогда не было и десяти, он был хилым. И повиновался. Ребята молча стали рассматривать открытку, на которой был изображен человек во фраке. В левой руке он держал перевернутый цилиндр, в правой — колоду карт. На его лице играла улыбка победителя. Внизу большими белыми буквами было напечатано два слова: «Профессор Альберто».— Это твой отец? — спросил старший из воспитанников.— Да.— Хорош папаша!Без тени смущения он перевернул открытку и прочитал вслух:«КопенгагенМой дорогой Пьер!Гастроли проходят весьма успешно. Мы собираемся в Берлин, оттуда — в Вену, где задержимся на месяц. Я не сумею приехать в Версаль на Пасху, как мы договаривались. Ты же знаешь, люди нашей профессии себе не принадлежат. Надеюсь, ты будешь умником. Мама чувствует себе хорошо. Мы оба нежно обнимаем тебя.А. Дутр».— А твоя мать? — спросил кто-то из мальчишек. — Она что, на трапеции кувыркается?Они смеялись до полного изнеможения, а он старался не расплакаться.— Циркачи живут вместе с обезьянами и верблюдами! — корчились от смеха мальчишки.— Видел я такого на ярмарке, — сказал длинный. — Он связывал себя толстенной цепью, ему надевали наручники, а он раз, два — и на свободе. Никто и не понял, каким манером. А твой отец так умеет?Перемена кончилась. Маленький Дутр три дня болел. Когда он выздоровел, товарищи избегали любых намеков на профессора Альберто. Они чувствовали, что должны соблюдать запрет, но постоянно перемигивались, а когда приходило письмо или открытка, отовсюду слышалось многозначительное покашливание. В один прекрасный день кому-то в голову пришла мысль дать ему кличку «Фантомас». Теперь, стоило пропасть тетради, приговор был единодушен: «Это Фантомас».Он делал вид, что ему смешно, но почти весь триместр рвал, не читая, письма и открытки, приходившие из городов со странными названиями: Нордкирхен, Лугано, Альбачете… А во время утренней мессы и вечерней молитвы Пьер думал о далеких родителях, вершащих свои смехотворные чудеса с помощью цилиндра. Дутр помнил все, даже то, о чем тогда думал. Он отыскивал в словарях слово «фокус» («Искусство создавать иллюзию ловкостью рук, с помощью трюков и т. п.»), рассматривал свои руки, скрючивая пальцы. Как делают фокусы? Что такое «иллюзия»? Он не замедлил узнать и это.В коллеж приехал фокусник — ничтожный человечишка, тащивший за собой огромные чемоданы в разноцветных наклейках. Он расположился в гимнастическом зале и начал представление. «Нет, — думал Дутр, мой отец занимается не этим. Не может быть!» Но представление захватило и потрясло его. Карты появлялись, исчезали, проскальзывали в карманы ассистентов, сами собой прятались под стульями, под скатертью на столе. Тузы, дамы, короли словно жили собственной жизнью, пиковая или трефовая масть свободно перемещалась в толще колоды и послушно выстраивалась по порядку. Ребята протирали глаза, сжимали кулаки…Черт возьми! Это ведь только трюки и фокусы. Но полной уверенности не было. А шарики, меняющие цвет в пальцах фокусника? Он и сам, казалось, удивлялся тому, что творилось у него в руках, и с недоверчивым возмущением качал головой. Он показывал монету, звенел ею о край тарелки. Монета была настоящая, без всякого сомнения! Но вдруг она вырывалась у него из рук, появлялась то в одном, то в другом кармане, выскальзывала, едва он ее хватал, вмиг исчезала, и бедный старик искал ее и казался совершенно несчастным. Внезапно он замечал монету далеко от себя, в волосах старшеклассника, и хватал ее ловким движением ловца бабочек. Дутр с беспокойством всматривался в него. То, что он видел, было восхитительным и в то же время ужасным. Цилиндр, казавшийся пустым, вдруг наполнялся цветами. Цельные металлические кольца, которые они только что сами ощупывали, вдевались одно в другое, словно звенья цепи. Хоп, один жест — и они снова разъединялись; но, продолжая жить, будто разрубленная на куски змея, вмиг соединялись в руке артиста в гремучую змею. Все аплодировали, кроме Дутра, — он прижимал руки к груди, словно в ознобе. Фокусник вызвал добровольца.— Фантомас! — закричали вокруг. — Фан-то-мас! Фан-то-мас!Он вышел на эстраду, бледный, не в состоянии вымолвить ни слова. Теперь он лучше видел помятое лицо фигляра, его воспаленную кожу алкоголика, потертую одежду. Он не слышал, что ему говорили. Он уставился на круглый столик, стоявший на эстраде; это был самый обыкновенный столик, с ножками, кое-как замотанными изолентой. Мало-помалу Дутр успокоился. Фокусник положил ему на голову руку. Воцарилась тишина.— Вас зовут Пьер, — сказал фокусник. — Вы носите часы марки «Омега». Я даже могу прочесть номер, выгравированный на корпусе. Подождите… цифры такие маленькие… сто десять… сто десять тысяч… двести… четырнадцать! Хотите проверить?Пьер, дрожа, открыл крышку часов: 110214. Громкие аплодисменты обрушились на них, и Пьер даже заслонился рукой, словно защищаясь от брошенного в него камня…В иллюминаторе появились звезды, они собирались в бегущие созвездия, в букеты бледных искр; казалось, это исчезал в вихре пропеллеров затерянный в пространстве город. Женщина спала. Дутр чувствовал запах надушенных волос. Он летел в роскошном самолете; стюардесса издали следила за ним, готовая помочь, услужить. Все это было невероятно, но и в коллеже все было невероятно. Его невозможный отец появлялся два-три раза в год и засыпал подарками. А потом — долгое ожидание, полное обиды, недоверия, обожания и скрытой нежности. Тогда Дутр давал волю воображению: тайком долго разглядывал открытки с редкими марками. На открытках изображались то казино, то театры; опять он перечитывал фразы, погружавшие его в какое-то оцепенение: «Представление прошло с триумфом… Я подписал контракт, о котором и мечтать не мог…» Дутр думал о шариках и кольцах старого фокусника, а когда наезжал отец, не осмеливался говорить с ним, держался скованно, враждебно: он боялся.О, их свидания в приемной! Как отрешиться от того, что этот стройный мужчина, элегантный и печальный, был профессором Альберто? Выступал ли он зазывалой на ярмарках? Было ли у его карманов двойное дно? Умел ли он угадывать мысли?— Почему ты краснеешь, Пьер?— Я не краснею.Побагровев, Дутр разглядывал отца, изучал его тонкие бледные пальцы с отполированными ногтями, блестевшими, как оправа драгоценных камней. Он ощущал себя низшим существом, стыдился своей неловкости, жаждал остаться один, как сирота, и все-таки с отчаянием следил за стрелками стенных часов. «Любит ли он меня? — думал он. — А она?» Когда визит подходил к концу, он иногда задавал вопрос, от которого так долго удерживался:— А мама приедет?— Конечно. Сейчас она немного устала, но в следующий раз…Дутра ни разу не навестила мать. Дня не проходило, чтобы он не взглянул на фотографию, где она, в цирковом костюме, на котором камни сияли ярче, чем на Деве Марии в часовне, украдкой улыбалась, прикрывшись веером. Она была красива. Только почему смущался отец, когда Пьер спрашивал о матери? Он отворачивался, показывая пальцем на чемодан:— Угадай, что я тебе привез?Он дарил часы, ручку, бумажник; часы были марки «Омега», на ручке с золотым пером написано: «Паркер», а в бумажнике лежала пачка тысячефранковых билетов. Дутр робко подходил, протягивал руки. На мгновение прижимался к отцовской груди; руки цеплялись за человека, который вот-вот должен уйти. Рыдания душили его.— Ну не надо, Пьер! Я же не бросаю тебя!— Нет, папа.— Ну вот! Ты же знаешь, мы скоро совсем переедем в Париж.— Да, папа.— Ну вот! Учись хорошо, чтобы радовать нас с мамой.Раздавался бой часов. Будто во сне, Дутр шел к двери. Последние жесты отца запечатлевались в памяти: движения пальцев, разглаживающих поля серой фетровой шляпы, щелчком стряхивающих пылинки с рукава пальто… Кончено. На секунду свет из комнаты привратника освещал внизу его темную фигуру. Дутр снова погружался в ночь; проходили недели, месяцы, и все это время за морями, за горами чета Альберто продолжала свое нескончаемое турне. У Дутра так и недостало смелости задать мучившие его вопросы: что же за номер у них был? много ли они зарабатывали? трудно ли обучиться профессии фокусника? Иногда ему хотелось узнать какие-нибудь их секреты, чтобы заткнуть рот однокашникам. С помощью одного приходящего ученика он достал книгу о фокусах, но сухость схем и непонятные объяснения оттолкнули его. Он бросил эту затею. Мало-помалу он даже перестал считать дни между приездами отца. Он погрузился в тихое забытье, отмеряемое соборным колоколом, и когда Пьеру сообщали, что его ждут в приемной, сердце сжималось всего лишь на несколько секунд. Отец и сын наблюдали друг за другом почти с опаской. По мере того как сын превращался в подростка, выросшего из всех костюмов, отец тоже изменялся: виски седели, на щеках появлялись новые морщины. Лицо было таким бледным, а глаза так глубоко запали, что казались подрисованными. Уже давно Дутр понял, что ни в коем случае нельзя говорить о будущем. Они болтали о пустяках. Да, кормят хорошо. Нет, учеба не слишком утомительна. Дутр возвращался в класс, спрашивая себя: «Сколько я еще пробуду здесь?» Его товарищи уже подумывали о выборе профессии. Во время прогулок вдоль изгороди, затягиваясь американскими сигаретами, они делились планами на будущее. На их вопросы Дутр неизменно отвечал: «О, лично я буду сниматься в кино!» И все верили ему. Насмешкам пришел конец. Своей беззаботностью, отрешенностью Дутру удалось создать образ богатого юноши, пресыщенного, презирающего учебу и ждущего своего часа. Он хотел быть таким, но прекрасно понимал, что это всего лишь мечта, в душе его часто поднималась волна страха, и тогда он закрывал глаза руками, а потом растерянно оглядывался…«Я еще сплю, — думал Дутр. — Это неправда. Он не умрет».Он зажег сигарету и наклонился к иллюминатору. Огоньков становилось все больше. Его соседи справа вытягивали шеи, один из них произнес длинную фразу. Дутр разобрал только слово «Гамбург».— …Ваш отец заболел в Гамбурге, — объяснил настоятель. — Вы поедете немедленно. Я уже предпринял все необходимые шаги.На краю стола лежали деньги, паспорт, телеграмма.— Думаю, вас там встретит кто-нибудь, — добавил священник. — Если же нет, поезжайте на такси. Адрес указан в телеграмме.Остальное помнилось смутно. Дальше все было как в тумане. Впечатления наслаивались одно на другое: класс, часовня, рукопожатия, крестные знамения, потом аэропорт с его белыми дорожками и громкоговорителями, отец-настоятель, машущий на прощание рукой, поток воздуха от винтов самолета раздувает сутану, словно плохо прихваченный парус.Вот так Дутра выбросили в жизнь, и сколько бы он ни оглядывался назад, ему было ясно: в коллеж он больше не вернется.Куда он летит? Кто будет заботиться о нем? Он погасил сигарету и пристегнул ремни. Под самолетом сверкал огромный город, расчерченный на квадраты светом. Еще несколько минут — и он станет всего лишь жалким человечком, если его никто не встречает. А если таксисты не поймут его или не найдут указанного адреса… Он достал телеграмму и перечел ее. Курзал, Гамбург. Названия улицы нет. Курзал. Несомненно, это мюзик-холл, в котором работал профессор Альберто. Теперь ему стало страшно. Он напрягся, самолет пошел на снижение, и наискосок стал выплывать, словно расположенный по невидимой кривой, весь в каменных кружевах и разноцветных огнях, город. Дутр закрыл глаза, зажмурился, изо всех сил отказываясь принять то, что предстояло. Ремень крепко держал его; он чуть не застонал, как больной, которого перекладывают на операционный стол. Как бы он хотел, чтобы самолет загорелся, взорвался! Кто заметит исчезновение маленького Дутра? А существовал ли он вообще, этот сын фокусника? Он снова увидел монету, исчезающую и возникающую из пустоты, чтобы вновь исчезнуть, кольца, цветы, цилиндр, наполненный видениями, тенями, химерами; увидел старика, волочащего два чемодана. Самолет уже катился по полосе. Город окружал его, огни переставали двигаться. Пассажиры поднимались с веселым шумом. Открылась дверь в ночь.Дутр поднял воротник пальто и двинулся вперед, иногда вставая на цыпочки и стараясь хоть что-нибудь разглядеть. У трапа ждали люди, их поднятые вверх лица колыхались словно медузы. Внезапно все стихло. У Дутра немного кружилась голова. Он услышал вдалеке глубокий, настойчивый и до странности родной гудок корабля. Сжимая рукой поручень, он сошел вниз по трапу.Каждый пассажир становился центром маленькой шумной группки. Когда спустился Пьер, на его долю не осталось никого из встречающих, и он остановился, не в силах идти дальше. И тут кто-то тронул его за руку:— Пьер Дутр?Отпрянув в сторону, Пьер оглядел окликнувшего его человека: тот был маленького роста, в жокейских бриджах и кожаном пальто; совершенно лысый и такой худой, что на шее проступали узлы сухожилий.— Пьер Дутр?— Да.— Пошли!Человек уже удалялся, торопливо, озабоченно. Дутр побежал за ним.— Вас прислала моя мать?Молчание.— А отец еще…Лучше не продолжать. Перед аэропортом среди длинных блестящих автомобилей стоял старенький грузовичок, груженный пуками соломы. На его левом борту были изображены львы, сидящие вокруг силача в леопардовой шкуре. На правом — голова клоуна: рот до ушей, рыжие волосы и квадратные глаза. Человек открыл дверцу кабины и знаком пригласил Дутра садиться.— Курзал, — произнес он гортанным голосом.Дребезжащий автомобиль катил по сияющему огнями городу. Вместо того чтобы направиться, как предполагал Дутр, в сторону бедных кварталов, он рванул к центру города вдоль новеньких, горящих неоном вывесок и красивых домов. Медленно плыла по тротуарам праздная толпа. Дутру страшно захотелось оказаться наконец на месте, броситься на кровать, забыть это бестолковое путешествие. Автомобиль проехал мимо озера, потом по узким улицам с огромным количеством пивных. На углу какой-то площади они остановились.— Курзал, — произнес человек. — Мюзик-холл.Он показал на фасад, окаймленный непрерывно мигающими, до огненных вспышек в глазах, яркими лампочками. Дутр не шевелился.— Выходите!Дутр слишком устал, чтобы возражать. Он последовал за провожатым, Именно тогда он и увидел афиши. Наклеенные одна за другой на фанерные трехметровые щиты, они закрывали всю стену. Профессор Альберто… Профессор Альберто… Профессор Альберто… Профессор во фраке, с цветком в петлице созерцает хрустальный шар. Каждая афиша по диагонали перечеркнута полоской белой бумаги. Профессор больше не в счет. Его больше нет в программе, но все-таки он еще жив, улыбается сыну бумажным ртом, протягивает ему таинственный шар, который то вспыхивает, то гаснет в лихорадочном мелькании огней. Человек, легонько подталкивая Дутра, довел его до начала маленькой улочки.— Вперед!Было темно. Из подворотни тянуло конюшней. Слышны были звуки оркестра: завывание духовых и тяжелые удары барабанов. У тротуара стояли два фургона, огромные, словно багажные вагоны. Дутр обогнул их, и в тот момент, когда он собирался шагнуть дальше, человек придержал его за руку.— Здесь, — произнес он тихо.Дутр нащупал ступеньки, толкнул дверь. В глубине темной комнаты тускло мерцал ночник. Вытянув руки, он пошел на слабый свет и заметил неподвижный предмет. Еще три шага, и он остановился у края кровати, на ней покоился профессор Альберто, с закрытыми глазами, заострившимся носом, с увядшей орхидеей в петлице фрака. Руки его скрещены на груди. На рубашке не хватает пуговицы. Дутр обернулся, поискал глазами провожатого, но тот исчез. Постепенно привыкнув к темноте, он заметил стул и тихонько сел. Он еще не понял, ощущает горечь утраты или нет. Внутри — пустота. Мало-помалу из темноты стали выступать неожиданные предметы, которые, должно быть, служили реквизитом: чемодан с просевшей крышкой, столики, стулья, составленные один на другой, мотки проволоки, кофейный сервиз на подносе, две шпаги на складном столике, арбалет…Дутр хотел было вновь посмотреть на умершего и поплакать, но, повернув помимо воли голову, принялся вместо этого разглядывать недра странного фургона. Там что-то шевелилось… шелестящий шорох, затем скрип… Он встал с бьющимся сердцем. Вдруг раздалось хлопанье крыльев. С потолка упало что-то белое, и на инкрустированный ящичек села голубка. В ее круглых глазах, когда она наклоняла головку, чтоб получше рассмотреть посетителя, отражался свет лампы. Слетела вторая голубка и опустилась на полочку над телом. Дутр тупо смотрел на птиц. Они медленно расхаживали на своих звездчатых лапках, останавливались, ныряя клювом под крыло или в перья на грудке. Легко скользнув крылом, вторая голубка присоединилась к первой, и они быстрыми шажками принялись ходить друг за другом вокруг ящичка, потом одна из них тихо заворковала, и этот нежный вздох, это любовное рыдание наконец освободило Дутра. Он упал у кровати на колени.— Папа!Слезы лились сквозь прижатые к лицу руки. Все те слова, которые он не осмеливался произносить прежде, все подозрения, все упреки, все порывы… Ну почему же так поздно? Оставалось только плакать и просить прощения. Скрипнули ступени под тяжелыми шагами. Кто-то вошел в фургон. Дутр встал.— Кто здесь?Он услышал хриплое дыхание, низкий голос заставил его вздрогнуть.— Это ты, малыш?В круге, света появилась женщина. Она была ярко накрашена, с золотыми кольцами серег в ушах. Халат, стянутый в талии, обрисовывал рыхлое тело, приоткрывая голые ноги в шлепанцах. Она подошла, и Дутр отшатнулся.— Ты боишься меня? — спросила женщина. — Ты меня не узнаешь… Ну поцелуй же свою мать!Он подставил лицо, почувствовал на щеке прикосновение мокрых дряблых губ. Женщина отстранилась и оглядела его с головы до ног.— Ты и впрямь его сын, — пробормотала она. — Вытри глаза. В твоем возрасте уже не плачут.Тыльной стороной ладони она прогнала птиц, вынула из ящичка бутылку и два стакана.— Ты, должно быть, устал, малыш? На-ка, выпей. Не думай о нем. Там, где он теперь, на живых внимания не обращают.Она повертела стакан в руках, пожала плечами и осушила его одним глотком.Глава 2Никогда не забыть Дутру похороны. Кладбище, окруженное огромными зданиями из бетона, было похоже на футбольную площадку, что показывают в кинохронике. Плиты, кресты, гравий — все новенькое. Гроб блестел почти весело, старый священник неразборчиво произнес несколько молитв то ли на латыни, то ли по-немецки. Время от времени Дутр взглядывал на мать. Из-за нее он не мог ни сосредоточиться, ни вникнуть в происходящее. Она надела слишком узкий костюм, взятый, очевидно, у кого-то взаймы. Юбка так плотно облегала тело, что можно была различить контур трусиков. На поясе лопнул шов, и в дыре виднелся клочок фиолетового белья. Гроб стали опускать в могилу. Она шагнула вперед и нахмурила брови, потому что могильщики не соблюдали равновесия. Чуть позади стояла группка людей, слегка взволнованных и крестившихся всякий раз, когда священник кропил святой водой. Несколько любопытных глазели из окон домов. В конце ближней аллеи виднелся другой священник, другой гроб, другие люди в трауре, и ветер смешивал заупокойные молитвы. Дутру пришлось сделать над собой усилие, чтобы осознать все это: он в Гамбурге, хоронят его отца. Мысленно он тоже взмахнул кропилом, в памяти всплыли обрывки молитв. Он неуверенно произносил слова, которые, казалось ему, выучил в одной из своих предыдущих жизней.Дутр невольно снова и снова переводил глаза на мать. Она кое-как наспех напудрилась, сквозь косметику проглядывали — морщины. Сколько ей лет? Пятьдесят? Больше? Волосы крашеные. Щеки отвисли. Но в мрачном, напряженном взгляде жил огонь юности, едва сдерживаемое неистовство, от которого Дутру становилось не по себе. С тяжелым стуком падали на гроб комья земли. Священник и мальчик-певчий ушли. Стали подходить друзья профессора Альберто. Они кланялись, произносили невнятные слова, долго пожимали вдове руки. На Дутра они совсем не обращали внимания. Некоторые из них были в странных костюмах. Акробаты? Клоуны? Среди них семенил на коротеньких кривых ножках карлик, с огромной жемчужно-серой шляпой в руках. У всех гладко выбритые щеки, светлые глаза и одинаково огорченное выражение лица. Почти все они целовали Одетту.Женщин было мало. Дутр не осмеливался разглядывать их пристально, опускал глаза и оттого видел только ноги и бедра; в их походке было что-то дерзкое, развязное, и это наполняло его странным смущением. Самая молодая долго разговаривала с Одеттой, а когда она приблизилась, чтобы пожать Дутру руку, он съежился от ощущения собственного ничтожества. У нее были светлые волосы, сверкающего, ненатурального цвета, окружавшие голову золотым ореолом. Ему не хватило времени присмотреться, понять. Он даже не мог бы с уверенностью ответить, видел ли ее лицо. Внезапно он мучительно осознал нелепость пребывания на этом кладбище, в тесном костюме, рядом с незнакомой толстой женщиной, механически повторяющей: «Спасибо, спасибо!» — на трех или четырех языках. И перед глазами у него, как невыносимо яркое солнце, воссияли эти светлые волосы.— Спасибо, Людвиг, спасибо, — сказала Одетта.Ей пожимал руку тот самый человек, который встречал его в аэропорту. За его спиной переминался с ноги на ногу какой-то тип, на голову выше его и шире в плечах, казавшийся уродливым из-за невероятной худобы.— Это Владимир, — пояснил Людвиг. — Он занимается нашей техникой.И добавил шепотом:— У него не все дома.Потом он повернулся к Владимиру, щелкнул пальцами, и Владимир побрел за ним, сгорбившись, опустив руки, огорченно шмыгая носом. Он был единственным, кто, казалось, действительно печалился. Дутр закрыл глаза. «Я сплю», — подумал он. И, вздрогнув, открыл глаза. Блондинка, еще раз поцеловав его мать, направилась с протянутой рукой к нему.— Но… мы уже… — бормотал он.Она, казалось, не заметила его растерянности, мило улыбнулась, и он вдруг подумал, что она точно так же улыбалась ему всего минуту назад. Он с глупым видом рассматривал протянутую ему маленькую руку в черной перчатке. Он уже не задавался вопросом, почему женщина вернулась. Он разглядывал ее жадно, грубо; если бы ему хватило смелости, он бы крикнул: «Подождите! Не уходите опять, я хочу запомнить ваше лицо!» Но, как и в первый раз, она ушла, слегка покачивая бедрами, — тонкая, элегантная и такая светловолосая, неправдоподобно светловолосая… Игрушка! Фея, которая умела раздваиваться, когда хотела. Может, она появится и в третий раз. Но в аллее оставались только двое мужчин, пропахших кожей и сеном, наверное, конюхи. Они поспешили пробормотать несколько слов. Одетта вернулась к могиле; какое-то мгновение она стояла неподвижно, потом достала из сумочки крокодиловой кожи платок и вытерла рот.— Что за сволочная жизнь! — сказала она и взяла сына под руку.Такси доставило их в курзал.В фургоне, служившем кухней и столовой, царила ночь. Бархатные занавески закрывали оба окна. На потолке медленно разгоралась люминесцентная лампа, заливая светом помещение, которое когда-то, возможно, было роскошным. Но краска на стенах облупилась. Диван, на котором спала Одетта, так и остался неубранным. На столе, на электрической плите громоздились тарелки и кастрюли. Одетта сняла туфли, потом жакет и в одних чулках отправилась искать чистый стакан.— Ты не хочешь выпить, а? Я по утрам просто подыхаю от жажды.Она выпила немного белого вина, закурила сигарету.— Если хочешь, налей себе.Но Дутр неподвижно стоял у входа, и она сказала ему:— Ну, шевелись. Там, в корзине, есть картошка. Почисти-ка несколько штук.Дутр поискал нож, выдвигая ящики буфета: в них лежала всякая всячина — веревочки, пробки от шампанского, счета, коробочки с аспирином.— В ящике стола! — крикнула Одетта.Она расстегнула юбку, и та мягко упада к ее ногам.— Вот так-то лучше, — пробормотала она. — Господи! Бедный мой мальчик, какой же ты неуклюжий!Она отстранила его и, пошарив в ящике, кинула нож на клеенку.— Нужно будет тебе… Что? Что это с тобой?Ужасно смущенный, Дутр не знал, куда деть глаза. До Одетты вдруг дошло, и она протянула руку к халату.— Ты что же, никогда женщины не видел? — спросила она изменившимся голосом. — А ведь и правда, там, в твоем пансионе…Она завязала поясок, пришпилила булавкой расходящиеся полы халата и, взяв пальцем Пьера за подбородок, сказала:— Ну-ка, посмотри на меня. И вправду покраснел, бедняжка! Сколько же тебе лет?Резким движением Дутр высвободился.— Двадцать!.. Ты это знаешь не хуже меня…Она мягко теребила его за ухо.— Двадцать лет! Уже. И конечно же ты ничего не умеешь делать.Разозлившись, он вскинул голову, но мать смотрела на него с такой грустью, так взволнованно и нежно, что он внезапно смягчился.— Не слишком много, — признался он.Пальцы ласкали его щеку.— Однако у тебя милая мордашка, — прошептала она. — Вот это от меня, и это тоже.Ее пальцы, казалось, лепили узкое лицо юноши, следуя вдоль линии носа, щек, воссоздавая из его черт другое лицо.— И эти веснушки… У меня были такие же.Глаза Одетты заблестели, и Пьер почувствовал, как дрожат ее пальцы. Он попытался заговорить.— Нет, молчи, — попросила она.И убрала руку. Потом заметила, что сигарета погасла, и щелкнула электрической зажигалкой, висевшей над плиткой. Та не сработала; Одетта пожала плечами.— Все сломалось, — вздохнула она. — Да, ты явился не в лучшие времена, малыш. Сплошная невезуха.— Хорошо, — произнес он едко, — я могу вернуться обратно.Грудь ее всколыхнулась от смеха.— И голос такой же, как у отца. Он тоже часто повторял: «Все поправимо…» Его кошелек был открыт для всех. Привык к фокусам с монетами и поверил, что они сами по себе размножаются…— Я могу работать.— Где?Он промолчал.— Положение у нас не блестящее, — снова начала она. — Твоего отца больше нет, а что я могу одна? Людвиг, конечно, поможет сделать номер. Может, месяц продержусь. А потом…Мать отодвинула тарелки и принялась чистить картошку. Она наклонила голову, и Дутр увидел седые корни волос.— Я думал, — начал он, — что вы хорошо зарабатываете.— Да-а, мы зарабатывали неплохо…Она улыбнулась, внезапно лицо ее оживилось. Что-то светлое, живое блеснуло в глазах.— Сразу после войны, — продолжала она, — каждый день был праздником. Люди думали только о том, что бы еще купить. Ну и мы тратили много. Мы были недальновидны.Она налила себе еще немного вина.— Не надо бы мне пить, но как подумаю о том, кем мы были…— Я не очень понимаю, — сказал Дутр.— Это потому, что ты не циркач. Твой отец был потрясающим фокусником. Я еще никогда не встречала такого иллюзиониста. Но ему не хватало воображения. Его номер устарел. Люди привыкли к кино! Им подавай хорошую постановку, свет, игру, переживания… Кому теперь нужны ловкость рук, какие-то карты, шарики?! А твой отец был старой школы. Не так-то легко менял свои приемы.— Послушай, мама…Она с изумлением посмотрела на Пьера.— Мама, — повторила она, — мама… Очень мило, конечно, но я никогда не привыкну. Лучше уж зови меня Одеттой, как все остальные.Она открыла буфет, положила на решетку отбивные.— Ты же видел, что это за заведение — третьеразрядный мюзик-холл, — вернулась она к прежней теме. — Потом придется выступать на ярмарках.Дутр подумал о старом фокуснике, вспомнил его воспаленные глаза алкоголика. Он встал, сжал кулаки.— Нет, — сказал он, — это невозможно. Должно же быть какое-то средство…— Какое? Я уже несколько недель ломаю себе голову.— Я могу помочь тебе.— Ты?Она подрегулировала огонь, потом посмотрела на Дутра долгим холодным взглядом.— Повернись… Встань в профиль… Пройдись к двери… Хватит, вернись. Держу пари, ты и танцевать-то не умеешь! У тебя ноги как колоды.Мясо зашипело, и она принялась искать вилку.— Тебя придется долго учить. Надо уметь держаться на сцене, говорить, а ты слишком робкий.Одетта выложила мясо на блюдо.— Ладно, — сказала она, — хочешь быть полезным — режь картошку.В дверь стукнули кулаком, вошел Людвиг. Он снял кожаную куртку, повесил ее на вешалку, достал из кармана трубку.— Обедать! — позвала Одетта.Людвиг сел на неприбранную кровать, подобрал валявшееся на полу платье, бросил его на спинку стула.— Ну, как дела, парень? — спросил он неприятным, резким голосом. — Привыкаем?— Он хочет помочь мне, — сказала Одетта.— А! Это было бы недурно.Они принялись оживленно разговаривать по-немецки. Дутр внимательно разглядывал этого человека, державшегося так свободно, устроившегося здесь словно у себя дома. А покойник еще остыть не успел. И снова Дутр почувствовал, что его швырнули в чужой, странный мир, как будто самолет приземлился накануне на какой-то неизвестной планете. Он подумал о блондинке, пожавшей ему дважды руку на кладбище, потом о голубках, порхавших среди шпаг.— За стол, — опять позвала Одетта.— Тарелки могла бы и помыть, — проворчал Людвиг и подошел к Дутру.— Покажи-ка руки.Он пощупал их, повращал ладони, чтобы проверить гибкость запястий.— Похвастать особенно нечем, — заявил он.Потом снова заговорил по-немецки. Время от времени они с Одеттой изучающе смотрели на Пьера. От забытой на сковороде картошки валил сизый дым. Людвиг что-то объяснял Одетте, ей это явно не нравилось.— Пока не попробуешь, толком не разберешься, — заключил Людвиг.— Ну хорошо, хорошо, — ответила Одетта.Она вытерла руки о тряпку, висевшую над маленькой раковиной, открыла шкаф и сняла с вешалки костюм.— Надень-ка, — приказала она.— Сейчас? — удивился Дутр.— Да, сейчас же. Людвиг, он такой. Ему если что в голову взбредет, он ждать не желает.Дутр разложил одежду на диване.— Но это же фрак! — воскликнул он.— Конечно. Лучший костюм твоего отца.Дутр разделся и натянул брюки с блестящими шелковыми лампасами, ошеломившими его.— Что я говорил! — проворчал Людвиг. — Ему все впору.Дутр надел фрак, и Людвиг встал, чтобы ощупать плечи, проверить длину рукавов.— Ну как? — спросил он.Одетта колебалась.— Да, — признала наконец она, — может, и стоит рискнуть.Дутр инстинктивно засунул руки в карманы брюк, нащупал какой-то круглый предмет и тут же вытащил его на свет.— Это что? Монета?— А! — сказала быстро Одетта. — Это доллар, с которым он работал.— Из чего он? — спросил Дутр.Людвиг посмотрел на Одетту. Она колебалась.— Из серебра, конечно, — сказала она наконец. — Оставь себе. Он твой. Может, тебе придется им воспользоваться.Людвиг снова сел. Сквозь прикрытые веки он смотрел на юношу.— Выпрямись! — приказал он. — Так. Теперь скажи: «Дамы и господа!» Давай говори! Язык не отсохнет. «Дамы и господа!» Как будто ты обращаешься к зрителям в зале.Дутру показалось, что сейчас он задохнется. Он посмотрел на мать и увидел, что та ждет, странно приоткрыв рот, с рукой, застывшей в ободряющем жесте.— Нет… не могу, — простонал Дутр.— Можешь! — раздраженно произнес Людвиг. — Сунь левую руку в карман. Расслабься. Ну! «Дамы…» Повторяй: «Дамы…»— Дамы и господа! — Дутр выкрикнул эти слова так, как будто звал на помощь.— Ну, совсем неплохо! — сказал Людвиг, повернувшись к Одетте. — Глуховато, но голос можно поставить.Картошка подгорела. Носком ботинка, не вставая, Людвиг повернул выключатель. Потом, закинув руку на спинку стула, небрежно спросил:— А не хотел бы ты, малыш, поработать со мной?— Он не сумеет, — пробормотала Одетта.— А я говорю, у него получится, — заверил Людвиг. — Черт возьми! Я и не таких обучал.— Не знаю, — жалким голосом произнес Дутр.— Дай твою монету.Людвиг положил доллар на ладонь, и монета словно ожила. Она бегала по руке, падала в рукав, снова появлялась на плече, проскальзывала сквозь пальцы, потом, повернувшись в воздухе, исчезла.— Она у тебя в кармане, — сказал Людвиг.Дутр с глупым видом пошарил в кармане и недоверчиво вытащил доллар.— Посмотри хорошенько, тот ли это, — посоветовала Одетта сыну.— О! — запротестовал Людвиг. — Не хочешь же ты сказать…— Я слишком хорошо тебя знаю!Дутр внимательно разглядывал их обоих; Одетта оперлась на руку Людвига.— Ну что? — опять спросил Людвиг. — Хочешь такому научиться? Это нетрудно.— Да, — признался Дутр. — Пожалуй, хочу…Людвиг снова сел за стол, и разговор на немецком возобновился. Дутр молча переоделся и вернулся к остывшему мясу. Доллар покоился в носовом платке. Время от времени он тайком ощупывал монету, проводил ногтем по ребру, чтобы почувствовать насечку. Он кинулся бы в драку, если кто-нибудь покусился бы на этот доллар. Монета вдруг стала для него бесценной. Теперь, когда он дотрагивался до теплого металла, ему казалось, что он сжимает руку отца. А ему так нужна была дружеская рука!— У нас нет выбора, — заявил Людвиг. — В любом случае через четыре недели я уеду.Он вылил остатки вина в свой стакан, выпил маленькими глотками, вытер рот платком.— Начнем сегодня вечером. Согласен, парень?Он ласково обнял Пьера за плечи, потом, изменив тон, сухо сказал:— Следи за своими вещами, профессор! — И бросил на стол посреди тарелок бумажник, который только что вытащил у Дутра из кармана.Людвиг ушел, насвистывая, перекинув куртку через руку. Одетта вздохнула.— Невозможный человек! — пробормотала она. — Ох, с ним нужно терпение! Но умеет делать абсолютно все, и если б не он…Она открыла коробку с печеньем и, проходя мимо Пьера, погладила сына по голове.— Был бы ты хоть чуточку смелее… В нашем деле надо уметь обманывать, вот и все. Но только, черт возьми, обманывать мастерски. Ты когда-нибудь видел иллюзионистов?Он сжал доллар в кулаке.— Нет.— Ну так сейчас увидишь — Людвига и меня. Через десять минут у нас репетиция. Тебе нужно только перейти улицу и подождать нас в зале.Дутр покорно позволял руководить собой. Он не против, пусть решают другие. Ему было все равно. Что здесь, что в коллеже — та же бессмыслица, тот же дурной сон. Пьер достал доллар, подбросил его щелчком и поймал на ладонь, он не знал точно, где орел, а где решка. И что означает орел на монете? И что это за слово — LIBERTY — большими буквами? Он сошел по ступенькам. Из второго фургона выходил нагруженный реквизитом Владимир: две шпаги зажаты под мышкой, на голове цилиндр, норовящий сползти на нос. На плече спокойно сидели голубки. Дутр пошел за ним. Он уже перестал удивляться.Зал едва освещали несколько лампочек, затерявшихся под колосниками. Красноватые отблески на спинках кресел, темные провалы лож. Это больше походило на камеру пыток, чем на театр. Дутр увидел в первом ряду какие-то темные фигуры и направился к оркестровой яме. Головы повернулись в его сторону. Кто-то помахал рукой, несколько человек поднялись, чтобы дать ему место. Извинившись, он сел, наудачу улыбнулся соседке слева и вдруг узнал ее. Фея! Белокурая незнакомка! Его глаза, привыкнув к полутьме, лучше различили лицо девушки, округлость щеки, припухлость губ, и когда она посмотрела на него, то Пьер скорее догадался, чем увидел блеск темно-голубых глаз под ресницами, густо накрашенными черной тушью. Пьер вжался в кресло, медленно выдохнул, но в нем еще оставалось какое-то беспокойство, он все еще был настороже, следил за соседкой, спрашивал себя, почему она делает ему знаки, почему указывает головой на кого-то сидящего справа. Наконец он посмотрел туда, и на мгновение ему показалось, что он сошел с ума, что кошмар продолжается. Справа от него сидела женщина. Та же таинственная блондинка. Ее губы, ее темно-голубые глаза, дрожание ресниц, чуть насмешливая улыбка. Профиль справа в точности повторял профиль, который, как ему показалось, он видел слева. Но тут обе девушки наклонились вперед, повернули к нему головы, и перед ним возникло одно, раздвоившееся лицо, одинаково насмешливые голубые глаза.— Грета, — прошептала девушка слева.— Хильда, — прошептала девушка справа.Дутр все еще недоверчиво разглядывал их по очереди. Они расхохотались, и одна — он не сумел разобрать которая — произнесла что-то по-немецки, подняв два пальца на правой руке. Вторая сделала то же самое.— Близнецы? — спросил Дутр.— Ja, ja![20]Они, казалось, были в восторге и хихикали, глядя на Дутра, а тот лишь растерянно косил то вправо, то влево, не скрывая охватившего его волнения. Потом они указали на сцену и принялись что-то объяснять, но он не понял ни слова.— А у вас какой номер? Танцуете? — предположил Дутр.Они посоветовались и зашевелили губами, как бы повторяя слова юноши. Тогда он задвигал пальцами одной руки по ладони другой, изображая ноги, отплясывающие польку. Девушки откинулись на спинки кресел и залились смехом. Пьер переходил от гнева к восторгу, но постепенно мягкая, тающая нежность взяла верх. Они выпрямились и одновременно приложили палец к губам. На сцену вышел Людвиг, огни рампы зажглись. Владимир быстро расставил одноногие столики, ящики, игральные кости гигантских размеров; Дутр уже не знал, куда смотреть. Его манило представление, но он не мог не думать о Хильде и Грете. Он склонился влево и прошептал:— Хильда!Девушка подавила великолепный грудной смех и ответила:— Nein![21] Грета!Эта восхитительная игра в угадайку очень быстро приобрела сладострастный оттенок. Дутр раскинул руки по спинкам соседних кресел, не понимая, откуда только у него взялась храбрость. Совсем рядом с ним были две девушки, которые время от времени в резком свете софитов поворачивали к нему одинаковые лица, посылая ему двойную многозначительную улыбку.На сцене Людвиг жонглировал разноцветными шариками, которые, казалось, возникали из пустоты. Сначала их было три, потом четыре, пять. Ловким движением он сжимал их в пригоршню, тихонько тер ладонью о ладонь, потом разводил ладони в стороны, совершенно пустые. Шарики исчезли. Тогда Дутр кончиками пальцев прикоснулся к плечам девушек. Они по-прежнему были рядом, легкое подрагивание ресниц выдавало, что они почувствовали неуверенное прикосновение пальцев.А Людвиг демонстрировал пустой цилиндр. Перевернул его, положил на столик, поднял руки, словно жрец, заклинающий духов, отошел на шаг, не опуская рук, и тут из пустого цилиндра выпорхнули две голубки и закружились над сценой. Дутр сжал пальцами плечи соседок.— Я хочу научиться этому, — сказал он.Они не поняли, но с благодарностью улыбнулись ему.Глава 3— Ну что, — спросила Одетта, — тебе понравилось? Я спрашиваю, тебе понравилось? Оглох ты, что ли?— Да, конечно. Хорошее представление, — сказал Дутр. — А кто эти две девушки?— Мне следовало бы догадаться. Ты только на них и смотрел, — проворчала Одетта. — В сущности, ты не так робок, как кажешься. Помоги-ка мне.Она сняла костюм, в котором выступала, — длинное, узкое и прямое, сильно декольтированное черное платье — и попыталась на ощупь отыскать шнуровку корсета. Дутра вдруг бросило в жар.— Две маленькие бездельницы, — продолжила Одетта. — У них номер, который никому не интересен… Ну что, долго еще я буду задыхаться?Опустившись на одно колено, Дутр старался изо всех сил, но тянул не за тот шнурок.— Я слишком старая, слишком толстая, — сетовала Одетта. — Публике это не нравится. Когда Людвиг объявляет, что сейчас я исчезну, люди хохочут. Вот ты, конечно, другое дело — можно поверить, что ты испаришься. Или эти блондиночки… Возраст у вас подходящий для таких трюков. Ну, все или нет?Она прошлась по комнате, потом надела халат.— Надеюсь, ты с ними сработаешься.— Я?— «Я?» — передразнила она. — Смешной ты, в самом деле. Прекрасно будешь работать с ними, у тебя это на лице написано.Дутр отстранился от Одетты.— Так ты что-то придумала?Все еще глядя на него, она расхохоталась:— Не петушись. Тебя удивляет, что у меня есть мозги? Ах ты, мальчишка! Я уже двадцать лет только и делаю, что придумываю. Иначе бы мы пропали. Отец-то твой не слишком любил напрягать воображение, это его утомляло.Она схватила со шкафчика потрепанную картонную папку, положила ее на пол, ловко и грациозно опустилась рядом. Ее движения изумляли Дутра.— Смотри! — воскликнула она. — Здесь — все мои идеи!В папке было множество карандашных чертежей, набросков пером, углем. Она разложила их. Дутр присел рядом на корточки. Ярко накрашенным ногтем она указывала ему на листы.— Окно с привидениями… Волшебное зеркало… Таинственный чемодан… И красиво, и эффектно. Женщина-бабочка… Индийский канат…Дутр поднял один из рисунков и стал рассматривать.— И все это ты сама?— Нет. Не так уж я умна. Но некоторые трюки доработала, придумала свои декорации. Это же просто, все равно что скроить платье. С люками и зеркалами можно вытворять что угодно. Смотри-ка, эта клетка… Вот наброски декораций, их так и не сделали. Зрителям показывают прозрачный пустой ящик, освещенный изнутри, потом закрывают его ставнями. Затем снимают их, ящик оказывается полон роз, а из них медленно поднимается живой человек. Ты, например.— Я. Думаешь, я…— Ну конечно. Это любой сможет…Она повернула к нему морщинистое лицо; халат сполз с плеча, от него приторно пахло духами. Дутр сел рядом. У него закружилась голова. Он смотрел, ничего не понимая, на рисунки, на легкие пунктирные линии. Одетта внимательно следила за ним.— Господи! — вздохнула она. — Как хорошо быть таким наивным!На руке побрякивал браслет с множеством брелков. Она обняла его за шею.— Ты не очень сердишься на меня? — спросила она. Молчишь… Ты злой мальчик, правда? И в душе у тебя полно разных тайн, обид, дурных воспоминаний. А я старая дура. Но я тебя научу, вот увидишь. Людвиг, он скотина. Не слушай его. К тому же он скоро уедет. Для начала сделаем тебе другую прическу. Потом я одену тебя по своему вкусу. Не могу на тебя смотреть… в этой кофте… А вечером поговорю с девочками. Если они не совсем дуры, то… Да… Ну, ты хоть слово из себя выдавишь?Дутр опустил голову и сделал вид, что рассматривает чертеж окна с привидениями.— Людвиг… — пробормотал он. — Что он здесь делает?Стало совсем тихо, только чуть слышно звякали брелки на ее браслете. Одетта убрала руку.— Ты еще и не жил, — сказала она. — Вот и не задавай вопросов.Она встала, отряхнула халат, причесалась, не глядясь в зеркало, потом пошарила в буфете.— Глоток шнапса? Что ж, пожалуй. Как раз то, что нужно.Дутр собрал листы в папку.— Папа… — начал он.— Нет, прошу тебя, — оборвала Одетта, — достаточно. Прежде всего, у двадцатилетнего парня нет уже ни отца, ни матери, понимаешь? Он должен уметь выкручиваться сам.— Отчего он умер? — настаивал Дутр.— Сердечный приступ. Это был настоящий человек, уж поверь мне.Глядя в пространство, она маленькими глотками пила водку; ее низкий голос, когда она пускалась в откровения, приобретал душераздирающее звучание.— Он давно уже понял, что устал. Ты ведь догадался, мы не очень-то ладили… Если бы он только согласился лечиться! У него был сложный номер: его привязывали к стулу…— И он сам отвязывался? — невольно съехидничал Дутр.Одетта, не переставая вертеть в руках стакан, покачала головой.— Маленький дурень, — тихо проговорила она. — Да, он сам отвязывался. Но во всем мире есть всего пять или шесть мастеров, которые могут сделать это… Если бы ты видел, как он работал!Резким движением она поставила стакан на стол.— Да, он умер, — сказала она. — Что еще ты хочешь узнать?— Ничего.Одетта изменила тон, опять вдруг превратившись в вульгарную женщину, какой была на кладбище.— Черт возьми, мы что, уже начинаем скандалить? Выкладывай-ка все, что думаешь! Мне это больше по нраву. Твой отец месяцами пережевывал обиды. А через два или три года припоминал слова, сказанные в пылу ссоры. Это не по мне.Она подошла, обхватила Дутра за шею, встряхнула.— Я виновата, знаю это лучше тебя. Но если удастся осуществить мой план… Иди, поищи Людвига. И старайся! Да, еще… Улыбайся хоть иногда. У тебя такие губы! Тебе что, в твоем коллеже не говорили, что ты красивый парень?Дутру вовсе не хотелось улыбаться. Он думал только о том, как бы сбросить руку, ярмом повисшую на шее.Людвиг ждал его в грузовом фургоне. Владимир, сдвинув декорации и реквизит вглубь, возился с маленьким прожектором.— Снимай куртку, — сказал Людвиг. — Сейчас тебе жарко станет. Ты зарядку делаешь?— Иногда.— Будешь заниматься по часу каждое утро. Владимир, зажигай!Владимир включил прожектор.— Всегда нужно много света, — объяснил Людвиг. — Надо ослепить зрителя. Владимир, корзину!Владимир поставил перед ним корзину, скрепленную ремнями.— Ты должен влезть в нее, — сказал Людвиг.— Это будет нетрудно, — сухо произнес Дутр.Людвиг с улыбкой открыл корзину.— Тут двойное дно. Не думаю, что у тебя выйдет с первого раза.Дутр скорчился в корзине; крышка не закрывалась. Он попытался лечь на бок, прижав колени к груди. Людвиг, все так же улыбаясь, мизинцем стряхивал пепел с сигары. Дутр сжимался все сильнее и сильнее. Спина у него трещала, он задыхался.— Еще! — требовал Людвиг. — Еще!Но Дутр, которого будто сдавило гигантским прессом, взорвался. Он выпрямился; мышцы болели, ноги затекли, ивовые прутья корзины четко отпечатались на коже.— Хватит, — пробурчал он.— Злишься?— Нет. Но это дурацкий трюк. Вы же видите, что тут нельзя поместиться.— А вот у меня получается. И у тебя получится, когда ты приобретешь гибкость. Владимир, кольца!То были тростниковые кольца величиной с тарелку. Людвиг подбросил в воздух два кольца, три, четыре, с минуту пожонглировал ими с оскорбительно небрежным видом, потом крикнул:— Лови!Дутр упустил первое кольцо, поймал второе, третье, а четвертое угодило ему в лоб.— Реакция плохая, — заключил Людвиг. — Четверть часа с кольцами перед сном. Засучи рукава.Владимир сидел на кровати и жевал резинку, время от времени вытирая нос рукавом. Людвиг вынул из кармана монету.— Она свинцовая. Двадцать граммов. Самый подходящий вес. Разожми правую руку. Вот так. Попробуй мизинцем прижать монету к основанию большого пальца. Хорошо. Пошевели остальными пальцами, как будто в руке ничего нет.Монета упала на пол.— Никуда я не гожусь, — вздохнул Дутр.— Терпение! У тебя недостаточно сильные руки, вот и все. Поработаешь маленькими гантелями пару неделек. И дело пойдет. Только придется все время тренироваться с твоим долларом. Это дело сноровки.Он щелчком подбросил монету в воздух, поймал ее.— Смотри, кладу ее на ладонь, сжимаю пальцы левой руки, делаю вид, что держу правое запястье. Хоп! Монета проскальзывает. Вот она.Он взял монету правой рукой, и она опять исчезла, а Людвиг пошевелил пустыми пальцами.— Где она? — спросил он.— Я не знаю.Владимир даже жевать перестал от восторга.— Она там, где и была, — объяснил Людвиг. — В ладони правой руки. Чуть сжать ладонь, и монета встанет между большим и указательным пальцами.Он показал, где спрятана монета. Владимир снова принялся за жвачку.— У меня никогда не получится, — прошептал Дутр.— Напротив, скоро получится. Вот работать, глядя на публику, да еще и говорить при этом — действительно трудно. Нужны очень гибкие руки, мягкие запястья, проворные кисти. Но ты же его сын! А он… Если бы ты его видел! Одевайся. Я тебе покажу реквизит. Вот это — сценический костюм.Фрак был надет на манекен. Людвиг приподнял полу.— Потайные карманы, — небрежно объяснил он. — Впереди, под жилетом, еще один карман. Там можно спрятать целого кролика. Эти крючки прицепляются к брюкам, чтобы прятать шарики, яйца…— Но публика…— Публика не видит ничего. Ты должен навсегда уяснить: они приходят для того, чтобы их обманули. Ты можешь заставить их поверить во что угодно. Публика — это сборище ротозеев. Здесь столики. У всех двойное дно, конечно. Магический кофейник… Из него можно налить что угодно: пиво, молоко, виски, даже кофе.С видом крайнего отвращения он выплюнул табачную крошку и открыл кофейник.— Не слишком хитрое устройство. Несколько отделений и гибкие трубки. Остается вовремя выбрать нужную.— А это что за шар? — спросил Дутр.— Одетта придумала. Шар поднимается и опускается по наклонной плоскости. Им управляют из-за кулис с помощью электромагнита.— Ведь это надувательство! — возмутился Дутр.— Вот! Ты сам сказал! — взорвался Людвиг. — Все, что здесь есть, — все это липа, обман! Шпаги?Он схватил одну, ударил в стену. Лезвие пронзило перегородку.— Эй, осторожней! — крикнул Дутр.Людвиг выпрямился и с презрением бросил на пол рукоять.— Не бойся. У нее выдвижное лезвие. Оно убирается в рукоятку. Ну, и все остальное в том же духе. Только вот это для души.Он поднял кусок ткани, закрывавшей клетку, просунул в нее руку, нашарил птицу и вытащил ее, дрожащую, наружу.— Дай руку!Голубка неловко потопталась на незнакомой ладони, повернулась, балансируя, расправила крылья, и тоненькая пленочка быстро затянула круглый глаз. У нее был удивительно беззащитный взгляд, и, сам того не желая, Дутр поднес ее к губам и поцеловал теплую шейку. Крылом, словно веером, птица легонько хлопнула его по лицу.— Другая точно такая же, — сказал Людвиг. — Их не отличить.Дутр посадил птицу в клетку и задумчиво посмотрел на пленниц. Он слышал, как за его спиной Людвиг с отвращением сплюнул и пробормотал мертвым голосом:— Да и они тоже… тоже фальшивые…— Я думал, — произнес Дутр, — что это ваша профессия.— Моя? — вскричал Людвиг. — Ты плохо смотрел на меня. Я — жонглер, я не жульничаю. Тут действительно свихнуться можно, если жить среди всего этого. Немудрено, что твой отец…Дутр обернулся.— Что — мой отец? Он умер от сердечного приступа.Людвиг задумался, глядя на кончик сигары.— А кто говорит, что это не так? — выдавил он после паузы. — Ну, давай, малыш, за работу. Если тебе что-то понадобится, спроси у Владимира.И Дутр — впервые в жизни! — начал работать. Он вставал в шесть часов утра, как в коллеже. Кормил зерном голубок, открывал окошко в фургоне, впуская влажный мартовский воздух, приносивший запах конюшни и свежей соломы. Обнажившись по пояс, Дутр делал гимнастику; он боролся с собой, как с врагом, до изнеможения повторяя самые трудные упражнения. Иногда он подолгу лежал, опустошенный, потом вспоминая о близняшках, доставал корзину, залезал внутрь, расплющивался, скручивался, как канат, наблюдая за крышкой, которая день ото дня опускалась все ниже. С махровым полотенцем на шее он пересекал тротуар и шел умываться в туалет мюзик-холла. Он слышал фырканье лошадей и стук их копыт. Это были прекрасные минуты. Дутр любил эти резкие запахи и звуки, напоминающие ферму. Ему нравился кофе, который Владимир варил в пустом баре во внутреннем дворике. Владимир подмигивал, как бы спрашивая его мнение, а Дутр, пригубив кофе, поднимал большой палец. Владимир широко улыбался, прижимая руки к груди в ответном поклоне. Это был их утренний молчаливый разговор.Потом Дутр полчаса упражнялся с маленькими гантелями. Он подбрасывал их, ловил, правая рука, левая рука, опять правая. Ладони горели. На руках вздувались вены. Он давал себе маленькую передышку, выкуривал сигарету. В соседнем фургоне просыпалась Одетта. Людвиг тоже поднимался. Дутр слышал, как они перешептывались. Он прекращал занятия; ему хотелось плакать. Голубки волновались, били крыльями, взъерошивая перья. Он машинально доставал доллар и начинал его подбрасывать. Случалось, он забывал, зачем делает это, и смотрел, не понимая, на гордо восседающего орла или на деревенский профиль женщины по имени LIBERTY. В восемь Людвиг уходил, зажав в зубах сигару, и Дутр входил в фургон.— Вот и мой бульдог, — встречала его Одетта. — Мог бы и поздороваться.Она все тянулась, зевала, пока Дутр готовил шоколад; потом уходила за ширму, минут десять делала гимнастику. Дутр слышал, как она вздыхала, ворчала, стонала. Он намазывал масло на хлеб, а мать кричала ему из-за ширмы:— Говори! Скажи хоть что-нибудь! Думаешь, меня эта гимнастика очень развлекает?Она выходила, потная, полы халата развевались, обнажая ноги в синих прожилках, и сразу садилась за стол.— Идиотизм, — говорила она с набитым ртом, — чем больше я занимаюсь, чтобы сбросить вес, тем больше хочется есть.Она затягивала завтрак, развлекалась, долго разминая в пальцах сигарету. Смеялась тем самым грудным смехом, который сковывал Дутра.— Нельзя, а я много ем, без конца курю, делаю все, что мне не положено, — говорила она. — А, к черту! Если слушать врачей…Она понижала голос, говорила, будто по секрету:— Знаешь, я ведь не всегда была такой старой, негодной шлюхой!И она открывала «шкатулку с призраками», как сама ее называла. Там было полно фотографий, газетных вырезок. Крючковатым, как птичий коготь, пальцем она рылась в бумажном хламе.— Гляди! «Берлинер тагеблатт»… «Дейли миррор»… «Фигаро»…Статьи были обведены красным или синим карандашом. Все фотографии походили одна на другую — мутные, с резкими бликами вспышки, искажающими лица. На них Одетта представала то баядеркой, то султаншей, то маркизой, то испанкой. Нахмурившись, Дутр быстро пробегал взглядом фотографии. Одетта продолжала копаться в шкатулке, потом замирала с какой-нибудь вырезкой в руках, беззвучно шевеля губами.— Все пойдет по-другому, — произносила наконец она. — Малышки согласны.Дутр мыл посуду. Одетта работала, сидя на полу с карандашом в руках, и вполголоса приговаривала:— Настоящее представление… Целый спектакль из трех или четырех действий… Вот этого твой отец никогда не хотел понять. Пантомима, театральное действо со сменой декораций, специальными эффектами. На одних фокусах сегодня далеко не уедешь.День шел к концу. Людвиг учил Дутра обращаться с реквизитом, потом Дутр занимался один, под присмотром Владимира. Он старался не смотреть на веревку, которой столько лет связывали профессора Альберто. Она была сложена восьмеркой, с узлом посредине. Дутр бросал доллар, ловил его, делал вид, что прячет в левой руке, открывал правую ладонь… Владимир кивал головой, аплодировал.— Грандиозно, — говорил он, мягко грассируя. Владимир полагает, что это гр-р-рандиозно…Но это вовсе не было грандиозно. Это было из рук вон плохо. Дутр ожесточенно ругал себя и, стиснув зубы, начинал заново, лицо от напряжения сводила гримаса. Потом он садился рядом с Владимиром, угощая его сигаретой, иногда пытался расспросить: откуда он? всегда ли занимался этим делом? Владимир сплетал пальцы, зажимал руки между коленями.— Нет воспоминания, — говорил он. — Война… Очень нехороший…В другом конце фургона стоял верстак, на котором он с изумительной ловкостью мастерил разные мелкие штучки по чертежам Одетты.— Почему ты не выступаешь вместе с нами? — спросил его как-то Дутр. — Ты такой ловкий!Владимир наморщил лоб, и волосы упали ему на глаза.— Запрещено, — выговорил он наконец. — Владимир… Страх…— Чего ты боишься? Ты же знаешь, как все эти приспособления устроены. Ведь ты же сам их сделал.Владимир вытер нос, уставившись на Дутра мутными глазами.— Мнительность! — произнес он.Но чаще они молча сидели рядом. Дутр ждал вечера, представления, своего маленького счастья. С восьми часов он болтался за кулисами, останавливался у дверей уборных, где гримировались артисты. По ту сторону занавеса он слышал шум голосов, смех, крики… Полутемный зал, лица, глаза, дыхание… Он хватался за декорации, так его притягивала эта пропасть, задыхался от волнения. Звучали духовые, толпа начинала ворочаться, утробно урчать, как огромное животное. И каждый вечер к горлу подкатывала та же тошнота, охватывал тот же панический страх. Тогда он проскальзывал в фойе, к лестнице, ведущей во второй ярус. Затерявшись среди моряков, девушек, разномастной публики, он забивался на галерку, устраивался в кресле и снова впадал в отчаяние при виде освещенной сцены. Он представлял себе, как стоит на ней — один-одинешенек, мишень для насмешек и презрительного свиста. Ладони делались влажными. Потом занавес поднимался, и он, прикрыв глаза, переносился в мир грез. Близняшки приветствовали публику. Он забывал обо всем. Он смотрел то на одну, то на другую и приходил в восторг от того, что не может их различить. Издалека, сквозь табачный дым, он видел две одинаковые белокурые головки, две настолько похожие фигурки, что одна казалась отражением другой. Их номер был задуман так, чтобы сконцентрировать внимание зрителей на этом фантастическом сходстве. Одна из сестер делала вид, что как бы смотрится в зеркало, обозначенное пустой деревянной рамой, а вторая копировала ее движения, становилась ее отражением в зеркале. Дутра это зрелище захватывало сразу, и когда Хильда — а может, Грета? — пересекала плоскость волшебного зеркала, чтобы присоединиться к своему второму «я», он с облегчением ощущал, как с его души падает груз.Прочие номера его не интересовали. Неверным шагом он спускался в вестибюль; музыка доносилась до него сквозь туман. Он брел, придерживаясь рукой за стену, к уборным. Девушки переодевались перед открытой дверью; он видел их, сидящих рядом, полураздетых, еще разительнее схожих оттого, что звонкому смеху одной эхом вторила другая. Он разглядывал их без стеснения, как разглядывают манекены в витрине. У них были кукольные глаза, в которых светилась жизнь, но только на поверхности, глаза таинственные, прекрасные, как драгоценные камни; глаза, не замутненные мыслью. Голоса их тоже казались лишенными всякого выражения. Они произносили непонятные слова, которые, похоже, и сами-то не очень понимали. Дутр прислонялся к косяку, сунув руки в карманы, и смотрел на них: это были не феи, а скорее игрушки, искусно раскрашенные, бело-розовые в своем красивом белье. Они одевались, делая одинаковые движения, настолько они привыкли работать вместе. «Это сказка», — думал он. Но нет, то была не сказка, потому что хотелось прижать к себе обеих, погрузить пылающую голову в легкую пену их волос. Тогда он медленно, как раненый, отворачивался, отыскивая взглядом кулисы, за которыми толпились артисты, ожидавшие своего выхода. Он смутно различал клоунов, напоминающих сверкающие блестками ромбы, — у них были огромные загнутые ресницы, рыжие парики, галстуки в горох, словно крылья птицы; эквилибриста на детском велосипеде; конюха в костюме генерала времен Империи и свою мать, наряженную маркизой, с высокой грудью, стиснутой кружевными рюшками, с мушкой на щеке, играющую веером.— Ты куда? — спрашивала она.— К себе, — бормотал он, — работать.Он забирался в фургон, садился на край кровати, той самой, на которой умер профессор Альберто. Он ждал. «Ничего, — думал он, — пройдет. Я очнусь». Чаще всего он просто заваливался на бок и беспробудно спал до утра. А когда просыпался, то понимал, что жизнь, его настоящая жизнь, начнется только с наступлением вечера. А пока шесть утра. И он кормил голубок зерном.Дутр быстро делал успехи. «Пошел в отца», — говорила Одетта. Людвиг иногда тоже признавался:— Ты меня поражаешь, парень. Прямо поражаешь.Иногда он думал, что надо бы сходить на кладбище, но ему было некогда. Не монета, так шарики. Не шарики, так карты. Его руки сами думали и работали независимо от него, они приобретали ловкость, а глаза видели только сестер. Время от времени он надевал фрак, но смелости пока хватало только на расхаживание по фургону с зажатым в руке долларом.— Альберто нет умер! — шутил Владимир.— Замолчи, — приказывал Дутр. — Шутки неуместны.Вскоре Одетта начала репетиции нового представления. На какое-то время Дутру запретили ходить в грузовой фургон, потому что Одетта не была уверена в трюках. Почти сразу после завтрака с деловым видом являлись Хильда и Грета. Они запирались с Людвигом и Одеттой. Похоже, Людвигу эта затея не очень нравилась. Одетта рычала на всех. Владимир перебирал мотор старого «бьюика».— В конце месяца, — доверительно сообщил он Дутру. — Все пять…И он несколько раз ударил ребром левой ладони по правой.Дутра скоро посвятили в тайну, потому что и ему была отведена определенная роль. Нацепив очки в тяжелой черепаховой оправе, Одетта руководила работой. С ворохом бумаг в руках, она орала на всех, как прораб на стройке.— Ну, — спросила она, — как тебе все это?Дутр был слишком взволнован, чтобы отвечать.— А мне уже осточертело, — сказала Одетта. — Но успех будет грандиозным.Караван тронулся в начале апреля. В Брюссель.Глава 4К концу первого действия они уже поняли, что выиграли. Журналисты толпятся в гримерной, где переодевается Одетта. Вопросы сыплются на нее со всех сторон. Зажав сигарету в зубах, она отвечает как бы неуверенно, а на самом деле тщательно взвешивая слова.— Что натолкнуло вас на мысль сделать такой спектакль? — кричит репортер из «Либр Бельжик».— Я люблю детективы, — объясняет Одетта, а карандаши бегают по бумаге. — Я подумала, что было бы интересно объединить несколько номеров сюжетом, показать эдакий спектакль-загадку…Речь, скорее всего, составлена заранее, но говорит она здорово, запинаясь в нужных местах, как бы импровизируя.— Ошибка большинства фокусников в том, — развивает она мысль, — что они просто демонстрируют свои трюки один за другим, разбивая действие на части… Вы понимаете, что я хочу сказать? А чтобы все эти разрозненные части соединить… они много говорят. Слишком много. Я ликвидировала треп. У нас только мимика.— Вы написали пьесу для фокусника! — догадывается журналист из «Суар».— Если хотите, да. Что-то в этом роде.Она расчесывает свои короткие волосы, надевает черный жакет. Яркая вспышка заставляет ее сморщиться. Она надевает тяжелые очки в черепаховой оправе, придающие ей вид бизнесмена.— Кто эта девушка, которая работает с вами? Аннегрет, кажется?.. — спрашивает корреспондент «Телеграф».— Аннегрет — сирота. Я подобрала ее в Германии.— Она здорово смотрится! — кричит кто-то. — А парень?— Это мой сын, — отвечает Одетта, улыбаясь. — Он ужасно робкий, только вы об этом не пишите, хорошо? Он начал работать совсем недавно.Раздается звонок, возвещающий конец антракта.— Я провожу вас, — произносит Одетта. — Во втором отделении я не участвую. Обязательно напишите, что в нем заняты только Аннегрет и Пьер. Это их подбодрит, они того заслуживают.Она выходит, возбужденные журналисты следуют за ней. Занавес уже поднимается, публика радостно аплодирует. Одетта садится в первом ряду, вместе с журналистами.Роскошная комната. На стенах старинные гобелены. Трижды бьют часы. Сцена едва освещена. В замке все спят. Внезапно раздается тихий скрип. Дверь приоткрывается. Луч света бежит по коврам, прыгает по мебели. Неслышно, будто вор-домушник, появляется черная тень. Это Аннегрет. Она кажется голой в облегающем трико, тускло отсвечивающем, как черная кожа. С галерки раздается восхищенный свист. Слышен звук поцелуя, протестующий голос. Снова воцаряется тишина, такая глубокая, что в зале становится слышен глухой шум бульвара.Девушка приближается к витрине, где поблескивают драгоценности, серебро. Она быстро взламывает запор, складывает добычу в висящий на шее мешок. В мгновение ока витрина пустеет, но мешок не увеличивается в размерах. Девушка принимается за вторую витрину. Зал, затаив дыхание, следит за каждым ее движением. Она так кладет фонарик, что становятся отчетливо видны ее руки в черных перчатках. Эти руки аккуратно собирают украшения, и те одно за другим проваливаются в мешок.— Изумительно! — шепчет на ухо Одетте один из журналистов.Но воровка торопится. Она шире распахивает мешок и горстями кидает туда содержимое витрины. То там, то здесь в зале раздаются нервные смешки. Теперь девушка поводит фонариком вокруг себя. Часы на камине. Но не станет же она… Одно движение — и часов нет. А мешок как был, так и остается плоским. Раздается шквал аплодисментов; они ширятся, как лесной пожар, охватывают оркестр, ложи. А девушка на сцене спешит. Это уже не воровство, а какая-то фантасмагория. Ценные книги — хоп! — исчезают. Севрский фарфор — в мешок! Как не бывало. Она бесшумно мечется по сцене. Вдруг вспыхивает люстра. Аплодисменты смолкают как по команде.Входит молодой хозяин замка, он в халате. Озадаченная воровка медленно отступает перед ним, и зрители невольно любуются ее дразнящей грудью, стройными ногами, играющими бедрами. Мешок забыт. Все видят только вызывающую красоту девушки. Одетта упирается кулаком в подбородок. Она смотрит на Пьера. Он протягивает руку к партнерше. Одетта хорошо знает, что означает этот жест и почему лоб Пьера покрывает испарина. Дурень!.. Воровка хочет бежать, он хватает ее. Они борются…— Держи ее покрепче, парень! — кричат откуда-то из-под потолка темного зала.Сосед Одетты наклоняется к ней.— Совет явно лишний, — шепчет он.Одетта пожимает плечами. Пьер хватает веревку и крепко привязывает девушку к стулу. Потом очень медленно наклоняется к лицу пленницы, его губы касаются губ прекрасной преступницы, и зал невольно вздыхает. Одетта рвет программку на мелкие клочки.— Перебарщивает, — ворчит она.— Этого нет в сценарии? — спрашивает журналист.Одетта вздрагивает, мерит нахала взглядом.— Конечно есть! Но он так возбуждается, что перестает замечать публику.Она смотрит на юную пару. Девушка отталкивает хозяина замка. Чудо! Веревка соскальзывает с нее и падает наземь. Он вытаскивает наручники и замыкает их на тонких запястьях. Напрасно! Неуловимое движение — и она освобождается. Сейчас она убежит, исчезнет. И тогда юноша выхватывает револьвер. Воровка застывает на месте, но ее откинувшаяся назад фигура выражает отказ. Движения так точны, а мимика настолько великолепна, что зал забывает про спектакль. Публика чувствует гнев обманутого юноши. Он распахивает дверцы шкафа, вытаскивает оттуда корзину и поднимает крышку. Девушка понимает, что ее ждет, но не уступает. Она предпочитает влезть в корзину, и хозяин вешает на крышку замок. Он жестоко улыбается, выбирает самую длинную шпагу, пробует лезвие. Одетта теряет терпение.— Живее… Не тяните! — шепчет она.Пьер нащупывает шпагой щель между ивовыми прутьями и резким движением вонзает острие по самую рукоять. Корзина судорожно сотрясается. Стоны. Но они быстро стихают. Пьер вытаскивает окровавленную шпагу, в зале раздается сдавленный крик ужаса, потом взрыв аплодисментов. За спиной молодого человека появляется воровка, одетая в шикарное вечернее платье. Как ей удалось выбраться из корзины и моментально поменять костюм? Секрет. Но это та же самая девушка — белокурая, улыбающаяся, сладострастно-невинная. Все узнают ее, потому что все ее желают. Она появляется рядом с хозяином замка, как мечта о недостижимой любви. Журналисты в один голос восклицают:— Великолепно! Замечательно!Только Одетта сидит неподвижно.Внезапно хозяин замка кидается на неуловимую добычу. Сейчас он задушит ее! Нет. Девушка теряет сознание. Она падает к нему на руки, и он кружится по сцене, огорошенный, не зная, что делать с бесчувственным телом. Публика свистит, выкрикивает что-то — настоящий шквал смеха и свиста. Пьер опускает свою ношу на диван, набрасывает на нее покрывало и снимает телефонную трубку. Быстро и беззвучно шевелятся губы. Вероятно, он просит о помощи. Потом с озабоченным видом возвращается к дивану.— Она смоталась! — кричат из зала.Пьер наклоняется, берет покрывало за уголок. Одетта слышит, как вокруг взволнованно дышат зрители.— Чего ждешь? — вопит тот же голос.Пьер срывает покрывало. Под ним никого нет. Жертва обморока стоит в дверях, одетая в амазонку, шляпка кокетливо сдвинута набок, в зубах цветок. Зал раскалывается от криков «браво».— Поздравляю! — восклицает журналист. — Высший класс!— Да-да… — бормочет Одетта срывающимся голосом.Один за другим раздаются три выстрела, и шум смолкает. Молодой человек стреляет в упор. Красавица покачнулась, падает на колени. В уголке рта показалась кровь. Она валится на бок. На этот раз конец. Пьер поднимает труп, запирает его в шкаф, вытирает руки. Но вот дверца шкафа медленно открывается. Девушка снова появляется, на этот раз в белоснежном бальном платье, в руках у нее веер. Она так сверхъестественно красива, что зрителями овладевает странное беспокойство. Теперь она идет навстречу молодому человеку, и его охватывает страх. Он отшатывается, суетится, кидается к многочисленным дверям, запирает их, а ключи один за другим опускает в карман. Последний взгляд. Чарующий призрак почти трагически неподвижен. Юноша бросается вон из комнаты, захлопывает последнюю дверь, слышно, как поворачивается ключ в замке. Он запер свою любовь. Безумец! Разве можно арестовать любовь?Девушка с улыбкой поднимает лежащую у стула веревку. Она сворачивает ее, кладет у рампы, и начинает махать над ней веером. Зрители привстают с мест. Раздаются крики: «Сядьте! Сядьте!» Веревка вздрагивает. Под взмахами веера она приподнимается, как тонкая змейка, что раскачивает головой по воле факира. Она выпрямляется в такт все убыстряющимся взмахам веера.— Индийский канат, — произносит журналист.Одетта кивает. Кольцо за кольцом разворачивается веревка, а девушка начинает раздеваться. Весьма целомудренный стриптиз. Все понимают — ей это нужно, чтобы подняться по веревке и исчезнуть навсегда. Однако тишина делается все глубже. Одна за другой падают одежды. Веревка непонятным образом держится вертикально. Оркестр под сурдинку исполняет томный венский вальс. Верхний свет гаснет. Прожектор выхватывает словно окутанный синей дымкой прелестный силуэт актрисы, расцвечивает его в таинственные оттенки витража.Сцена погружается в полумрак. Девушка горделиво стоит перед сотнями зрителей. Плавным жестом она отбрасывает веер, хватается за веревку и начинает подниматься. Она уже на полпути — эфемерное создание, призрачное видение. Лица зрителей в едином порыве запрокидываются, глаза следят за ее восхождением, музыка будит у них в душе неясную грусть. Так хочется удержать эту фигурку, которая там, в вышине, склоняется в последний раз и прощальным жестом протягивает к залу руку. Рыдает скрипка. Веревка вздрагивает. Тишина становится невыносимой. Канат раскачивается все сильнее, скрипка смолкает, и наваждение кончается. Что-то со свистом проносится в воздухе. Веревка падает на сцену. Все ищут глазами исчезнувшую женщину. Зрители даже не осмеливаются дышать. Внезапно сотрясается дверь. Входит хозяин замка, за ним жандарм. Публика не выдерживает — кто вопит, кто всплескивает руками. Жандарм бросается вперед, поднимает брошенную одежду. Оттуда вылетают две голубки и кружатся вокруг одураченных мужчин. Разгневанный жандарм хватает хозяина замка и уводит его, а зал взрывается аплодисментами. Занавес опускается, вновь поднимается. Зрители стоя приветствуют Пьера и его партнершу. Их вызывают снова и снова. Они неловко кланяются. При ярком свете прожекторов и софитов видно, что они совсем юные. Они хотят уйти. Требовательные крики зрителей усиливаются. Одетта потихоньку покидает зал, чтобы запереться в своей уборной. Там она расхаживает, нервно курит, вслушиваясь, как за стеной бушует успех, к которому она так долго стремилась. Она знает, что завтра ей предложат гастроли во Франции, Англии, по всей Европе. Она чувствует, что пришла наконец удача.Аплодисменты! Плевать ей на аплодисменты! Главное не в них. Стук в дверь. Цветы… так быстро! Букеты, корзины. Из коридора в дверь просовываются головы, люди встают на цыпочки. Только бы не рухнуло все из-за какой-нибудь ерунды, неосторожности, неудачного слова, намека! А, вот и они наконец. Она входит первой. Пьер, стоя на пороге, поднимает над головой руки, приветствуя поклонников. Оборачивается. Он преобразился. Одетте знаком этот неестественный блеск глаз, чуть дрожащая улыбка, восторженное сияние на лице. Наконец он утратил постыдную для комедианта девственность. Впервые он занимался любовью с толпой и готов теперь лопнуть от гордости. Ей становится дурно от нагло торжествующей молодости. Странная печаль овладевает Одеттой.— Закрой дверь, — приказывает она.У нее такой жесткий тон, что Дутр взвивается:— Зачем это? Что еще случилось?— Пока ничего. Где другая?Она говорит «другая», потому что больше не может разобрать, кто из них должен сегодня прятаться — Хильда или Грета.— В своей гримерной, — спокойно отвечает Пьер.— Надеюсь. А вдруг кто-нибудь услышит, что она там?Она хватает девушку за руку и выпаливает ей прямо в лицо длинную немецкую фразу.— Хватит! — грубо говорит Пьер. — Какого черта? Почему ты уверена, что непременно стрясется беда? Владимир никого не подпустит к уборной — он ее незаметно охраняет. А Грета переодевается себе потихоньку. Чего ради такая паника?Одетта давит окурок каблуком и зажигает новую сигарету.— Ладно. Я не права. Только ты, кажется, не понимаешь, что мы висим на волоске. Малейшая неосторожность, и… То, что мы делаем, крайне опасно.— Опасно? Зрители уверены, что у меня одна партнерша, ведь все первое действие она на виду!— Кстати, давай поговорим о твоей партнерше! — кричит Одетта. — Что это еще за новость: целуются, таращат глаза, тискаются на сцене?Пьер указывает глазами на девушку, и Одетта бледнеет.— Она не понимает. Дура дурой. Но хорошо бы и ее проняло. Мне не нужна импровизация. Честное слово, ты втюрился в эту недотрогу! Послушай, Пьер, малыш… После представления — ради Бога, делай что хочешь. Но пока ты на сцене — все чувства побоку. Только работа, ясно?Хильда нюхает букет за букетом и радостно смеется. Одетта трясет Пьера:— Скажешь ты мне, что на тебя накатило?— Не знаю. Я как будто голову потерял. Если бы она не была привязана, я бы не осмелился.Одетта окидывает его опытным взглядом. Теперь он хорошо одет. Волосы красиво уложены. По жесткой линии подбородка, отчетливой выпуклости скул видно, что в мальчике зреет мужчина, и снова внезапная судорога сжимает ей желудок. Она понижает голос:— Значит, это серьезно?— Что?— Ты и она?Он старается не смотреть на мать, упрямо хмуря лоб.— Великая страсть, да?Она грязно смеется, сигарета приклеилась к губе.— Надеюсь, ты любишь не обеих сразу?Он приоткрывает рот, как будто получил удар в солнечное сплетение. Она замечает, что кончик носа у него белеет.— Пьер, — говорит она ласково.Но он резко поворачивается и выходит, хлопнув дверью. Порхают осыпавшиеся лепестки. Одетта сжимает кулаки и тут замечает девушку:— Raus![22]Девушка послушно выходит, и Одетта выкидывает ей вслед, в опустевший уже коридор, букеты. Цветы рассыпаются по паркету……Больше Дутр и Одетта не заговаривали о близняшках. Да и времени не было. Они жили, как заговорщики. Днем Хильда и Грета по очереди прятались в грузовом фургоне, припаркованном в боковой улочке, у служебного входа. Журналисты, служащие театра, публика знали только Аннегрет — необыкновенную актрису, которая меняла одежду и все обличье гораздо быстрее самого знаменитого Фреголи. Вечером Владимир уносил корзину с пленницей в фургон. Он же, перед тем как переодеться жандармом, менял декорации и управлял прожекторами. За кулисы никого не пускали. И все-таки, когда приближался час спектакля, Одетта не могла усидеть на месте. Она проверяла реквизит, включала лебедку, которая с помощью невидимой нити поднимала канат. Взгромоздившись на колосники, Владимир проверял систему сцеплений, готовил черную завесу, цвет которой сливался с цветом задника, когда ее внезапно разворачивали перед Аннегрет.— Все работает, мадам! — кричал он.По ту сторону занавеса, пока публика заполняла зал, Одетта крутилась волчком, пересчитывала, загибая пальцы, необходимые для представления предметы. И когда, спустившись вниз, Владимир поднимал жезл, которым, начиная спектакль, предстояло трижды ударить в гонг, она устало облокачивалась на подставку для софитов.— Они меня уморят! — вздыхала она.Минуту спустя на сцену размашистым шагом выходила властная Одетта, и оркестр принимался играть марш.Для Дутра представление было словно наркотик, дурманящий напиток. Стоило только ему выйти на затемненные подмостки, увидеть в черной бездне зала море голов, уловить мощное дыхание толпы, волной разбивающееся о край сцены, как он раздваивался. Подобные чувства испытывают в коме: он видел, словно со стороны, как по сцене двигался похожий на него незнакомец, и его действия приводили Дутра в отчаяние. Но особенно он боялся поцелуя. После долгих колебаний Одетта узаконила эту неожиданную импровизацию, и теперь Дутр просто обязан был целовать партнершу. До самой последней минуты он боролся, колебался, потому что не знал, как отреагирует Аннегрет. Одна из сестер стискивала губы, стараясь спрятать их от него; другая, напротив, с готовностью поднимала голову, ждала, прикрыв глаза, он чувствовал, как она дрожит в его объятиях, едва сдерживая стон. И невольно замедлял действие. Ему казалось, что, помогая девушке освободиться от веревки, он раздевает ее.С трудом заставляя себя отстраниться, Пьер краем глаза замечал стоящую в кулисах Одетту, которая пытается спрятаться за декорации. Каждый вечер все то же испытание. Он готовился, твердил себе: «На этот раз будет та, что меня не любит» — и каждый раз ошибался. Вынужденный склоняться над ней, он обнаруживал, как тают под его губами ее губы. От волнения он совершенно терял голову. Может, равнодушная красавица тоже сдалась или они на пару придумали эту игру, чтобы посмеяться над ним? Которая из них была к нему благосклонна?Когда Дутр позволял себе дерзкий жест в фургоне, девушка хмурилась. «Грета? Хильда?» — жалобно спрашивал он, а та отвечала: «Аннегрет!» — и ускользала со смехом, звучавшим, словно музыка. Днем они были для него недосягаемы. Он мог приблизиться к одной из них только вечером, когда полный зал в напряженной тишине следил за каждым движением артистов. И сцена, которую они разыгрывали, была шутовским отражением его ежедневного любовного краха. Он умолял Одетту изменить мизансцену.— Ты газеты читал? — спрашивала та в ответ.Целые кипы их лежали на стульях, открытые на театральных разделах. Заголовки пьянили: «Альберто завладели Брюсселем», «Чудо-пара», «Вызов законам природы».Дутр настаивал:— Вполне можно убрать корзину.— Зачем?— Да со шпагой… Не очень красиво получается!— Тебе-то что? Боишься взаправду убить ее? Она только того и заслуживает, маленькая шлюха!Когда Одетта злилась, она не выбирала выражений. Но моменты разрядки наступали и у нее. Особенно когда она подсчитывала сборы: деньги текли к ним рекой. После обеда она заносила цифры в толстую тетрадь, прихлебывая анисовую или бенедиктин.— Ну-ну! Не так уж плохо!Почесывая голову карандашом, она потягивалась и добавляла, зевая:— Скоро продадим «бьюик», эту развалюху. Надо держать марку, ребятки! Никогда не забывайте, что надо держать марку!Она подписала контракт с «Электрой» на выступления в Париже. После полудня она запиралась с мужчинами, которые громко смеялись и курили сигары. Каждую минуту ее звали к телефону. Она возвращалась, вздев очки на лоб и что-то бормоча про себя. Владимир перекрасил фургоны. Желтый с черным, и надпись: «Семья Альберто». Была в этом цирковая нарочитость, но как здорово, возвращаясь домой, пробираться сквозь толпу ребятишек! И как приятно, когда билетерши почтительно приветствуют тебя: «Здравствуйте, господин Пьер!» Приятно, что в кармане все больше и больше деньжат и что, останавливаясь перед витриной, думаешь: «Стоит захотеть, войду и куплю».Дутр прекрасно понимал, что все это лишь продолжение сна. Слишком уж легко. Но еще абсурдней, чем прежде! Одна девушка до вечера заперта в фургоне. Другая — кто знает, может, та же! — гуляет по городу, чтобы вознаградить себя за вчерашнее заточение. А через несколько часов — прожектора, сырая темень театра, привязанная к стулу пленница, ожидающая его поцелуя. И наконец, побег по веревке, веревке профессора Альберто! Никогда больше ему не спуститься по ней…Дутр бродил по магазинам, разглядывая свое отражение, оно-то, скорее всего, и было настоящим Дутром. Ибо где изнанка, а где лицо? Время от времени он подбрасывал свой доллар. Орел. Решка. Орел. Liberty. В конце концов он покупал полдюжины галстуков или серебряный портсигар. С четырех до шести он работал. Теперь руки у него стали почти такими, какими хотел их видеть Людвиг. Особенно Пьеру удавались фокусы с картами. Они летали в пальцах, будто связанные невидимыми нитями.— Выбирай!Одетта отвлекалась от своих счетов и бумаг, протягивала руку, всю в перстнях.— Король! Еще выбирай!Он все время подсовывал ей одного и того же короля, хотя она, задетая за живое, внимательно за ним следила.— Каналья! — восклицала она.В какой-то миг все препоны между ними рушились. Он улыбался без принуждения. Она похлопывала его по щеке.— Вот увидишь — прошептала она однажды. — Если в Париже дело пойдет как надо, у нас будет все…Она умолкла, потому что вошел Владимир. На подносе стоял обед для пленницы.— Кто сегодня работает? — спросил Дутр.— Хильда.Одетта засмеялась:— Хильда, Грета! Я не могу их отличить. Этим девкам нравится сбивать нас с толку. Надо им знак какой наколоть, что ли?Дутр вновь замыкался в себе.— Не давай ей слишком много жратвы, — советовала Одетта. — Обе только о еде и думают. Могли бы поработать, французский поучить. Нет же! Целый день пирожные!Дутр шел к двери. В сумерках зажигались огни у входа в театр. Сияли афиши. Справа от входа — Аннегрет. Слева он, Дутр. Она — блондинка с ярко накрашенными губами. Он… Но теперь он видел только губы девушки. Оттолкнут они его через несколько часов или раскроются навстречу его губам?Это и было самым страшным в его сне — каждый вечер он словно падал в пропасть… Он собирался с силами. Говорить он больше не мог. Его гипнотизировал большой черный провал, в котором бурлило море голов. Снова предстоит выдержать это, дойти до стула, до шкафа, спрятать Аннегрет и вскоре увидеть, как Аннегрет появляется, искать на ее лице следы волнения и шептать: «Хильда, я тебя люблю… Грета, я тебя люблю…» — чтобы в конце концов увидеть перед собой лишь смятое платье и двух голубок. Он кусал губы, глядя на зрителей, выстраивающихся у кассы. Он ненавидел их, каждого из них, они пробуждали в нем злобное ожесточение. Он ужинал с Одеттой и одной из девушек: орел, решка? Мысли в его голове начинали путаться, сворачиваться в отвратительный дряблый клубок. Задолго до начала Одетта принималась давать наставления, сначала по-немецки, потом по-французски.— Ты что, спишь? Когда я взмахну рукой…Вперед! Пора. Они вставали. Владимир уже на посту. Одетта запирала фургоны. В груди у Пьера дрожало. Последний взгляд в зеркало. Оркестр играл модную мелодию. Пьер подходил к двери.— Сегодня полный сбор, — шептала кассирша.Он сжимал и разжимал кулаки. Ему хотелось придушить ее.Глава 5Париж. «Электра». Публика загорелась, как огонь в сухой траве. Восторженная критика. Фотографии во всех журналах. Одетта отвлекала репортеров в сторону, пока Владимир во дворе мюзик-холла помогал той из девушек, которую не должны были видеть зрители, забраться в грузовичок. Потом они добирались до Сен-Манде, где на опушке Венсенского леса стояли их фургоны.Одетта запретила девушкам выходить в одиночку, и Дутру приходилось сопровождать ту из них, которой разрешалось погулять, ибо Одетта все время боялась неосторожности, оплошности.Так он провел несколько опьяняющих дней. Он без устали бродил с прекрасной спутницей по Елисейским полям или взбирался на Монмартр, чтобы полюбоваться оттуда золотыми в нежном весеннем свете далями, усеянными куполами и колокольнями. Он обнаружил, что может говорить девушкам что угодно, ведь они не знали французского. Он останавливался, обнимал спутницу за талию.— Хильда.— Ja, ja.На этот раз угадал, и они смеялись, возбужденные игрой в жмурки, в которую играли, не закрывая глаз, на улице, среди прохожих.— Я люблю тебя, Хильда. Ты красивая, ты мне нравишься.Она смотрела на шевелящиеся губы, внимательно вглядывалась в лицо, стараясь понять, серьезно он говорит или шутит; потом он привлекал ее к себе, указательным пальцем легонько тыча в плечо:— Ты — Хильда… Ты красивая.Руками он пытался нарисовать в воздухе формы своей спутницы.— Красивая, очень красивая!Она прыскала, но, если он пытался поцеловать ее в шею, в ухо или щеку, в уголок рта, отстранялась:— Nein. Verboten[23].Тогда он менял игру: обнимал девушку рукой за плечи и с видом нежного почтения произносил такие непристойности, что сам вздрагивал. А что, если она влепит ему пощечину? Прямо здесь, прямо под носом у полицейского? Но она умиротворенно качала головой.— Ja. Jawol![24]— Знаешь, как я тебя люблю!В голову приходили самые гнусные образы. Он невольно оглядывался по сторонам. Он боялся слов, слетавших с языка. Он перестал узнавать себя. Но успокаивался быстро. Ведь, в конце концов, это всего лишь игра. Он понемногу избавлялся от своих страхов, от робости, которая, казалось, прочно приклеилась к нему. Он делал вид, что показывает ей памятники, колонны, дворцы, она поднимала светлые глаза, внимательно слушала быстрые, звучные, незнакомые слова. Внезапно он умолкал, отстранялся от нее, как будто она приводила его в ужас.— Ja.— Бестолочь, — ворчал он. — Да-да… Видела бы ты, какой у тебя дурацкий вид! Тебе никогда не говорили, что ты похожа на дуру со своим отрешенным взглядом? Ты глупа, моя бедная девочка!Он шепотом оскорблял ее, а она прижималась к его плечу. Но потом злость вдруг оставляла его. Он ощущал себя добрым и невинным. Он целовал кончики пальцев девушки.— Знаешь, я не особенно люблю эту работу. Рехнуться можно. Если бы хоть вас не было двое… Если бы я знал точно, что люблю именно тебя… или твою сестру!Эти монологи, которые она выслушивала, прикрыв глаза и с безошибочным инстинктом танцовщицы шагая в ногу с Пьером, эти произнесенные шепотом откровения освобождали его от прежних наваждений. Он вел спутницу к Сене, текущая вода умиротворяла его.— Знаешь, чего бы я хотел?..Он пытался заглянуть себе в душу, разобраться, долго колебался.— Мне хотелось бы стать садовником или лесничим. Земля, лес — это настоящее!Он подбрасывал свой доллар и ухмылялся:— Сын профессора Альберто…И добавлял, обнимая Хильду:— …со своей девочкой номер один. Завтра будет девочка номер два.Назавтра он уводил на площадь Сен-Мишель или к Люксембургскому саду Грету, и был влюблен так же, как и накануне. И вел все те же преступные речи. Он жил все в том же бессвязном сне. Иногда он останавливал Грету, обнимал ее за плечи.— Послушай, но должно же быть между вами различие! Хоть какая-нибудь отметина, знак. Да что ты твердишь без конца «я, я»! Вот дам тебе сейчас по шее!Девушка хмурила брови и шевелила губами, как глухонемая.— Собака и то умней тебя, честное слово, — злился Дутр.Иногда Грета что-то отвечала, пускалась в многословные объяснения, размахивала руками.— Ну хорошо, хватит, я понял, — обрывал ее Дутр.Возбуждение первых дней сменилось глухой злобой. Что они рассказывают друг другу ночью, перед тем как заснуть? Дутр представлял себе, как они хихикают над ним под одеялом. Сам он долго лежал без сна с открытыми глазами, задаваясь одним и тем же вопросом: которая из них? Но он хорошо понимал, что, получив одну, тут же возжелает другую. Ведь именно та другая — узница, двойник — неотступно преследовала его.Едва только он отправлялся на прогулку с одной из девушек, как терял терпение.— Ну, — издевался он, — на чем мы остановились позавчера? Вчера я чуть было не поцеловал твою сестру. А сегодня придется начинать с тобой все сначала. Что ж, это логично!Девушка силилась понять, почему он сердится, почему с такой злобой стискивает ей руку. Он наклонялся. Она его отталкивала.— Ладно, — говорил он. — Завтра посмотрим: уверен, твоя сестра будет любезнее.И тут же ему в голову приходила мысль, что завтра будет похоже на сегодня, потому что завтрашняя девушка будет точной копией сегодняшней. Чтобы хоть немного приободриться, он иногда думал: «Ну хорошо. Это одна и та же. Тогда и я должен действовать так, будто она единственная. В конце концов, что от этого изменится?»Потом наступало обеденное время. Все четверо собирались за столом. Напротив — Одетта, слева — Хильда, а Грета — справа. Если только… Ему казалось, что бесконечное представление продолжается, и одна из девушек — всего лишь призрак, и скоро она сольется с другой, точь-в-точь как шарики, которые то множились, то пропадали в его руках. Но девушки ели, разговаривали, и он вновь возвращался в действительность.В действительность? Какую? Он прислушивался к ним. Одинаковые голоса. Присматривался: одинаковые улыбки. Сидя друг против друга, они как бы отражались одна в другой. Может быть, волосы у Греты более золотистые? Лицо у Хильды чуть уже? Но достаточно было измениться освещению, чуть ярче разгоралось солнце на улице, как более золотистыми становились волосы Хильды, а лицо Греты — более узким. Дутр ел молча, опустив голову. Он ощущал себя чужаком, когда девушки разговаривали с Одеттой. Он даже не спрашивал у матери, о чем они говорят, потому что это его не интересовало. Когда Одетта заговаривала с ним, то девушки становились пусть и великолепным, волнующим, но все-таки реквизитом, обычными манекенами. Дутр предпочитал прогулки по Парижу. Он бывал несчастен, если видел только одну из сестер, но когда они сходились вместе — не мог больше жить. Если бы они хоть одевались не одинаково! Однажды он заговорил об этом с Одеттой, но она, как всегда, только пожала плечами.— Я им с самого начала говорила… — сказала она. — Но они упрямы как ослицы. И ревнивы! Ты даже представить себе не можешь. Я-то слышу их разговоры. Они считаются всем, даже аплодисментами. Если одной аплодировали больше, другая потом станет дуться.— Но здесь-то они могли бы хоть причесаться по-разному.— Конечно. Но они не хотят. Им доставляет удовольствие доводить меня до остервенения своими одинаковыми физиономиями. Две паскудины, вот кто они такие!Но Дутр был настойчив. Он купил словарь и повел одну из сестер в Пале-Рояль. То была Хильда. Он нашел слово «любовь». Общаться оказалось трудно. Надо было знать склонения, а для начала — хотя бы как произносить слова. Как что сказать: Liebe[25] или Tuneinigung[26]? Хильда заглянула в словарь и расхохоталась. Потом она медленно произнесла, четко артикулируя:— Liebe.Красивое слово. На скамейках сидели парочки, по газонам, воркуя, бродили голуби. Дутр придвинулся к Хильде, сначала приложил руку к своей груди, потом к ее, как в детской считалочке, и прошептал:— Ich… du… Liebe…[27]Это было смешно и великолепно. Хильда еще смеялась, но уже коротким, нервным смехом, и глаза ее из голубых стали темно-зелеными. Она уже не защищалась. Комкая в руках перчатки, Хильда опять произнесла: «Liebe», как если бы слышала это слово впервые. Дутр добавил:— Nein Greta[28].Он поискал слово «только».— Nur Hilda. Только Хильда… Не Грета…Она положила голову Пьеру на плечо, он вытянул руку вдоль спинки скамьи. Раз они ревнуют друг к другу, то Хильда ничего не расскажет сестре.На следующий день Дутр повел Грету в Тюильри. Он достал словарь и начал подбирать слова:— Грета… Kamerad… Gut Kamerad…[29]Краем глаза он наблюдал за ней. Нет. Хильда не рассказала об их прогулке в Пале-Рояль. Грета забавлялась, глядя на него. Он вздохнул. Как бы он ни заставлял себя, ему все равно казалось, что он снова обращается к Хильде, утратившей память, забывшей слово «Liebe». Надо было начинать сызнова, но он вовремя вспомнил, что опять не сможет различить их, если не обучит разным словам. Он полистал словарь:— Freundschaft, — сказал он. — Дружба. Ich… du… Freundschaft…[30]— Ja, ja, — сказала она.Итак, отныне «Liebe» означало Хильду, a «Freundschaft» — Грету. Конец неуверенности. Тем хуже для Греты. Он будет любить Хильду. Только Хильду. И все-таки… В эту минуту именно Грета склонялась к нему. Она пыталась понять, почему он принес словарь, и глаза ее в этот раз светились по-настоящему. Дутр положил ладонь на руку спутницы. Грета произнесла странную длинную фразу, подождала, как отреагирует на нее Дутр, потом вытянула губы, состроив гримаску. Нет, это была не гримаса!— Рот? — спросил он. — Губы? А, знаю!..Он поискал в словаре; палец его бегал по строчкам.— Kuss? Поцелуй? Так?— Ja!Смеясь, она откинулась на спинку скамьи. Обеими руками он взял ее лицо — как берут хлеб, плод, спелый гранат. Его мучили голод и жажда. У Греты были такие прохладные губы. Невозможно насытиться ими. Под опущенными веками плясали огненные точки. Он больше не Дутр. Он больше не один… Он оторвался от нее, чтобы глотнуть воздуха, и снова припал к губам.О, это было чудесно! Задыхаясь, со слезами на глазах, он немного отстранился. Чудо женского лица, которое целуешь, едва касаясь губами. И такие близкие, такие странные глаза, полные солнечного света, взволнованные, глубокие, как море. Грета… Как это сказать?Он развалился на скамье. Голова кружилась. На ощупь отыскал руку девушки, сжал ее и чуть не подпрыгнул, почувствовав ответное пожатие.— Грета, — бормотал он, — ты выиграла. Это ты!Но в ту же минуту подумал, как хорошо будет завтра на этом месте обнимать Хильду, и вздрогнул: его обожгло отвращение и удовольствие. Он убрал словарь, улыбнулся чуть принужденно.— Kuss? — спросил он.Вот так! Это похоже на заклинание. Надо было знать это слово. А так как теперь он знал его, Грета больше не сопротивлялась. А когда он узнает остальные слова… Но есть ли они в словаре?Он опробовал новое знание тем же вечером, и, когда одна из сестер ждала за кулисами ударов гонга, возвещающих о начале представления, он прошептал, стоя за ее спиной:— Freundschaft[31].Девушка быстро обернулась.— Nein. Liebe[32].Это была Хильда. Наконец-то он нашел способ различать их! Его любовь перестала быть противоестественной. В тот вечер он не боялся публики. Он спокойно, почти скучая, смотрел в зал. Только что ему удался сложнейший трюк, и никто не знал об этом. Приблизившись к связанной партнерше, он прошептал:— Грета? Kuss…[33]И поцеловал ее как любовник. Все так упростилось! Грета скоро станет его любовницей, в этом он был уверен, и, даже если он обманет ее с Хильдой, даже если он будет колебаться в выборе, он перестанет так терзаться от того, что любит вымышленную женщину, отражение в зеркале. Дутр с развязным видом поклонился публике, в зале раздались смешки. Уже в уборной Одетта схватила его за руку:— Что с тобой?— Со мной? Ничего.— Ты пьян?— Ах, прошу тебя! Оставь меня в покое.Одетта прошла в соседнюю комнату, где переодевались девушки, потом вернулась обратно.— По мне, лучше бы ты запил, — проворчала она.Она часто устраивала скандалы. Она испытывала неприязнь к близнецам. Но почему? И почему, оставаясь наедине с сыном, она допрашивала его, будто он пытался что-то утаить от нее? Она хотела знать все: куда он водил близняшку, что они смотрели, встретили ли кого-нибудь из репортеров? Это превратилось у нее в навязчивую идею. Но Дутр поклялся не терять выдержки. Ему наплевать на репортеров и на любопытную Одетту. Ему надо привести Хильду и Грету к тому, чего он так хотел — только об этом он мог думать. Уроки французского проходили на Бют-Шомон, Марсовом поле, в парке Трокадеро — всюду, где были скамейки, листва, тишина. Грета научилась произносить «поцелуй» со странной детской интонацией. Хильде никак не удавалось сказать «любовь».— Нет, не «люпофф» — любовь! Надо говорить — вввь!Она так трогательно вытягивала шею, что Дутр, не в силах сдержаться, сжимал ее в объятиях. В конце концов, все равно кто, главное, пусть хоть одна из них сдастся! Грета казалась менее суровой. Если он был с нею, всегда наступал момент, когда словарь падал, а она с неистовством впивалась в Дутра. Прохожие отворачивались. Но, когда потом, набравшись храбрости, Дутр пытался завести ее в какую-нибудь гостиницу, она моментально трезвела:— Nicht… es ziemt sich nicht[34].Он злился, щипал ее за руку.— Вот еще — неприлично! Ведь я люблю тебя, идиотка! Где же ты хочешь? Где? Не в фургоне же! Не хочешь же ты, чтобы твоя сестра…Ему самому делалось страшно, когда он так заводился. Как же сделать, чтобы она не сопротивлялась? Грета открывала сумочку, пудрилась. Дутр прибег к новой тактике. Он повел Грету к ювелиру на авеню Опера. Перед этим с помощью словаря он объяснил ей:— Подарок… Браслет… Я счастливый… дарить браслет.В конце концов они поняли друг друга. Грета, очень взволнованная, выбрала браслет из семи золотых колец.— Это называется «неделька», — сказал Дутр. — Неделька. Семь дней. По мысли на каждый день!На улице Грета поцеловала его, и Дутр почувствовал, что добьется своего. Еще немного терпения. Может быть, послезавтра… И тут ему в голову пришла мысль, что Хильда… Конечно, нужно было купить браслет и Хильде. Такой же точно, иначе она высохнет от зависти.На следующий день он вошел в ювелирный магазин с Хильдой.— Вы подумайте! — удивился продавец. — Вчера мадам выбрала точно такой же.Дутр объяснил, что тот браслет потерялся. Хильда примеряла безделушку, чуть вытянув руку, и радовалась сверканию колец. Это была копия вчерашних жестов Греты. И точно как Грета, Хильда взяла Дутра под руку и прошептала ему:— Danke schun[35].— Это называется «неделька», — сказал Дутр. — Неделька.— Ja.— Семь дней. По мысли на каждый день!Этой ночью Дутр спал спокойно. Он знал, что теперь девушки его, обе.— Ну и вляпался ты, — сказала Одетта, когда он зашел утром выпить кофе.— О чем ты? Не выдумывай.— Я выдумываю? Может, ты скажешь, зачем купил Грете два одинаковых браслета?— Но позволь, — рассердился Дутр, — я купил один…Он замолчал. Одетта с раздражающим спокойствием мазала масло на хлеб.— Идиот! — пробормотала она, прежде чем откусить.— Не сошел же я с ума, в конце концов, — сказал Дутр. — Вчера я гулял с Хильдой.— Нет. Хильда плохо себя чувствовала. Вместо нее пошла Грета. И я это точно знаю, потому что у меня есть способ заставить их говорить.— Брось ты! Грета бы меня предупредила!— Она-то! — закричала Одетта. — Мой бедный взрослый дурень! Хочешь, я скажу тебе, почему эта негодяйка провела тебя? Чтобы посмотреть, как ты ведешь себя с ее сестрой. Ну, уж и посмеялась она, когда ты купил ей второй браслет!Она встала, схватила сына за шиворот и встряхнула:— Проснись, Пьер! Слышишь? Они смеются над тобой. Их интересуют только деньги! Они пошлют нас к черту, как только сочтут, что сумеют обойтись без нас.— Нет!— Да. Они прекрасно понимают, что мы у них в руках. Уж я-то знаю. Я с ними все время разговариваю. Похоже, зря я придумала этот номер!Грета! Грета, которая чуть не уступила, но сначала захотела удостовериться, что ей не предпочли сестру. Как будто можно предпочесть одну другой.— Что она сделала со вторым браслетом? — спросил Дутр в отчаянии.— Отдала его Хильде. Но сначала я думала, что они передерутся.— Не надо было! — воскликнул Дутр. — Ты не понимаешь, что теперь…Он был раздавлен, унижен. Щеки его пылали, кулаки сжимались. Как же он был смешон! «Это неделька… семь дней… по мысли на каждый день…» Как, должно быть, смеялась Грета! Слова, полные любви, превратились в треп, нежные жесты опошлены повторами.Когда все четверо встретились за обедом, близняшки опять стали неразличимы. Запястья в одинаковых браслетах. Они смотрели на Дутра одинаково бледным взглядом, уже только от одного этого ироничным. Дутр совершил последнее усилие. Он повел одну из сестер в парк Монсо.— Liebe? Hilda?[36]— Ja… auch… Kuss![37]И старательным голосом, с серьезностью хорошей ученицы, она произнесла по-французски:— Грета… рассказала… мне.Дутр вздрогнул:— Кто подучил тебя сказать это?И, не выслушав ответ, ушел. Тем хуже для девушки. Выкрутится. Ему осточертело все — они, работа… все! Он выпил несколько рюмок перно, стремясь захмелеть, но хозяин выставил его за дверь, так как он принялся развлекаться — исчезала сдача, которую ему пытался вручить официант. В фургоне Одетта устроила скандал. Потом, припоминал Дутр, она, кажется, дала ему пощечину. От спектакля в памяти остались какие-то неясные воспоминания, как ночная дорога при свете фар. Проснулся он больной, разбитый, измученный. Что делать? Но делать было нечего. Похоже, выхода нет. «Разве я не вправе любить их! — злился он. — Да, но не двух сразу, это смешно… Ну, тогда наугад, одну из них. Невозможно! Та все расскажет сестре, чтобы унизить ее. Это хуже, чем свидетель в спальне. Но что же тогда, Господи? А ничего!»Он отыскал Владимира, который смазывал грузовичок.— Влади, это ты учишь их французскому?Влади медленно вытер руки о штаны, протянул мизинец, и Дутр с отвращением пожал его.— Здравствуй, здравствуй. Так это ты давал им уроки?— Владимир не сильный. Владимир плохо говорить. Но малышки хороший. Малышки влюбиться в тебя.— Впредь — оставь их в покое. Слышишь? И еще. Может, ты начнешь говорить как все? Мне осточертел ваш ломаный язык! Осточертел, осточертел!Дутр очутился на Венсенском бульваре, зашел в одно кафе, потом в другое. И в одном, и в другом он хранил злобное молчание.— Я никуда не пойду, — сказал он Одетте, когда близнецы ушли в фургон, где пленница должна была провести первую половину дня.— Что с тобой?— Ничего.Одетта придвинула ему чашку кофе.— Спасибо.— Немного шартреза?— Я сказал — ничего. Разве не ясно?Она раскрыла картонную папку с чертежами, надела очки и принялась изучать схемы, маленькими глотками прихлебывая кофе. Это хлюпанье выводило Дутра из себя. Но молчание матери раздражало еще сильнее. Он бросился на диван.— Они такие дуры, — сказала Одетта. — Если кто-то из них скажет хоть одно неосторожное слово, мы погорим.— Мне все равно.— Ну если так, то и мне тоже. Я могу уволить их сегодня же. Я уже подготовила новый номер.— Об увольнении не может быть и речи, — оборвал ее Дутр. — Они останутся.— Ох, ох, ох! Они останутся! Пока что не ты здесь решаешь!Дутр приподнялся на локте.— Тебя-то это устраивает, — пробормотал он. — Уйдут они, и ты сможешь…— Что я смогу? Ну, говори!— Ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать.Он зажег сигарету и лег на спину, прикрыв глаза рукой. Одетта оттолкнула папку с бумагами. Чашка чуть не грохнулась на пол.— Хорошо, — сказала она устало, — поговорим о них. Нормальный парень уже давно бы…— А я, по-твоему, ненормальный!— Ты мне, в конце концов, надоел, — взорвалась Одетта. — Да, ты не такой, как другие, если хочешь знать! У тебя только любовь в голове, как у отца! Хотела бы я, чтоб ты глянул на себя со стороны. Ты же сумасшедший! Но я тебя спасу, пусть даже вопреки твоей воле.Она шумно дышала, прижав к боку ладонь. Дутр смотрел на нее сквозь раздвинутые пальцы. Он никогда не пожалеет ее.— Что ты собираешься делать? — спросил он.— Не заводись, парень! Им с нами не справиться, ручаюсь тебе. Для начала я переделаю первое действие. Уберу один из номеров с Аннегрет, все равно какой. Вместо него пойдет чтение мыслей — я и ты. Для этого ассистентки не требуется. Они поймут предупреждение.Заинтересовавшись, Дутр сел.— А что, взаправду можно читать мысли?— Да нет, бедняжка ты мой! Чтение мыслей, как и все остальное, всего лишь набор приемов.— А! — сказал Дутр, снова укладываясь на диван. — Опять трюки…— Все очень просто, — продолжала Одетта. — Ты заучиваешь несколько условных фраз. Каждой фразе соответствует предмет; зрители, они всегда указывают на одно и то же.Увлекшись любимой темой, она объясняла, жестикулировала, замирала перед невидимой публикой.— Вот, например: «Что мадам вынула из сумочки?» Ты слушаешь?Она нахмурилась, подошла к Пьеру, отвела от лица его руки. Он плакал.Глава 6Несчастный случай произошел очень кстати. Одна из девушек немного обожгла щипцами для завивки кожу под ухом, и представления прервали. Грете пришлось носить повязку. Это точно была Грета. А впрочем, какая разница? Наконец-то в идеальном сходстве появился изъян.— Доволен, а? — проворчала Одетта.— Да нет, — пожал плечами Дутр. — Меня это больше не интересует.— Тогда бери машину и поезжай на выходные в Бретань. А то от тебя кожа да кости остались.Она хорошо знала, что сын никуда не поедет. Он бродил вокруг фургонов, мастерил что-то с Владимиром, и все слышал, все замечал, отощавший и угрюмый, как влюбленный зверь. Близняшки растеряли свою веселость. Хильда постоянно сторожила сестру, покидая ее буквально на секунды, чтобы перекусить. Одетта делала вид, что ничего не видит и ничего не понимает. Стоя у плиты, она напевала, заглядывая в лежащую рядом поваренную книгу, и готовила сложнейшие блюда. Или, сидя на полу, раздумывала, глядя в разбросанные вокруг чертежи. Но когда Дутр проходил мимо, она следила за ним так настороженно, что он иногда даже оборачивался.— Почему ты так смотришь на меня?— Я что, не имею права на тебя смотреть?Однако перепалки быстро затихали. Они больше не осмеливались вступать в разговор, словно боялись сказать друг другу нечто непоправимое. Дутр взялся за работу. Со скрипом он самостоятельно зубрил немецкий. Ему надоело слушать, как Одетта ругается с близняшками, а он не понимает, о чем они говорят. Произношение корректировал Владимир, это были странные уроки у верстака — немецкий и французский. В конце концов Дутр обо всем рассказал Владимиру.— Плохо, — говорил Владимир и стучал себя по лбу. — Ты… солнечный удар… сумасшедший.А поскольку он был полон желания помочь, то тут же переводил:— Närrisch… Richtig![38]Хорошо, пусть närrisch! А раз подойти к Грете было невозможно, то оставался один способ: написать ей. Дутр с помощью словаря составлял странные записки, почти непонятные любовные письма — невнятные, дикие, волнующие, ребяческие. С наступлением ночи он просовывал письма в левое окно фургона — кушетка Греты была как раз под ним. Если Хильда перехватывала письма, это тоже способ доставить их по назначению.Но письма не терялись. Дутр смог убедиться в этом однажды вечером, когда из фургона ему выбросили скомканный лист бумаги. Он лег в кровать, расправил лист и, накрывшись с головой одеялом, прочел при свете фонарика. Письмо было подписано: «Грета». Иногда, встретив знакомое слово, он догадывался о смысле фразы, но целиком текст не мог перевести даже со словарем. Он долго лежал без сна, с письмом в руке — как с заряженным пистолетом. Потом, не в силах больше терпеть, встал и, не одеваясь, в пижаме, побежал к грузовичку, в котором спал Владимир.— Это я, Влади… Нет, ничего не стряслось. Просто надо перевести письмо.Владимир зажег лампу, поднес к ней записку. Долго читал про себя, шевеля губами.— Ну?Но тот продолжал молча читать. По движениям глаз можно было догадаться, что он возвращался к прочитанному, повторял некоторые места.— Да будешь ты говорить или нет?Владимир, покачав лысой головой, вернул Дутру письмо.— Плохо, — сказал он. — Они обе — вот так! — И вцепился левой рукой в пальцы правой.— Мне плевать! — закричал Дутр. — Она меня любит?Он задыхался, будто пытался удержать жизнь в легких, а Владимир, казалось, готовился принять очень трудное решение.— Она… — начал он, — сука в течке… осторожно!Он произнес еще какие-то немецкие слова, пытаясь хоть как-то передать их французское значение, но, отчаявшись в своей попытке, сделал, как бы подводя итог сказанному, непристойный жест. Дутр разорвал письмо в клочки и швырнул их во Владимира:— Болван!Дутр выскочил из машины. Перед ним открывались черные аллеи Венсенского леса, и он — в пижаме, рядом с фургоном — показался себя настолько нелепым, что злобно, изо всей силы ударил себя кулаком по лбу.На следующий день он терпеливо следил за фургоном, в котором была заперта Грета. Войти невозможно, Хильда покидала пост только в обеденные часы, да и то если он уже сидел у Одетты. Снова началась игра в записочки. Дутр хранил в бумажнике мятые непрочитанные письма. Он яростно трудился, зубрил грамматику, долбил первые главы учебника, наобум купленного в книжной лавке: «Папа курит трубку», «Эта доска черная». Когда в голове, вызывая тошноту, вскипали правила синтаксиса и неправильные глаголы в плюсквамперфекте, он доставал написанные карандашом любовные письма, разглядывал их, заучивал наизусть целые фразы, повторяя их вслух, чтобы подстегнуть свой гнев. В конце концов, ведь и это тоже словарь! У него была удивительная память, упорство не знало границ, он быстро двигался вперед. Время от времени какое-нибудь слово неожиданно приобретало смысл: одно из писем вдруг теряло частичку тайны. «Мой дорогой (две непонятные строки) …когда я тебя вижу (полстроки бессмыслицы) …печаль (боль или огорчение — дальше провал в шесть строк) …такая счастливая (три слова —?) …твои губы (а потом полный мрак до самой подписи)». Ему казалось, что он разбирает древние манускрипты, в которых зашифровано место, где зарыт клад. Иногда он забывал, что речь идет о Грете, и терялся в ее присутствии. Впрочем, сидела-то за столом другая. Но у нее то же лицо, которое он любит, то же тело, которого он желает, рука, во всем повторяющая руку, записавшую: «Мой дорогой, твои губы…»— Да ешь же, наконец! — сердилась Одетта. — Ты думаешь, я для себя готовлю?Он рассеянно улыбался. Есть? Почему бы и нет? Ему все равно!После выздоровления Грета продолжала оставаться меченой. Отныне на ее шее будет шрам — небольшая розоватая припухлость, заметная даже под гримом. Теперь она чуть больше принадлежала ему. Он начинал узнавать ту, которую любит.— Ты можешь ответить, когда с тобой разговаривают?Одетта напрасно злилась, Дутр ничего не слышал, ни на что не обращал внимания. Для него существовала одна только Грета. Пришел черед худеть Хильде. Одетта наблюдала за ними, следила то за одной, то за другой, иногда бросала салфетку на стол и уходила. Тогда они долго и неподвижно сидели втроем, прежде чем снова взяться за вилку и нож. Потом Дутр получил записку, подписанную Хильдой. Какие мольбы, какие обещания были в ней? Собиралась ли измученная девушка сдаться? Дутр и эту записку положил к остальным. Запах, источаемый помятыми листочками, кружил ему голову. Может, следовало бы отважиться войти к ним ночью и объясниться? Но после его ухода они могут запросто убить друг друга.Возобновились представления в мюзик-холле, и снова Париж восторженно приветствовал их. И каждый день в фургоне остается пленница, а вольная близняшка отправляется по музеям и паркам под руку с Дутром. Какой прекрасный момент…Одетта удержала Пьера за руку:— Ты никуда не идешь.— Почему?— Надо работать. Садись, я объясню.— Но я…— Сядь!Голос звучал властно. Дутр сел. Вид у Одетты был усталый, это не скрывали и небрежно наложенные румяна. Она встала между Дутром и дверью. Ну что ж! Пришло время объясниться.— Я придумала новый номер, — сказала она.— Новый номер? Зачем?— Я все обдумала. Можно обойтись без девчонок. Я вышвырну их за дверь.Внезапно она утратила контроль над собой. Казалось, на ее лицо вдруг напялили маску ненависти.— Я их вышвырну. Они осточертели мне. Эти стервы все-таки доконают тебя, мой мальчик. Они вытворяют все, что хотят. Если мы не станем защищаться, то скоро перестанем быть хозяевами в своем доме. Нет, так больше продолжаться не может! Это я, старуха, мешаю им. Они воображают, что поймали меня, что это они зарабатывают деньги. Но они еще меня не знают!Дутр встал.— Ты куда?— Я пошел, — сказал Дутр. — Потому что если уйдут они, уйду и я.Они молча смотрели друг на друга, глаза в глаза, как бы взвешивая силы перед последним ударом.— И ты сделаешь это?— У парня в моем возрасте не может быть ни отца, ни матери, — ответил Дутр. — Это твои собственные слова. Моя жизнь — не с тобой, а с ними.— Прелестный двоеженец, — съязвила Одетта.Они умолкли, потому что боль терзала их, рвала на части, а им хотелось сохранить хотя бы видимость… Одетта сняла очки, потерла пальцами глаза, потом взглянула на Пьера:— Если бы они исчезли отсюда… ну, по причине, скажем.— Я убью себя!Одетта разразилась диким хохотом:— Он убьет себя! Послушайте-ка его! Ты смешон, Пьер. Воображаешь, что так просто убить себя? Поверь мне, для этого сначала надо научиться убивать других. Это легче. А точнее, стоит ли убивать, потому что любовь… твоя любовь — это обычное самолюбие. Ты думаешь только о себе. Ты думаешь только о том, как выжить.После каждого слова Дутр закрывал глаза, будто его хлестали по щекам. Он отшатнулся. Одетта ухватила его за рубашку и притянула к себе.— А я? Обо мне ты подумал? Скажи… Ты думаешь, я тебя брошу? Мужчины, любовь — я сыта по горло всем этим. Увлекаешься, расстаешься, теряешь надежду… Это игра, вот увидишь. Но у меня появился сын…Голос ее задрожал, и в заплаканных глазах появился неестественный блеск. Она обняла его за шею.— Да, — тихо сказала Одетта, — я не знала, что это такое. Я забыла тебя, мой маленький. Прости… Но теперь… ты не знаешь… Я не хочу надоедать тебе, нет! Но я и не хочу, чтобы ты стал жертвой первой встречной дряни!Дутр высвободился. Она не сопротивлялась.— Ты сильный! — прошептала она. — И ненавидишь меня, потому что я такая же сильная, как ты.— Они будут моими, — сказал Дутр.— Обе?— Обе.— Нет, малыш. На это не рассчитывай. Я не хочу, чтобы ты сошел с ума.Дутр взял с дивана шляпу и направился к двери.— Подожди! — крикнула Одетта.Она зажгла сигарету и тяжелым взглядом посмотрела на сына.— Не забывай, что ты работаешь у меня. Я решила поставить новый номер. Или ты соглашаешься, или отказываешься. Можешь отказаться.— А если откажусь?— Поищешь работу в другом месте. Но смею тебя заверить, что подружки твои меня не бросят. Не такие они дуры. Любят, когда в кормушке есть корм.Дутр машинально протирал поля фетровой шляпы жестом профессора Альберто. Постояв в нерешительности, он бросил ее на кровать.— Тебе повезло, что я все еще беден, — сказал он. — Объясняй, и поскорее.Дутру отводилась роль ясновидящего. Ему завяжут глаза плотной черной лентой. Тут никакого обмана: сквозь нее ничего не увидишь — любой может проверить! Ему достаточно заучить условные фразы, десятков шесть, и список соответствующих им предметов: от связки ключей до удостоверения личности. Дутр записал их под диктовку Одетты.— У тебя на все про все десять дней, — сказала она.— Почему десять? Разве публике надоело наше представление?— Нет.— Ну так почему?..— Я подписала контракт в Ниццу.— Мы уезжаем?— Конечно.— Там можно показать и старую программу. Чего ты добиваешься?Но Одетте бесполезно было задавать вопросы. Дутр принялся за работу. Пришел конец прогулкам по Парижу. К этому ли она стремилась или хотела испытать все способы, чтобы отвлечь его от близняшек? В таком случае она просчиталась. Заучивая список и не прекращая долбить немецкий, Дутр следил за передвижениями девушек, как узник, готовящийся к побегу.Около пяти часов Одетта уходила в мюзик-холл, где ее ждали хозяйственные дела. Обычно она поджидала возвращения той девушки, у которой был свободный день, иногда уходила немного раньше. Но несколько раз Одетта делала вид, что уходит, а через пять минут внезапно возвращалась, роясь в карманах и сумочке, как будто что-то забыла. Дутр выжидал. Если Одетта подходила к фургону, он начинал расхаживать взад-вперед, повторяя вслух: «Ручка… шляпа… часы… газета…» Случай, казалось, так и не представится. Да и какой случай? Зачем? Он не собирался искать ответ на этот вопрос, но тем не менее подсчитал, сколько шагов отделяет его от фургона девушек, и научился ступать, чтобы не стучали подметки.Внешне он был спокоен. Вечером, словно робот, играл на сцене. Толпа, аплодисменты — это больше не интересовало его. Перестала волновать сцена с поцелуем. Он ждал случая, и никто не мог догадаться, до какой степени ожидание разрушает его. Он курил сигарету за сигаретой, пил виски — бутылка теперь всегда была у него в чемодане. В иные минуты ему хотелось кататься по земле, кусать и рвать на части все, что попадет под руку. Другой раз, напротив, его перегруженная память вдруг сдавала; он забывал обо всем. Тогда он садился на край кровати, тер ладонями виски и тихонько говорил себе: «Пьер… Ну что ты, старина?» И подбрасывал монету: «Орел? Решка? Если Liberty, то иду!»И вот выпала Liberty. Одетта только что удалилась. Ушедшая на прогулку девушка еще не вернулась. Дутр открыл дверь, спрыгнул наземь и тише опытного домушника пошел к фургону близнецов. Любовь заставляла его ежесекундно агонизировать. Кровь бросилась ему в голову. Казалось, земля колеблется под ногами. На первой из трех ступенек — быстрый взгляд назад. Никого. Он толкнул дверь грудью и коленом, быстро прикрыл за собой. Девушка была здесь: она читала журнал, лежа на ковре. Она повернула голову, дважды испуганно моргнула. Потом улыбнулась странной, болезненной улыбкой и повернулась на бок, облокотившись на подушки. Дутр растянулся рядом. Он был опустошен, сломлен, разбит предпринятыми усилиями и страхом. Он протянул руку, положил ее на плечо незнакомки. Которая из них? Но к чему доискиваться?— Вот видишь, — прошептал он, — я пришел.Он приблизился к ней, вгляделся в прекрасное запрокинутое лицо, грустно улыбнулся и прошептал несколько немецких слов, которые давно подготовил, затем медленно прижался к ее губам, уже тянувшимся навстречу. «Исчезнуть бы, — подумал он. — Испариться…» Он тонул в нежности, он перестал быть малышом Дутром. Девушка оттолкнула его:— Die Tür![39]Растерявшись, он старался понять. Она показала пальцем. Он оглянулся. Кто-то прикрывал дверь: ручка поднялась и замерла. У него закружилась голова, он схватился за край стола, поднялся, сделал несколько неуверенных — шагов. Снаружи ни звука, кругом ни души.— Ты уверена? — спросил Пьер.Но он и сам не сомневался. Кто-то видел их. Кто-то теперь считает, что она стала его любовницей. А он еще… Пьер в отчаянии повернулся к девушке, но та отскочила:— Nein… jetz nicht![40]— Ох, успокойся! Я тебя не трону!Он увидел красную отметину под ухом. По крайней мере, хоть одно достоверно.— Это Хильда? — спросил он. — Нет? Одетта? Кто же тогда, идиотка? Ты будешь отвечать?Грета, казалось, перепугалась насмерть.— Может, Владимир? Да вообще-то ему наплевать, Владимиру!Нет, не Владимир. Она никого не заметила, но так испугалась, что с трудом сдерживала бившую ее дрожь.— Хорошо, — сказал Дутр. — Скандал понадобился? Они его получат!Он не спеша вышел, на ступеньках фургона зажег сигарету, потом обошел весь лагерь. Пришлось признать очевидное. Ни Одетта, ни Хильда еще не вернулись. Владимира тоже не было. Впрочем, Владимир не в счет. На секунду он вспомнил о Грете, но возвращаться не хотелось. Она больше не нужна ему. Он признавал только тайную любовь, о которой никому не ведомо, и не выносил, когда за ним наблюдали. На углу остановилось такси, из него вышла Хильда. Она раскраснелась, как от быстрого бега.— Sind Sie allein?[41]— Да, я один, — ответил Дутр по-немецки, и Хильда в смущении остановилась. Она посмотрела на него как-то испуганно и снова спросила:— Одетта давно уехала?— С полчаса назад.Снова обеспокоенный взгляд.— Грета здесь?— Конечно… А вы? Где вы были?— Там, — сказала она, махнув рукой в сторону Парижа, — в кино.Она скрылась в фургоне. Дутр бросился на кровать. Вернуться, добежать до ближайшего перекрестка, сесть в такси — все это Хильда могла сделать. Но и Одетта тоже, она должна вот-вот вернуться. А ревность всегда подскажет способ помешать ему начать все сначала. И что дальше? Он уткнулся головой в подушку. Желание снова охватило его. Кто враг ему? Кого надо умолять?За обедом собрались все четверо, все улыбались. Одетта рассказала, что ее усилия принесли плоды. Уехать можно уже послезавтра. Она перевела это девушкам, и те выразили одобрение.— Сколько мы потратим времени на дорогу, как ты думаешь? — спросил Дутр.— Не знаю. Дня три-четыре. Можно будет остановиться в Авалоне. Потом Оранж, Экс. Владимир займется грузовичком и большим фургоном, я возьму на прицеп второй фургон.Кто его враг? Вряд ли когда Одетта была любезней. Никогда близняшки не вели себя так предупредительно. Но Дутр чувствовал, как вокруг него собираются тучи.— Ну и денек! — воскликнула Одетта. — Как же я устала!И она взялась подробно рассказывать о своей поездке.— У тебя никто не требует отчета, — проворчал Дутр; можно подумать, что она хочет отвести от себя подозрения.А Хильда, которая обычно и рта не раскрывала, пересказала фильм, который ездила смотреть. Хорошо. Ему все это приснилось. Ручка двери не поворачивалась на его глазах. Никто его не видел рядом с Гретой. Но тогда откуда такое напряжение, эта подспудная неловкость, придающая взглядам нечто искусственное, двусмысленное, тусклый отсвет лжи? Не сговорились же они тайком, все втроем, против него? Пришлось и ему вступить в игру, сделать вид, что ничего не видит, ничего не понимает. Он должен смириться, потому что выхода нет. Нет выхода.Весь вечер он пережевывал эти слова — за кулисами, на сцене. Нет выхода… А в это время публика приветствовала его — повелителя всего невероятного, властелина невозможного. Но все эти таинства устроила Одетта. Это она держала его, и держала крепко.Дутр схитрил. Он научился притворяться. В этом ведь была суть его профессии. Последний спектакль прошел с триумфом, и он послал Одетте огромный букет со своей визитной карточкой: «Чародейке — от Пьера». Одетта обняла его, прижалась головой к груди.— Ты знаешь, — прошептала она, — твоя записка не очень-то прилично звучит.Он попытался высвободиться.— Подожди! — сказала она. — Дай немножко добыть с тобой. Мой маленький…Вечером они выпили шампанского, и Владимир сидел вместе с ними.— За твой будущий успех! — сказал Пьер, поднимая бокал.— За твое счастье!Они глянули друг другу в глаза поверх бокалов, потом оба улыбнулись близняшкам.— Prosit![42]Дутру пришлось дотащить Владимира до грузовичка, уложить его спать — бедному Влади хватило глотка шампанского. Потом Пьер долго гулял вокруг фургонов. Над Парижем розовело небо, от леса шел запах сырой травы. Проходя мимо «бьюика», Дутр увидел в глянцевом корпусе свой элегантный силуэт, блеск фрачных лацканов и подумал, что никогда не был и никогда не станет таким, как другие. Во всем мире в эту секунду юноши его возраста обнимали женщин. Они шептали слова любви. Они повторяли: «Ты у меня одна! В мире такой нет!» Каждый склонялся над своей возлюбленной… Все это было так просто — для других! Дутр видел фургон, где близняшки, быть может, вместо того чтобы спать, сторожили друг друга. Он присел на подножку своего фургона, закрыл руками лицо. Эта мысль жила в нем как червь в яблоке. Он ощущал страшную усталость. Другие! Другие! Через несколько часов эти другие проснутся, побреются, мурлыкая какой-нибудь мотивчик, поцелуют сонную жену и уйдут в контору, в мастерскую, на завод. Делать настоящее мужское дело. Они будут работать с какими-то вещами, инструментами — настоящими! И заботы, и горести у них настоящие! Как только у него еще сердце не разорвалось!Он забрался в фургон, разделся, оглянулся — столики, карточные колоды, корзина, шпаги — и пожал плечами. Прежде, там, в коллеже, они молились. Он лег и, перед тем как заснуть, тихо повторил слова, ставшие для него чем-то вроде молитвы. «Что этот господин держит в руке? Газету. Какого цвета пальто у этой дамы? Черное. Какая у него подкладка? На меху». На тридцатом предложении он заснул. Голубки ходили по клетке. Двое полицейских, объезжавших участок на велосипеде, переглянулись.— Цирк Альберто, — сказал один.— Вот уж профессия! — откликнулся другой.Глава 7Они остановились около Бриньоля, на опушке соснового бора. Владимир с трудом завел фургоны под деревья. Было совсем поздно. Они быстро поужинали, потом Дутр вынес из фургона кресла.— Принеси выпить, — попросила Одетта. — Какая жара! Неужели вам не хочется пить?Земля, воздух, одежда — все пахло смолой. Лунный свет, проникая сквозь сосновые ветки, заливал окрестности. Время от времени проезжали по шоссе машины, и тогда мягкая, сладкая волна воздуха колыхала ветви. Дутр налил в стаканы ликер, плеснул холодной воды.— Позвать Влади? — спросил он.— Пусть сначала закончит, — сказала Одетта.В тридцати метрах от них Владимир менял колесо у грузовика. Его тощий силуэт, как в китайском театре теней, вырисовывался в свете стоявшей на земле переносной лампы. Они молча выпили. Одна из девушек что-то сказала Одетте, на сей раз и Дутр понял ее: «Я быстро закончу и вернусь».— Ja! — ответила Одетта. — Spute dich![43]— Это которая? — прошептал Дутр.— Грета, — так же шепотом ответила Одетта и продолжила уже в полный голос: — Так сидеть неудобно, вы не находите? Принес бы ты столик, а, малыш? А то стакан некуда поставить.— Я принесу, — предложила Хильда.— Да, спасибо. Любой столик.Хильда пошла к грузовому фургону. Этот момент Дутр не забудет никогда в жизни. Фургон стоял у дороги. Девушка толкнула скрипнувшую дверь. В зеленоватом свете переносной лампы обозначился вход.— Потрясающе! — сказала Одетта. — Видно, как днем.Владимир притащил запасное колесо и теперь сидел на корточках среди разбросанных инструментов. Грета мыла посуду, что-то напевая. Промчалась машина в сторону Экса, ее фары на мгновение осветили фургон, в котором Хильда искала столик.— Налить еще? — предложила Одетта. — Уф, хоть вздохнуть можно!Она пила смакуя, маленькими глотками. Блеск кольца на ее руке отражался в стакане. Дутр не спускал глаз с фургона, по борту которого бежала надпись: «Семья Альберто».— Что-то долго она ищет столик, — произнес он. — Схожу посмотрю.— Уже испугался, думаешь, похитили? — рассмеялась Одетта. — Все еще влюблен. Успокойся, ей не проскользнуть незамеченной.Чтобы не отвечать, Дутр зажег сигарету и подозрительно глянул на Одетту. Первый раз со времени отъезда из Парижа она старалась быть любезной. В фургоне что-то рухнуло.— Господи, ведь ей достаточно протянуть руку и зажечь лампу, — вздохнула Одетта. — Какая недотепа!Опять что-то грохнуло, и тут же раздался сдавленный крик.— Ты идешь или нет? — окликнула ее Одетта.— Скорее всего, лампочка перегорела, — заметил Дутр.Он встал, отряхнул габардиновые брюки… Одетта схватила его за руку:— Оставь, пусть сама выкручивается! Если она не в состоянии найти столик… их там по меньшей мере три штуки.Дутр прислушивался. Одетта раздраженно оттолкнула его.— Ну ладно. Иди, раз уж тебе неймется! Отличный момент. Сможешь поцеловать ее в углу… Идиот!Дутр взял в «бьюике» электрический фонарик и не торопясь направился к фургону. Одетта прикрыла глаза, медленно опустила руку, не глядя, поставила стакан на усыпанную иголками землю. Четкий силуэт Пьера, его беззаботная походка, непринужденные движения рук — она видела все. «Он знает, что я на него смотрю, — думала она. — Он знает, что это сводит меня с ума!» Стояла такая тишина, что она услышала слова Пьера:— Хильда?.. Где вы?Свет фонаря, мягкий, чуть ярче лунного, падал на ступени фургона.— Хильда?Пьер поднялся на одну ступеньку, потом на другую и вдруг остановился, направив луч света на пол.Одетта встала. Грета все еще убирала тарелки. Владимир закручивал гайки на колесе; переносная лампа ярко освещала его голые руки, на которых черными жгутами вздувались вены. Пьер поднялся на верхнюю ступеньку, встал на колени. Одетта сделала несколько шагов в его сторону, потом побежала, словно кто-то толкнул ее в спину. Дутр повернул голову.— Она мертва… — произнес он. — Веревка…Одетта остановилась у лестницы; голова ее была на уровне пола, и она видела темные очертания лежавшего тела. Дутр посветил фонариком, стала видна веревка, обмотавшаяся вокруг шеи Хильды, как сытый удав. Белокурые волосы все еще развевались легкой пеной.— Пьер, — тихо позвала Одетта.Дутр поднялся с колен, опершись о косяк двери, шагнул в фургон, наклонился. Трепетный свет фонарика испещрил его худое лицо резкими тенями. Он выпрямился, закрыл глаза ладонью.— Почему? — прошептал он.— Бедный мальчик! — Одетта инстинктивно отшатнулась от сходившего со ступенек Дутра. Он шагал тяжело, опустив голову.— Знаешь, меня это вовсе не удивляет, — произнесла Одетта.Он отстранил ее резким жестом:— Позови Владимира. И без паники. Грета ни о чем не догадывается. Успеем ей рассказать.Голубой свет, нежность лунной ночи, и эта девушка, лежащая за его спиной! Когда же кончатся этот сон? Когда же наступит утро?Одетта удалялась ровными шагами. Она тронула Владимира за плечо, он поднялся.— Хильда умерла, — сказала она. — Убита… Ты понимаешь?Он, казалось, ничего не понял. Одетта уточнила:— Задушена… веревкой.На этот раз Владимир встал.— Когда?— Мы только что обнаружили.Нахмурившись, Владимир прокручивал эту мысль в голове. Задушена! Да, это он прекрасно понимал. Он столько их видел — расстрелянных, повешенных, наложивших на себя руки… Он вытер ладони о траву.— Пошли!Но Владимир все еще думал. Что-то смущало его, он попытался выразить это.— Слишком красиво, чтобы умирать, — сказал он, гася лампу.Он шел за Одеттой, и она слышала его внятный шепот:— Мнительный… Мнительный…Дутр ждал их у лесенки. Он молча протянул Владимиру фонарик. Владимир включил его и долго смотрел на покойную. Вздувшееся лицо, распухший язык, вылезшие из орбит глаза… Да, знакомая картина. Эти признаки никогда не обманывают. Легонько коснувшись пальцами, он закрыл ей глаза.— Веревка! — подсказала Одетта.Он ослабил веревку, высвободил тонкую шею. На ней остался глубокий синюшный след.— Нет скользящая петля, — отметил Владимир.— Ты слышишь? — спросила Одетта.Дутр вскарабкался на ступеньки.— Слышу. Но чтобы удавить себя, достаточно потянуть за концы верёвки, разве не так?— Невозможно, — сказал Владимир.— Как невозможно?— Сначала упасть в обморок.Дутр повернулся к Одетте:— Что он плетет?— Он говорит, у того, кто хочет наложить на себя руки, обычно не хватает смелости пойти до конца. Человек теряет сознание, и это спасает его.— Она… убит, — добавил Владимир.— Идиот чертов! — закричал Дутр. — Посмотри, прежде чем говорить!Он вырвал у него фонарик и осветил фургон:— Ты же видишь, там никого нет, а мы все были на улице. Понимаешь? На улице! Ступеньки, дверь — я видел их так же, как тебя сейчас. Она вошла…Он вдруг замолчал. Фонарик осветил опрокинутый стол и рядом на полу шпагу с поблескивающим лезвием.— Она закричала, — заметила Одетта.Дутр подобрал шпагу, острием уперся в ножку стула; лезвие скрылось в рукоятке.— Да, кричала… Но кто мог на нее напасть? Все-таки она убила себя сама.— Нет, — сказал Владимир.— Тогда что же? — удрученно спросил Пьер.Владимир наматывал на руку веревку, потому что любил порядок. Подбородком он указал на фургон, кучу реквизита, клетку с голубками.— Мнительный, — пробормотал он.— О, почему я не пошел вместо нее! — простонал Дутр.Он не держался на ногах, он больше не знал, на что смотреть. Ему хотелось одному уйти по дороге, вдоль которой с необычайной четкостью вырисовывались силуэты сосен. Внезапно открылась дверь второго фургона.— Где вы? — крикнула Грета.Они забыли про нее. Одетта взглянула на Пьера.— Ты, — сказал он. — Иди к ней.Грета заметила их. Она спустилась, насвистывая, и та же тревога охватила их: казалось, к ним приближается покойная в белом платье, едва касаясь земли. Даже Одетта явно растерялась.— Погаси свет, — приказала она Владимиру.Она подошла к девушке, обняла ее и заставила повернуть обратно. Их тени, почти сливаясь в одну, прошли под деревьями. Дутр ждал. Владимир тоже. Подлинное преступление — они чувствовали — должно свершиться сейчас. Одетта говорила что-то; они различали ее низкий голос. Через несколько секунд Грете будет нанесен удар. «Лучше бы она сразу сказала ей правду», — подумал Дутр. Он больше не мог ждать. У него кружилась голова. Одетта обняла Грету за плечи. Дутр оперся о перегородку. В темноте без единого звука по черной тени скользнула белая. Дутр рухнул на колени, Владимир вытер о рубашку потные руки и спрыгнул, чтобы помочь Одетте поднять Грету. Они увели ее; девушка так побледнела, как будто вся кровь вытекла из раненого сердца.Дутр остался наедине с трупом. «Я страдаю… Я ужасно страдаю, но почему такое облегчение? Двойная любовь… Это было чудовищно. Спасибо, Хильда…» В голове у него совершенно самостоятельно звучал какой-то голос. Возможно, его могли услышать. Но он не хотел думать над тем, как заставить его замолчать. Луна поднялась еще выше. Свет ее уже проникал в фургон. Он надвигался неумолимо, словно прилив, омывая голубизной ноги покойной. Голубки волновались, их крылья с тихим шелестом задевали прутья клетки.«Я люблю тебя по-прежнему, — говорил голос, — потому что ты всегда здесь. Ты поменяла имя. В этом вся суть. И теперь я могу жить. Спасибо…»В круглых окнах фургона, где приводили в чувство Грету, мелькали огни. Дутр сел спиной к двери, настолько хлипкой, что ее можно было вышибить одним ударом. У дивана лежал моток веревки — там, куда его положил Владимир перед тем, как выйти. Веревка профессора Альберто! Магический канат, по которому каждый вечер взбиралась Аннегрет. Нет, утро больше никогда не наступит. В душе его воцарилась тишина. Встав на колени, он склонился над телом, коснулся губами лба, гладкого, словно камень. Потом, сняв покрывало с кушетки, накрыл им тело.Появился Владимир. Он разговаривал сам с собой, пожимал плечами. Он перешел дорогу, влез в грузовик, загремел инструментами. Вышел с лопатой и заступом. Вмиг к Дутру вернулись силы. Он скатился по ступенькам, подбежал к фургону Одетты.— Это ты велела?— Да, я.Она сидела на краю кровати, держа за руку неподвижно лежащую Грету.— Тише! — строго сказала Одетта. — Хоть она и держалась молодцом, сейчас ей совсем невмоготу. Так оно и должно быть.— Она спит?— Нет.— Ты ее расспросила?— Да. Она утверждает, что сестра была очень несчастна.— Почему?— Ты еще спрашиваешь?Грета открыла глаза, посмотрела на Дутра и заплакала. Он отвел Одетту в глубь фургона.— Мы же не можем вот так, запросто, похоронить Хильду… Не знаю, что полагается делать в таких случаях, но мне кажется, надо сообщить властям, полиции…Одетта, подняв голову, смотрела, как шевелятся его губы. Казалось, она чего-то ждет.— Ты хочешь ее оставить тут? — наконец прошептала она. — Хочешь, чтобы жандармы начали расследование?— Они констатируют самоубийство, вот и все.— И ты берешься им объяснить, что у нас было две девушки, но одну мы прятали… Странный способ завоевать доверие! А если они отреагируют, как Владимир? Если они заподозрят нас, всех четверых?— Это смешно!— Может быть. Но вполне вероятно. Постарайся понять хоть сейчас! Одну из девушек мы скрывали. Этого достаточно, чтобы подозрение пало на нас.— Предположим. — Нахмурив брови, Дутр принялся грызть ногти.— А публика? — вновь заговорила Одетта. — Ты подумал о публике? О газетах? Мы же разоримся. Такого нам не простят.— В любом случае этот номер…— Это уже мое дело. Мы выкрутимся. А вот если поднимется шум…— Но не можем же мы просто бросить ее в яму, как собаку!— Знаешь ли, что гроб, что земля…— И все-таки! Хотя бы ради Греты.— Грета не так глупа, как ты, мой бедный мальчик!— Ну и самообладание же у тебя!— А ты не желаешь думать!Одетта посмотрела на будильник.— Двадцать минут третьего! Мы никого не встретим. Оставайся здесь. Побудь с ней, Владимир поможет мне. Я вас позову, когда все будет готово.Дутр посторонился, пропуская ее.— Ты согласен? — спросила она. — Не будешь потом попрекать меня?— Нам нужно еще поговорить.— Когда пожелаешь.Она вышла, оставив после себя запах табака и одеколона. Дутр присел на корточки рядом с Гретой, но то и дело оглядывался на дверь, будто ожидал, что вот-вот раздастся звук знакомых шагов по сухой земле. И все-таки время раздвоенности, осторожности, оглядок, тревоги, притворства кончилось.— Грета… Я в отчаянии… Я тоже любил ее. Меньше, чем вас. Но я любил ее. Я не знаю, как объяснить вам…Он гладил ее руку. Но она не старалась понять.— Все из-за меня, Грета. Она умерла из-за меня. Если бы я только мог забыть об этом!Он стукнул себя кулаком по лбу, потом его охватило оцепенение, похожее на сон. Одетта легонько встряхнула его.— Готово… поторопись.Так наступила самая странная ночь в его жизни, ночь, которую он часто вспоминал потом и переживал вновь и вновь. У фургона ждал Владимир; на руках он держал спеленутое тело Хильды, даже не тело, а тщательно упакованный сверток, который выглядел вовсе не мрачно. Одетта несла лопату и заступ. Дутр поддерживал Грету, которая, словно слепая, позволяла себя вести. Они гуськом шли под соснами, облитые сказочным светом. По дороге встречались поляны, и тогда звезды блестели совсем рядом, гроздьями, соцветиями, букетами; небо тоже пахло смолой, полевыми цветами.Потом они шли под деревьями, и сотни причудливых теней скользили по спине Владимира, ползли по телу Одетты, сливались в колышущуюся сетку на бескровном лице Греты. Тропинка повернула; справа были залитые молочным светом вершины гор, долина, укрытая торжественно-мрачной тенью, и где-то в глубине хмельной ночи — шепот ручейка, нежный, прерывистый шум потока. Дутру казалось, что он идет на волшебное свидание. Он уже не чувствовал усталости, он прижимал к себе Грету, обнимал ее могучей рукой; никогда она так полно не принадлежала ему, как в эту ночь. И в то же время он чувствовал боль — не плотью своей, но душой. То была страшная усталость мысли, беспамятство, избавлявшее его от прошлого, от мук раздвоенности, от всего, даже от воспоминания о недавнем ужасном бдении. Он был счастлив телом, предвкушающим наслаждение, — но шум ручейка пробуждал в нем желание плакать.— Идем далеко? — спросил Владимир.— Как можно дальше, — ответила Одетта.Они вошли в густой подлесок, где луна дождем рассыпала по листьям крупицы бледного света. Владимир остановился передохнуть. Носком туфли Одетта поковыряла землю, покачала головой:— Лучше спуститься, там земля мягче.Сквозь ветви они заметили огромные валуны, лежащие посреди потока, в струях которого переливались звезды. Вокруг них в лесу раскрывались прозрачные пещеры ночи, тропинки влюбленных, где плавала дымка умирающего света.— Здесь, — сказала Одетта.Они вышли к берегу ручья, и Одетта сама выбрала место, очертила заступом контур могилы. Не говоря ни слова, Владимир начал копать. Дутр хотел помочь ему.— Оставь, — сказала Одетта. — Ты не сумеешь.Заступ глубоко вгрызался в жирную землю, в этой сцене не было ничего жестокого. От вскопанной земли шел терпкий дух скипидара и вереска. Одетта села на камень. Положив руку на плечо Греты, Дутр терпеливо ожидал конца церемонии. Он уже мог без трепета смотреть на сверток, лежащий на траве. «Мы туристы, — думал он. — Мы разбиваем лагерь». И вот это стало чем-то вроде игры, отгонявшей мрачные мысли. Владимир постепенно скрывался в яме. Все выше и выше приходилось ему выбрасывать комья земли, нашпигованные мелкими круглыми камнями. Луна исчезла за склоном холма, и только от воды тянулся к ним зеленоватый луч света.— Можно, — сказал Владимир.Он выбрался из ямы.— Держи покрепче, — пробормотала Одетта.Они взяли сверток и опустили его в яму. Подошла Грета и бросила на тело горсть земли. Владимир, опершись на ручку заступа, прочитал длинную молитву на каком-то языке: польском, а может быть, русском.— Никто никогда не найдет ее здесь, — сказала Одетта.Грета вновь принялась плакать.— Уведи ее, — добавила Одетта. — Мы уже кончаем.И снова они шли вдвоем заколдованным лесом, и снова на подъеме из ложбины их заливала светом луна, побледневшая и уже источенная наступающим утром. Лицо Греты, усталое, сведенное гримасой горя, стало напоминать мертвое лицо сестры, и Дутр заспешил к фургонам. Он чувствовал, заря принесет с собой страх. По дороге грохотал тяжелый грузовик. Дутр довел Грету до фургона.— Я здесь, — сказал он. — Вам нечего бояться.Он поцеловал ее в лоб, закрыл дверь и стал ждать возвращения Одетты. Чего бояться Грете? Он то и дело задавался этим вопросом, но тут же начинал убеждать себя, что это абсурд, что он женится на Грете через несколько недель или месяцев, когда она забудет сестру. А он? Он забудет? Он был в этом уверен. Он так торопился стать счастливым…Владимир убирал инструменты. Одетта налила себе выпить.— Глоток водки, малыш? Тебе пойдет на пользу. Она легла?— Да.Владимир тоже взял стакан и что-то произнес по-немецки. Одетта нахмурилась.— Что он говорит? — спросил Дутр.Одетта пожала плечами:— Что эта история с веревкой ему непонятна.— Как это?— Дело в том, — снова заговорила Одетта, — что… Но зачем все время думать, все время задаваться вопросами? Она умерла, умерла…Поставив стакан на стол, Владимир что-то пробормотал сквозь зубы.— Что? — крикнул Дутр. — Говори. Объяснись!— Он говорит, что веревка не сама по себе пришла, чтобы удушить ее, — перевела Одетта.Они молча смотрели друг на друга.— Что он еще вбил себе в голову? — спросил Дутр.— Лучше нам пойти спать, — оборвала его Одетта. — Спокойной ночи!Они разошлись. Владимир исчез в грузовичке. Одетта закрыла дверь своего фургона. Дутр предпочел постель из сосновых иголок, тонких и гибких, и лег на спину. Неслышно, как вор, приближался день.Глава 8Представление еще не кончилось, но Одетта знала, что это провал. Ничего не получалось. Пьер слишком усердствовал. Грета была чересчур рассеянна. Спектакль затянули. Пресыщенные зрители едва аплодировали. Они не скрывали разочарования. Карты, шарики, волшебные шляпы — да, все это им давно известно. Любой ярмарочный фигляр на рыночной площади делает такие трюки. И почему эта блондинка, Аннегрет, о которой столько трубили газеты, больше не раздваивается? Ведь они шли именно на это…За кулисами Дутр успел переброситься парой слов с Одеттой.— Ну как?— Провал. Еще несколько таких дней, и нам останется только складывать чемоданы. Ты — будто экзамен сдаешь, а она… нет, ты только посмотри на нее! Спит на ходу.— Она не спит, — сказал Дутр сквозь зубы. — Она боится.— Что?!— Она боится!— Чего?— Сама у нее спроси.Она боялась! Одетта убедилась в этом, когда дело дошло до индийского каната. Грета разглядывала его, проверяла натяжение и никак не могла решиться…— Вперед! — шипела Одетта. — Быстро!Побледнев под слоем грима, Грета колебалась. Потом, вместо того чтобы задержаться на середине, склонить голову и помахать рукой, она быстро вскарабкалась до самого верха. Когда она исчезла под черным покрывалом, сброшенным Владимиром с колосников, Одетта заметила, что зрители улыбались. Публика попроще смеялась бы в открытую, осыпая их шуточками. Все приходилось начинать сызнова. Но как? Одетта непрестанно думала об этом, пока они с Пьером отрабатывали передачу мыслей. К счастью, он был достаточно ловок и, когда не работал в паре с Гретой, вновь обретал вызывающую и скучающую беспечность, которая так нравилась здешней публике. «К чему я прикасаюсь?» — «К сумочке». — «А что вы видите в ней?» — «Я вижу серебряную пудреницу». Вопросы-ответы чередовались в бешеном темпе. Это было простенько, но производило сильное впечатление, а женщины с интересом разглядывали высокого парня с завязанными глазами и спутанными веревкой руками. Им казалось, что его ведут на казнь.Слово повлекло за собой идею. Точно. Надо было развить тему казни. Пьер сыграет шпиона. Грета и она — в масках, за длинным столом, освещенным факелом… Пьер осужден… Грета завязывает ему глаза… «Не стоит трудиться, — произносит он. — Я и так знаю все, что вы делаете. Вы берете револьвер…» И так далее. Хорошо. Совершается казнь. Тело кладут в чемодан. А! У него забыли отобрать бумажник! Чемодан открывают, но тела там нет, оно уже в корзине. Хорошо… Дальше — просто. Надо только развить эту тему. Одетта уже принялась совершенствовать проект, продолжая выполнять свой номер. Она привыкла жить и думать на двух независимых уровнях, предчувствовала, что новый спектакль понравится; если надо, она шепнет журналистам, чтобы подогреть их интерес: Аннегрет отдыхает, но возобновит выступления через пару недель.Представление кончилось. Одетта раскланялась, но когда Владимир собрался еще раз поднять занавес, сказала:— Не трудись, мы им уже надоели.Дутр дрожащими пальцами зажег сигарету.— Ну что? — спросил он. — Погорели?— Может, и нет. У меня есть идея. Если только эта психопатка захочет помочь нам!Она тут же принялась излагать свой план. Последние зрители покидали зал. Владимир выносил на сцену корзины и чемоданы, Одетта показывала, как намеревается использовать их. Грета наблюдала из-за кулис.— Конечно, нужно набросать небольшой сценарий, — объясняла Одетта. — Но вообще-то принцип очень прост. Делаем в полу два люка: ты исчезаешь в одном и появляешься в другом. Придется лишь точно рассчитать размер чемоданов и передвижных щитов над люками. Тебе нравится?— Мне да, но вот как она?..— Грета?— Она согласится?— Послушай. Начнем с того, что в чемодане будешь ты, а не она.— Но ей придется закрывать крышку… Даже если в него ляжешь ты, она откажется.— Это просто смешно! Должна же она понимать, что с тобой ничего не может случиться!Дутр понизил голос:— Тогда тоже ничего не должно было случиться… Подожди! Дай сказать! Понаблюдай за ней. Посмотри на руки, глаза — она в ужасе. Она вздрагивает, когда с ней заговариваешь. И совершенно невозможно заставить ее дотронуться до столика или шляпы, не говоря уж о корзинах. Она уверена, что сестра стала жертвой какого-то трюка.— Трюка?— Я понимаю. То, что я говорю, звучит дико. И все-таки. Ее сестра попалась в ловушку, скажем так.— Это Грета тебе сказала?— Нет. И так понятно.— Ловушка… Ведь ее кто-то должен был подстроить?Носком ботинка Дутр тщательно затоптал окурок.— Знаешь, — сказал он, — похоже, так глубоко она не вникает.— А ты? Ты глубоко вник?— О! Я…Он повернулся на каблуках и направился к Грете, та ждала его у блока, на который были намотаны канаты, напоминающие снасти парусника.— Вы идете, дорогая? Мы уходим.Грета не сводила с него глаз, как зверь, готовый пуститься наутек. Он с нежностью взял ее за руку.— Минуту, — сказала Одетта. — Не очень-то мне нравятся твои фокусы. Hast du wirklich Angst? Woher hast du Angst? Du glaubst, deine Schwester wurde umgebracht?[44]— Nein, nein, — сказала готовая расплакаться Грета.— Что ты болтаешь? — закричал Дутр. — Оставь ее в покое!— А ты, малыш… — начала было Одетта; она заколебалась, внимательно оглядела их: глаза ее перебегали с одного лица на другое.— Ну что ж… в конце концов… — вымолвила она. — Влади, поставь все на место. Завтра утром начнем репетировать. Нужно, чтобы эти два дурня наконец решились.Она удалилась, стуча каблуками. Владимир развел руками. Дутр протянул ему пачку сигарет. Занавес на легком сквозняке колыхался, и оставшийся на сцене реквизит в резком свете софитов напоминал обломки кораблекрушения. Дутр щелкнул зажигалкой, поднес огонь Владимиру.— Послушай, старина, — пробормотал он. — Объясни Грете, что ей нечего бояться. Скажи ей, что это было самоубийство.— Самоубийство… невозможный… — запротестовал Владимир.— Ладно, но все-таки скажи ей… Да что ты сам об этом знаешь? И потом, я ведь не спрашиваю твоего мнения. Переведи: Хильда удавилась. Ну, давай же!Владимир с жалким видом вытер руки платком и выпалил:— Hilda hat sich das leben genommen![45]Грета вскрикнула.— Продолжай! Продолжай! — настаивал Дутр. — Она намотала на шею веревку и дернула оба конца! Иначе и не объяснишь.Владимир говорил очень быстро. Как только он останавливался, Дутр продолжал:— Она ревновала. Она видела меня в фургоне, видела, как я тебя поцеловал. Теперь надо жить, Грета. А значит, надо забыть. Никто не хочет тебе зла… Особенно я…Владимир переводил, бросая на Дутра смущенные взгляды. Затем он умолк на минуту и вдруг заявил:— Извините. Влади очень огорчиться.— Хорошо, достаточно, — сказал Дутр. — Можешь идти.Он остался наедине с девушкой, в тишине театра гулко раздавались шаги уходящего Владимира.— Грета…Он подошел к ней, медленно привлек к себе.— Грета… Ты знаешь, что я люблю тебя?— Ja.— И что?— Ich will fort![46]— Как? — Дутр понял не сразу. — Ты хочешь уехать? Тебе плохо с нами?— Ja.— Потому что нет Хильды?— Ja.— Хильда не любила тебя!Грета резко оттолкнула его, и Дутр даже не пытался понять слова, произнесенные негодующим тоном.— Нет, — опять начал он. — Она тебя не любила, я в этом уверен. И с твоей стороны сейчас глупо… В конце концов, я ведь здесь, Грета. Ich bin doch da![47]Он взял ее за плечи, погладил по волосам; зачем говорить, бормотать со смешным акцентом всякие глупости! Пусть только она будет, пусть только она останется! От нее ничего больше и не требуется. Если сама не любит, то пусть позволит любить себя!Он еще крепче прижал ее, поцеловал в глаза; веки трепетали, как пойманные голубки. Там, за занавесом, — пустой зал, ряды безмолвных кресел, а он снова и снова целовал ее, как будто бросал кому-то вызов. Губы его скользнули по щеке, нашли шрам от ожога, ощутили новую кожу, более тонкую и гладкую. Как любил он этот знак, который превратил Грету в реальную женщину! Какая разница, что она думала, что она говорила? В счет шло только тело в его объятиях, и оно приобретало почти фатальную реальность и значимость. Наверное, потому, что Хильда умерла? На всем свете остался только он. Он и мучился, и наслаждался. Грета хотела заговорить, но Дутр закрыл ей рот ладонью. Ожившая, но лишенная сознания статуя, покорная любому его капризу, — вот чего бы он желал. И все-таки — нет! Он видел голубые глаза — они были так близко! — и в этих глазах протест, неприятие. Ее еще предстоит завоевать. Что ж, тем лучше! Он опять нашел губы, они попытались ускользнуть, но покорились, хотя и не соизволили приоткрыться. Пьер вдруг подумал, насколько он омерзителен.— Грета, дорогая…— Ich habe Angst…[48]— Но это смешно! Чего ты боишься?Она посмотрела вокруг: сцена, занавес в крупных складках, колышущихся словно волны, кулисы, висящие провода, тросы, оттяжки, блоки, на столике веревка — та самая, которая убила Хильду.— Клянусь, тебе нечего бояться!Она вцепилась в него, уткнулась в грудь и залопотала слова, которые он не мог разобрать. Пускай, но о любви с ней говорить можно. Дутр отстранил ее на расстояние вытянутых рук.— Посмотри на меня. Не так… Вот! Нет никакой опасности, поняла? Nicht gefarlich![49] Не веришь мне? Пойдем. Да, я хочу, чтобы ты поняла.Он взял ее за руку, потащил по сцене.— Вот… Это ты знаешь — это корзина с двойным дном, ничего страшного! А это стол с секретом, но ты же знаешь секрет! Да и все остальные трюки — ты их знаешь! Мой цилиндр, в нем шарики. Здесь корзинка с рукоделием, в ней мы прячем голубок. Шпаги. Ты же не боишься этих шпаг, а? И даже веревка… Она здесь ни при чем, эта веревка. Купим другую, если хочешь. Ну? Ты же видишь, что сама все напридумывала.— Хильда… morden…[50]— Да, она умерла.— Nein… morden…[51]Дутр вздрогнул.— Убита! Ты это хочешь сказать? Убита! Ты сошла с ума! Убита! Но кто ее убил? Она была в фургоне одна. А? Кто же убил?Теперь гнев охватил Грету. Она хотела ответить. Он видел, как трепетало ее горло, пока она составляла слова, и слова эти готовы были сорваться с губ, но она отвернулась и ушла со сцены.— В конце концов, к черту! — заорал Дутр.Но все же он догнал ее, и они поехали в «бьюике» вдоль берега куда глаза глядят. Оба чувствовали бессилие, как после долгой, мучительной ссоры.Возвращались не спеша. Тени пальм, скользящие по рукам и лицам, напомнили перелесок, процессию, залитую лунным светом. Для них никогда уже не будет ни ночи-сообщницы, ни влюбленного ветерка.— Хотел бы я знать, что мы здесь делаем, — тихо сказал Дутр.И снова потянулись ненавистные дни. Ссоры прекратились. Одетта старалась вести себя непринужденно, а Грете даже удавалось иногда улыбнуться. Но за столом оставалось пустое место, и надо было делать над собой усилие, чтобы не смотреть в ту сторону. Молчание наводило ужас, от него некуда было укрыться. Неожиданно им стало не о чем говорить. Каждый старался отыскать хоть какую-то зацепку для разговора. Но какую? Выступления? Они становились все мучительнее. Новая программа? Одетта в нее больше не верила. Что тогда? Как положить конец мрачным взглядам? Все чаще наступал момент, когда глаза встречались с глазами и взгляды поспешно опускались долу. Или Одетта вставала, а Грета тайком следила за ней; или наоборот — Грета выходила из-за стола, а следила за ней Одетта. А если Дутр направлялся за оставленной где-то пачкой сигарет или пепельницей, то спиной чувствовал их настороженные взгляды. Потом снова возникал бессвязный разговор, и это было хуже молчания.Каждодневная жизнь протекала в атмосфере постоянной тревоги. Иногда Грета не так зачесывала волосы или прикрывала ладонью шрам от ожога, который становился все менее заметным, и тогда среди них опять была та, которой не стало. Дутр узнавал ее, и сердце его замирало. Или Одетта, полузакрыв глаза, принималась постукивать пальцами по ребру стола. Живая девушка только наполовину была Гретой, вторая половина была Хильдой. Что ни говори, а воображению нравилось подмечать сходство. Дутр караулил движения Греты. Он думал: «Вот сейчас… сейчас она появится!» И Хильда появлялась, а Дутр испытывал тончайшую сладкую боль, от которой прерывалось дыхание. Он хорошо знал, что Одетта тоже…Однажды за завтраком Одетта спросила его:— Ты заметил?— Что?— Ее лицо…— Нет.— Шрам… Его уже совсем не видно.Они замолчали. Дутр дождался прихода Греты и сразу увидел, что это так. Кожа вновь приобрела нормальный вид. Еще несколько дней, и Грета… Он больше не будет знать, кто лежит там, под соснами, на берегу ручья. «Я заболеваю, — думал он. — Грета остается Гретой, это несомненно». Уже после ухода Греты он сказал Одетте:— Но мы ведь знаем, что это Грета!— Знать-то знаем… — ответила Одетта, встряхивая большими цыганскими серьгами.Новая мука, еще страшнее прежней. Мало того, что все остальное тяжким грузом легло на плечи, так еще и спектакль, показанный в Ницце, ничего не дал. Труп, который обнаруживали то в чемодане, то в корзине, был одновременно и мрачным, и нелепо смешным. Да и потом, Грета и Одетта рядом, на сцене… Нет, это невозможно! Одетта по-прежнему оставалась тщеславной.— Ладно, — объявила она наконец. — Лучше опустить занавес.— Почему? — спросил Дутр.Она приподняла руками свою обвисшую, тяжелую грудь, посмотрела на нее с хорошо знакомым Дутру выражением:— Вот поэтому.Они заговорили о другом, но с того дня Одетта перестала заниматься гимнастикой и ограничивать себя в еде. Она выплатила дирекции театра неустойку и принялась искать сюжет для нового скетча. Когда Дутр предложил ей свою помощь, она встала на дыбы:— Пошел вон! Ступай. И уведи отсюда девчонку! Это все по ее милости!Дутр не спорил. Он больше никогда не спорил — он нашел убежище в молчании. Он молчал даже рядом с Гретой. Медленными шагами, рука об руку, они, скучая, гуляли. Грета купила черные очки. Ее глаза спрятались. Даже если Дутр дотрагивался до ее руки, она оставалась вялой и равнодушной. Предлагал он прогуляться к морю — ответ был один: «Ja». Бормотал он обескураженно: «Вернемся?» — «Ja».Он хотел, чтобы она стала послушной куклой. И вот желание исполнилось. Она научилась терпеливо переносить поцелуи. Она жила в другом измерении. И день ото дня лицо ее вновь обретало нечеловеческую чистоту. Лицо же Одетты, изборожденное заботами, становилось похожим на гипсовую посмертную маску. Владимир избегал хозяев. Ему нечего было делать; он ходил на рыбалку и все время возвращался с пустыми руками. Погода стояла неизменно хорошая. Вокруг Бриньоля занялись лесные пожары. Газеты публиковали страшные фотографии: обугленные холмы, дымящиеся стволы сосен, тучи пепла, заваливающие ложбины. Они поняли, что тело не найдут никогда. Но Хильда вернулась: Грета совсем поправилась, и иллюзия стала полной. Могло показаться, что близняшки, как прежде, живут в фургоне и ничего не изменилось в этом мире. Одетта и Дутр нервничали все сильнее. Грета, когда ее никто не видел, заливалась слезами. Она купила железнодорожное расписание. Дутр нашел его в сумочке девушки.— Зачем тебе это? — спросил он. — Ты хочешь уехать? Отлично. Я конфискую его.Он показал расписание Одетте.— Все ясно, — сказала та. — Ты что, не видишь, как мы ей осточертели? Теперь-то я готова ее понять.— Нельзя ее отпускать. Куда она поедет?— Полагаю, в Гамбург.— Это безумие!— Настоящее безумие оставлять ее здесь, — сказала Одетта. — Все пошло прахом. Меня уже можно списать со счетов. Ты… Сам ты сможешь как-нибудь выкрутиться — в одноактных пьесах перед началом представления. А она? Что прикажешь с ней делать? Об этом ты подумал? Нет. Ты никогда ни о чем не думаешь. Она — Аннегрет, а для публики Аннегрет — это нечто необыкновенное. Сейчас она просто топит нас. Надо смотреть фактам в лицо. Публике мы неинтересны. Им нужна только Аннегрет. А поскольку мы не можем предъявить ее… Понятно?— Можно попробовать…— Что попробовать? Я все время пишу в агентства. Все время один и тот же ответ: «У вас есть Аннегрет, возобновите старую программу!»— Что изменится, если она уедет?— Я сразу же найду тебе ангажемент. Это будет, может, не слишком шикарно, но как-нибудь выкрутимся.— Да, понимаю, — зло сказал Дутр. — Турне в забытых Богом городишках, в жалких кабаках…— Но мы жили так долгие годы!— Ты называешь это «жить»? Сейчас ты скажешь, что мой отец «жил»!— Думаешь, я…— С тобой — кончено! А мне двадцать лет.— Змееныш, — сказала Одетта. — Но ведь ты отлично знаешь, что мы здесь только потому, что…Они замолчали, но дышали шумно, как борцы во время схватки.— Потому что что? — спросил Дутр.Внизу показалась Грета, в длинном платье соломенного цвета, стянутом в талии пояском. Она напоминала ржаной сноп, и Дутр повернулся спиной к Одетте. Он услышал, как та прошептала:— Да, беги быстрей! Пользуйся ею. Это недолго протянется!А он уже сбегал по ступенькам, брал Грету за руку… С каждой встречей в нем оживала безумная надежда. Но, оказавшись рядом с ней, он чувствовал, что она ускользает, и уже не видел ни моря, ни белых парусов, ни нарядного города.— Грета, — спросил он, — это правда? Вы хотите уехать?— Ja.— В Гамбург?— Ja.— Вы знаете, что я люблю вас?— Ja.Он вздохнул. Перед ними, как заколдованная аллея, простиралась набережная.— Вы знаете, что я хочу на вас жениться? Heiraten?Она отстранилась.— Невозможно.— Почему? Из-за Хильды?— Ja.— Но Хильда сказала бы «да»!— Хильда… убийство…Эта девушка была упряма как мул! Любой разговор с ней возвращался все к тому же: убийство, убийство… Ну и что?— Грета, вы меня знаете?Она взглянула на него, но ничего не ответила.— Я не дам вам уехать. Никогда… Вы моя. Вы дали мне слово!— Нет…— Грета, послушайте… Вам кажется, мы недостаточно наказаны? Вы хотите, чтобы и я… веревкой…Он сделал движение, как бы накидывая петлю на шею, и она схватила его за руку.— Тогда, — сказал он, — зачем все время отказывать? Поцелуйте меня! Liebe! Грета… ты помнишь?Он терзал ее до тех пор, пока она не разрыдалась. Тогда он, пристыженный, пошел за ней, а прохожие оглядывались. Но он не мог расстаться с этой мыслью: она уедет, она воспользуется моментом, как только он оставит ее одну.Он отдал приказ Владимиру:— Ночью сторожить ее будешь ты, но так, чтобы тебя не заметили. Днем я позабочусь сам.Но и по ночам он вставал, открывал дверь, смотрел на фургон. «Она там, — думал он. — Пленница. Что за жалкая у нее жизнь! Но моя ли в том вина?»Он пытался заглянуть в душу того человека, который был когда-то маленьким Дутром. «Нет, это не моя вина. Я люблю ее, следовательно — я защищаю, берегу свою любовь!» В конце концов он усаживался, не сводя глаз с фургона, и принимался подкидывать свой доллар: орел… решка… Хильда… Грета… Хильда…Глава 9Дутр превратился в тюремщика. Он всегда был рядом с Гретой, смотрел на нее растерянным, умоляющим взглядом. Она запретила сопровождать ее на прогулках. Он же с неотвязным упорством шел за ней, отстав на десяток шагов. Он видел только ее загорелую спину, чуть покачивающиеся бедра и длинные ноги под прозрачным платьем, когда она вставала против света. Иногда он отпускал ее далеко вперед, но все равно чуял ее запах: он был привязан к Грете нитью этого запаха, который стал ее невидимым двойником. Он мог поймать этого двойника, удержать его в себе; запрокинув голову, он долго вдыхал ее, поглощал маленькими глотками, потом, когда сердце начинало порывисто биться, торопился догнать девушку, задыхаясь от слов, которые не смел произнести. Иногда он подходил совсем близко, униженно протягивая ладони. Она позволяла взять себя за руку. Он стал похож на человека, только начавшего выздоравливать после тяжкой болезни. Все способы заинтересовать Грету своей участью были хороши для него, даже жалость. Но ни один прием не срабатывал. Грета все время держалась настороже, будто со всех сторон ее окружали враги. Она почти не ела, чуть притрагивалась к блюдам.— Вы подумайте! — сердилась Одетта. — Ее, видите ли, хотят отравить!Она уходила в фургон, каждый раз запирая его на засов. Всем своим поведением она говорила, что больше не считает себя членом труппы. Она даже стала называть Одетту «мадам». Одетта пожимала плечами, стучала пальцем по лбу. У нее было слишком много забот, чтобы обижаться.— Мы уезжаем, — сказала она однажды утром, когда Дутр, сидя на ступеньках, брился.— И куда же? — спросил он рассеянно.— В Тулон. Я получила ангажемент для тебя и этой… — Она продолжила фразу движением головы. — Будете выступать в кинотеатре «Варьете» между сеансами.— А!.. — произнес Дутр. — Кинотеатр… Неужели мы так низко пали?— В каком мире ты живешь? — спросила Одетта.Не стерев со щек мыла, с раскрытой бритвой в руке, он вернулся в фургон. Одетта стиснула руки. Он наполнял всю комнату молодостью, светом. Она даже перестала злиться.— Смотри, — сказала она, — вот контракт. Тебе нужно его подписать. Отныне подписывать будешь ты.Он ухватился за спинку стула, с раскованным изяществом уселся на него верхом, пробежал бумагу глазами.— Пять тысяч за выступление?— Я и на это не рассчитывала.— Нет, послушай… Ты это серьезно? Ведь мы зарабатывали…— Ты забываешь — несчастный случай!Они стояли лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Дутр закрыл бритву, швырнул ее на стол, прямо на исписанные листы.— Да, — повторил он, — несчастный случай.Они замолчали; он — сложив руки на спинке стула, она — приводя в порядок записи.— Что сделано, то сделано, — сказала она наконец. — Подпишешь?Одетта подтолкнула сыну ручку. Тот и не шелохнулся.— Иногда я думаю, — тихо произнес Пьер, — что умереть должна была не Хильда…Она протянула руку через стол; он медленно отстранился.— Может быть, Хильда любила меня…— Та или другая, не все ли равно. Брось, не думай больше об этом.Мыло чешуйками засыхало на щеках Дутра. Он поскреб их ногтями.— Откуда они взялись? — спросил он. — Где они были перед…— Перед чем?— Перед Гамбургом.— А! Это не слишком тактичный вопрос. Те, кто выжил тогда в Германии, похожи на солдат Иностранного легиона: их прошлое принадлежит только им самим. А девушки, пережившие оккупацию… Ты меня понимаешь. С этими могло случиться худшее. По-моему, они всегда были малость не в себе.Дутр еще раз пробежал глазами контракт, скорее для того, чтобы иметь возможность подумать о чем-то другом.— Здесь речь в основном обо мне, — заметил он.— Господи! А если она сбежит от нас до окончания срока контракта?У Дутра свело спину, под кожей окаменели мышцы.— Почему она должна сбежать?— Ну хорошо, — сказала Одетта нерешительно, — подпиши все же…Он замотал головой, как бык, которого одолели оводы. Одетта снова подсунула ручку.— Подписывай! В нашем положении…Опять они посмотрели друг на друга, с уже нескрываемой ненавистью.— Ты свободен, — снова заговорила Одетта. — Но ты не можешь отказаться. Если бы ты не влюбился…Он подписал бумагу одним росчерком, прорвав ее в двух местах, взял бритву и вышел. Два дня он ни с кем не разговаривал. Ночью, когда караулил Владимир, он ходил купаться, пытаясь загасить пожиравший его огонь. Он заплывал далеко в море. По теплой фосфоресцирующей воде пробегали искры. Он лежал на спине и смотрел на звезды. Он слышал, как неподалеку, поднимая волны, проходили катера. Толчок, форштевень врезается в хрупкую плоть, и все кончено. Но он совсем не хотел умирать. А чего же он хотел? Над головой качалось небо. Он лениво пытался найти ответ. Когда-то за него ответил Людвиг, крикнув: «Липа, жульничество!» Но уже слишком поздно, чтобы бросить все.Выходя на берег, Дутр одевался в расщелине среди скал. Он устал, но совершенно не испытывал облегчения и подолгу лежал без сна на кровати, растирая ладонью грудь, в которой опять разгорался огонь.Потом был Тулон. Огромный кинотеатр, где публика сидела слишком далеко от сцены. Эффектные номера не доходили до нее. Люди разговаривали, сосали конфеты. Несколько вежливых хлопков раздавалось после номера с букетами и голубками. Далекий звонок призывал зрителей, застрявших в буфете. Дутр спешил, опоздавшие пробирались на свои места. Последний фокус, последний поклон. Занавес падает. Надо быстро освободить площадку. Появлялась Одетта, ловко собирала реквизит, отбрасывающий нелепые тени на висящий за ними экран. Свет медленно гас, и едва они доходили до запасного выхода, как за их спиной громом взрывалась музыка. Освещенный занавес закручивался складками, раздвигался, появлялись титры, а потом раздавались настоящие аплодисменты, в которых было все: удовольствие, любопытство, нетерпение. Овации катились по темному залу, подталкивали в спину Дутра и Грету, бредущих вслед за Одеттой. Владимир забрасывал вещи в грузовичок. Потом они втроем шли в кафе. Половина одиннадцатого. Слишком рано возвращаться в фургоны. Они не привыкли к такому распорядку дня и все сильнее ощущали, что они потеряли. Одетта выпивала одну рюмку, вторую, третью. Она спешила воздвигнуть между собой и окружающими стену неуловимого опьянения. Грета и Дутр довольствовались пивом. Они предавались своим мечтам, время от времени извлекая сигарету из пачки, лежавшей между ними на мраморном столике. Музыканты, изображавшие цыган, наигрывали венские мелодии. Дутр тайком разглядывал щеку Греты. Может быть, Хильда не умерла? Может быть, она вскоре присоединится к ним? Может, вернется прежняя жизнь? Но ведь прежде был ад. А теперь?— Грета!Она делала вид, что не слышит. Смотрела на порт, на корабли, на простор — так смотрит животное на привязи. По тротуару проходили моряки. Она вытягивала шею, провожая их взглядом. Она никого не слышала, замкнувшись в скорби и озлоблении, как в крепости. Плакать? Унижаться? Взять ее силой? А потом? Самое ужасное то, что у них не было будущего.Они молча возвращались по бульварам. Ветерок с гор доносил запах теплой земли, иногда — горелых листьев.— Спокойной ночи!Каждый забирался в свой фургон. Каждый зажигал маленькую лампу. Каждый мог вновь обрести свое настоящее лицо, свою настоящую муку — так раскрывают книгу на заложенной ранее странице. Одетта, без сомнения, занималась подсчетами. Грета, рухнув на подушки, вновь и вновь прокручивала в памяти все то же паломничество на берег ручья. Дутр шагал. Ему удалось в конце концов проторить дорожку, пересекающую фургон по диагонали. Он шагал по ней, засунув руки в карманы, иногда останавливаясь без всякой причины около фрака, висящего на стене, или около мотка веревки. Следовало бы выкинуть эту веревку. Совершенно немыслимо пользоваться ею после того, как Хильда… Да к тому же номер с индийским канатом все равно не сделать. В кинотеатрах нет нужных механизмов. Дерешься голыми руками… и проигрываешь! И куда же, интересно, они поедут после Тулона? Одетта писала старым друзьям, старалась поддержать падающий престиж семьи Альберто. Но время было неподходящее. Кроме того, им задавали тягостные вопросы; все хотели знать, почему Одетта отказалась от блестящего номера с Аннегрет; говорили, что молодой Дутр еще далеко не так хорош, как его отец, и что в такой ситуации…После Тулона был Сен-Максим. Контракт на восемь дней в казино. Дутра и Грету принимали хорошо. Дутр расхаживал среди столиков под восхищенными взглядами отдыхающих, ловко жонглируя зажигалками, пудреницами, показывал прелестные карточные фокусы. Одетта, сидя в углу, пила коньяк и следила за его выступлением. За представлением следовал критический разбор.— Ты работаешь все еще слишком быстро, — говорила она. — Чем медленнее движения, тем лучше. И слишком много говоришь. Представь, что я зрительница. Давай, подойди ко мне. Ну… Вот ты наклоняешься… И старайся не пялиться на женщин с видом наглого самца! А эта идиотка?! Она совсем одеревенела, как шпагоглотатель!Грета слушала замечания молча, однако наотрез отказалась участвовать в номере «передача мыслей».— Ну послушай, — говорила усталая Одетта, — ты же видишь, никакой опасности нет!Она поняла, что попусту теряет время. Дутру везло не больше.— Hilda… morden.Он перестал настаивать на своем. Однако призвал в свидетели Владимира, смазывающего ступицу колеса:— Вот услышат люди, и что они подумают?Владимир удвоил старания. Дутр сел рядом с ним.— А ты, Влади? Что ты думаешь?Владимир взял банку со смазкой, тряпки, гаечные ключи и перешел к другому колесу. Дутр поплелся за ним.— У тебя есть хоть какая-нибудь мысль? Объяснение?— Владимир нет умный.— Ты бы мог помочь мне уговорить Грету.— Владимир занятый.— Послушай меня, Влади. Это важно. Ты даже не знаешь, как это важно! Ты считаешь, Хильду убили?— Уверенно, — произнес Владимир.— Хорошо. Тогда кто? Ты помнишь, как все это было? Мы прекрасно видели друг друга, а Грета мыла посуду. Значит, только она не может понять… Вот почему она мне не верит. Я напрасно стараюсь ей втолковать. Я чувствую, сумей я ей объяснить, она бы вернулась ко мне. Ты и вправду думаешь, что Хильда не могла себя задушить?— Я верю.— Даже если бы сильно затянула петлю?— Она не сделать… Владимир уже видал… в тюрьме…Он погрузился в работу, испытывая ужас перед такого рода откровениями.— Вот ты… У тебя привычка мастерить, — опять заговорил Дутр, — ты не думаешь, что есть какой-то способ… Сейчас я скажу глупость: способ сделать веревку опасной, понимаешь? В конце концов, ведь браконьеры умеют такое.Владимир повернул к Дутру длинное лицо с большими оттопыренными ушами:— Владимир ловить кролики в силок… Надо делать петля… скользящая петля…— Да, конечно. Ну а дальше?Дутр подошел вплотную к Владимиру.— Влади, — прошептал он. — Ты нас знаешь. Ты кого-нибудь подозреваешь?Владимир вздрогнул. Вид у него был совершенно несчастный.— Нет, — сказала он. — Нет. Невозможно.— А вот Грета подозревает нас.— Грета больной… Владимир тоже… Боль в голова. Слишком думать.— И ты ничего не придумал?— Нет.— Счастливчик ты, — сказал Дутр. — Мой отец… Постой, еще одна глупая мысль пришла в голову. А мой отец не мог сделать эту веревку опасной? Он здорово умел развязываться. Он вполне мог придумать какой-нибудь трюк, чтобы веревка сама связывалась без видимого узла… Ты понимаешь, что я хочу сказать?— Профессор умел делать все.— Так мы ни к чему не придем, — заметил Дутр. — Иногда я думаю, что произошел несчастный случай. Но как? Со столиками или там с чемоданами, мебелью можно вообразить какую-нибудь неожиданность, особенно в темноте, когда идешь на ощупь. Но веревка! Она ведь обыкновенная! Я ее хорошо рассмотрел, еще бы!Дутр встал, стряхнул пыль с брюк.— Я даже предположил, — снова заговорил он, — что кто-то спрятался в фургоне… бродяга. Летом их полно на дорогах. Но фургон был пуст, я уверен.— Мадам? — спросил Владимир. — Мадам умная. Умная так, как профессор. Она… может быть… ты понимать?— Ах да! Мадам! Попробуй заставь ее говорить, когда она желает молчать. Влади, ты поговоришь с Гретой? Тебе надо всего лишь повторить то, о чем мы здесь говорили: что я ищу, что я хотел бы найти… Ради нее… Попытайся, Влади! Это мой последний шанс.Дутр прождал несколько дней. Поведение Греты не изменилось. К тому же с Одеттой все труднее становилось иметь дело. Контракт кончался, в перспективе не было ничего. Август — трудный месяц, возможно, придется просидеть несколько недель без работы. Дутр предлагал разные варианты, но все упиралось в очевидность: Грета была бесполезной партнершей. Быстро старившаяся Одетта ничем уже не могла помочь на сцене. Сделать цельный спектакль нельзя. А значит?— Нам нужны другие девушки-близнецы или, на крайний случай, мужчины, — сказал он Одетте.— Я уже думала об этом, — вздохнула она. — В цирках и мюзик-холлах таких полно. Но у них свои номера на мази, их знают… А что делать с Гретой?Он не решился сказать, что теперь еще сильнее, чем когда-либо прежде, хочет жениться на ней. Теперь уже он раскрыл на полу картонную папку и стал искать хоть какую-то завалящую идею, копаясь в набросках, планах, эскизах. В одном конце фургона Грета шила. В другом Одетта, подняв очки на лоб, перебирала письма и счета.— Заколдованный колодец? — предложил Дутр.— Слишком дорого, — возразила Одетта, — нам сейчас не до роскоши.— Ящик с цветами?— Боб Диксон уже знает секрет.— Сфинкс?— Какой-то американец делает это в Медрано.— Ты думала о Людвиге?— У него турне на севере.— Но, в конце концов, не в благотворительных же заведениях выступать!Он вспомнил старика, выступавшего у них в коллеже, с чемоданами в наклейках, с дрожащими руками алкоголика, и весь напрягся, словно животное, которое тащат на заклание. Они получили письмо из Марселя. Жалкое предложение. Пять дней в кинотеатре вместо получившего травму эквилибриста. Они поехали.— Не знаю, — вздохнула Одетта, — может, лучше продать «бьюик» и фургоны?— Если мы остановимся в гостинице, — сказал Дутр, — она от нас сбежит.Побег стал у него навязчивой идеей. Теперь, когда шрам у Греты совсем исчез, ему казалось, что нужно удвоить бдительность, как будто стеречь следовало двух девушек. Одетта же все чаще и все ядовитее намекала, что счет в банке быстро иссякнет, если они не получат длительного контракта, что Пьеру легче выкручиваться одному, что кто-то работает, а кто-то вечно сачкует. Грета многое понимала, плакала. Дутр сжимал кулаки.— Ты хочешь, чтобы она ушла, да? Так и скажи!С заострившимся от злости носом, он ходил вокруг Одетты.— Да, пусть убирается! — кричала та. — Ветер в корму, солома в задницу!Дутр бросался к Трете, извинялся, умолял, угрожал. Кончилось тем, что, уходя, он стал запирать ее на ключ. Он тайком приносил ей шоколад и цветы. Пять дней в Марселе прошли как кошмарный сон. Дутр брал Грету за руку и вел ее, словно поводырь, по пестрому, бурлящему городу. Отвлекись он на секунду, и она исчезнет в толпе — он знал это. Он дрожал над ней, как дрожат над кошкой или над болонкой, созданной для ласки и неспособной часу прожить без хозяйского ухода. Иногда он грустно улыбался, как бы измеряя глубину своего заблуждения, но бесполезно было думать о Грете как о человеческом существе. Он отвергал эту мысль. Свободная Грета? Бросьте! В глубине души он знал, чего хочет: чтобы она получала пищу, дыхание, самое жизнь из его рук. Он хотел мыть ее, причесывать, кормить. Слишком долго она была для него чужой, и все из-за той, другой, из-за ее отражения, двойника — ее сестры, которая была ей ближе любовника. Он хотел, чтобы теперь, когда она осталась одна, когда та, другая, умерла, чтобы теперь она принадлежала только ему. Так приятно было твердить про себя это «хочу»… Препятствие устранено… Главное — не бояться быть смешным. Унижения, грубые окрики — он согласен на все. Черный хлеб любви ему по вкусу. Он жил рядом с Гретой как отшельник живет рядом с Богом. Сам он едва ли осознавал, что хочет заменить покойную, стать частью плоти, второй половинкой сердца Греты. Но для того, чтобы раствориться в ней, нужно, чтобы сначала она подчинилась ему. Одна воля была лишней.Каждое утро Одетта понапрасну ходила на почту — предложений не поступало. Она установила режим строгой экономии. Ели они меньше, зато курить стали больше. Одетта, прежде такая собранная, теперь окончательно распустилась. Она вдруг стала предаваться мечтам; с приклеившейся к губе сигаретой, уставившись в пустоту, она о чем-то глубоко задумывалась. Потом тяжело поднималась, бросала куда попало окурок и ворчала:— Господи! До чего же мы докатились!Или доставала блокнот и решительно начинала: «Мой дорогой друг…»Но вскоре бросала ручку, шагала взад-вперед, наливала себе коньяку, так и не решаясь продолжить письмо. Иногда она кружилась вокруг сына:— Пьер, я хочу с тобой поговорить!Любой предлог годился, чтобы отложить разговор на потом. Она перестала убирать в фургоне. Хозяйством теперь занимался Владимир. Бездействие окончательно доконало их. После многих месяцев интенсивной работы они не знали, куда девать убийственно долгие часы, отделявшие утро от вечера. И особенно невыносимо было для них не видеть друг друга. После обеда они ставили рядышком шезлонги, дремали на солнце, поглядывая друг на друга, чувствуя себя одинокими, словно все были при смерти. Одетта предлагала уехать.— Ну и куда? — вопрошал Пьер.— А зачем оставаться? — отвечала она.Иногда от нечего делать они втроем шли в кино, а может, и потому, что испытывали необходимость вновь очутиться в зрительном зале, вдохнуть запах публики, потереться среди чужих судеб; но возвращение всегда было таким мучительным, что вскоре они отказались от развлечений.Наконец они получили письмо. Импресарио предлагал им контракт на две недели в Виши, в конце сезона. Предполагалась приличная оплата, и Одетта вновь воспряла духом.— Опять начинается! — с отчаянием прошептала Грета.Но Дутр, которого тоже увлек мираж, занимался изучением автомобильных карт. Он тщательно разработал маршрут: Арль, Ним, Алес, Манд, Сен-Флу, Клермон-Ферран… У них еще есть время, будет интересно проехать по Центральному массиву в качестве туристов, с привалами. Отъезд на следующий день, рано утром.Как только они тронулись в путь, оживление пропало. Впервые каждый задумался над тем, что ждет их на вечернем привале. И когда подходил вечер и фургоны останавливались на краю какого-нибудь луга, они садились в кружок, чтобы выкурить последнюю сигарету, но не осмеливались смотреть друг другу в глаза. Только Владимир произнес однажды: «Опять полная луна!» — и тут же пожалел об этом. Как всегда, приложив два пальца ко лбу, он отсалютовал компании и пошел спать в грузовичок.Над горизонтом поднималась зловеще красная луна, каждый вечер освещавшая их бивак. Они молчали. Дым их сигарет, поднимаясь вверх, смешивался. Спать им не хотелось. Когда побелевшая к утру луна, напоминающая доллар, со странным рисунком на диске, не то орлом, не то женщиной, возносилась высоко в небо, Дутр поднимался:— Я иду спать.Женщины тоже вставали.— Спокойной ночи.Он провожал Грету, закрывал фургон на ключ — она больше не возражала — и прятал его в карман.— Как глупо ты себя ведешь! — сказала Одетта.— Я знаю, что делаю.Они остановились.— Послушай! — начала Одетта.— Да?Он видел ее лицо, освещенное луной, глаза спрятались в глубокой тени под бровями. Но он чувствовал их темный блеск, их неподвижный огонь, направленный на него. Одетта медленно отвернулась.— Спи спокойно, сынок!Она взобралась по ступенькам в фургон, и Дутр остался один, как часовой, поставленный охранять их бивак. Он зажег еще одну сигарету, обошел фургоны; тень его скользила рядом. «Моя боль, — подумал Дутр, — мой грех!» Но небо было полно звезд, словно дерево в майском цвету. Дутр пожал плечами. «Было бы нелепо отчаиваться!» — подумал он.Он вошел в свой фургон, прошел к кровати, разделся, не зажигая ночника. Он не боялся. Здесь ему было лучше, чем рядом с Одеттой. Перед тем как лечь, он приласкал голубок, почесал им головки, горлышки. Одна из них должна умереть, чтобы восстановилось равновесие. Ему не нравились подобные мысли. Да и что общего между девушками и голубками? Птицы волновались в клетке. Долго было слышно, как они стучат коготками. В конце концов он зажег ночник и только тогда заснул.Глава 10Караван миновал горы. Дни были долгими и утомительными, ночи — мучительными. Они медленно двигались вдоль незнакомых рек, по диким плоскогорьям или вдруг обнаруживали какую-нибудь каменистую лощину, которая вела к дрожащему в солнечном мареве горизонту.Им больше не хотелось останавливаться на отдых. Владимир, по пояс голый, похожий на худого и жилистого Христа, только что снятого с креста, ехал впереди, выбирая для стоянки местечко у моста или уголок в тени под каштанами, и высовывал из кабины руку с поднятым большим пальцем, и фургоны со скрежетом останавливались. Они молча, наскоро перекусывали тушенкой с хлебом. Одетта расстегивала «молнию» на комбинезоне, чтобы ветром обдало грудь, массировала колени. Упав на траву, Дутр зажигал сигарету. Грета мечтала, следя за полетом хищных птиц, а Владимир заливал водой радиаторы и проверял шины. Потом он свистел в два пальца. Привал окончен. Машины трогались, устанавливали дистанцию, и караван набирал скорость.Был у них и приятный момент, ближе к шести вечера, когда тени от холмов падали на дорогу. На склоне дня они давали волю мыслям; напоенный запахом фруктов воздух холодил потные щеки. Дутр прислонялся к двери, закрывал глаза или украдкой смотрел назад, туда, где стоял грузовой фургон, в котором заперта Грета. Окна закрыты. Нет, она не могла сбежать. Они останавливались в деревне, чтобы купить хлеба, колбасы, пива. Владимир ставил машины квадратом, Дутр освобождал Грету, приносил воду. В перламутровом небе зажигались первые звезды. Одетта накрывала стол на открытом воздухе, торопила всех, суетилась вокруг плитки. Приближение ночи тревожило ее. После еды именно она последней обходила стоянку, пока забытая сигарета не обжигала ей пальцы. От фургонов на землю уже падала мягкая тень. Чувствовалось, что луна поднялась, хотя ее еще скрывали дома. Владимир отправлялся спать. Грета, не произнеся ни слова, скрывалась в фургоне. Мать и сын оставались вдвоем, лицом к лицу, в пространстве, замкнутом с четырех сторон фургонами. Между ними на столике лежала пачка сигарет и зажигалка. Время от времени они закуривали и, откинувшись на спинки шезлонгов, глядели на яркие звезды.— Ты устал, — произносила Одетта. — Иди спать.Он медленно выпускал колечко дыма, после чего тоже предлагал:— Если хочешь, иди ты…Она делала вид, что не слышит. Луг, долины сияли таким нежным светом, что Дутр едва удерживался от громкого стона. Казалось, кузнечики ведут перекличку с разных концов земли. Прикрыв глаза, Одетта следила за Дутром, а Дутр, хотя и делал вид, что смотрит в другую сторону, пристально наблюдал за ней. Неподвижные, задумчивые, они подолгу сидели за столом, а луна поднималась все выше и выше. Постепенно остывал воздух. Первыми начинали мерзнуть руки, потом холод скользил по телу, охватывал живот и грудь, застревал в ложбинке на шее, заставлял неметь ноги. Им вдруг начинало казаться, что они промокли до последней нитки, дрожь леденила челюсти. Они вставали, быстро растирали руки.— Не засиживайся допоздна, малыш.Но и тут она не могла просто уйти, а вечно медленно оглядывалась, как будто страшилась неведомой опасности. С видом побитой собаки плелась она в свой фургон, раздевалась, не зажигая света. Дутр выжидал, зная, что она смотрит на него в приоткрытое окно. Но он точно угадывал момент, когда, сдавшись, она засыпала. Тогда неслышно, как тень, он сновал по лагерю, сунув сжатые кулаки в карманы, хмелея от горя и одиночества. Потом на цыпочках подходил к двери Греты, чтобы запереть ее на ключ. Он прислушивался, тихонько ходил вокруг фургона, иногда, раскинув руки, всем телом приникал к стенке и, прижавшись губами к неостывшему дереву, шептал: «Грета… Грета… Я люблю тебя, Грета… Я не могу без тебя, Грета…» Опечатав поцелуями пространство, в котором спала девушка, возвращался в шезлонг и вновь созерцал волшебное небо. Придет ли ночь, чтобы забыться и уснуть?Утром Владимир будил всех гудком.Их караван добрался до Сен-Флу, спустился в долину Аланьона. Одетта передала руль Дутру и стала рыться в его картах.— Остановимся около Исуара, — сказала она. — К завтрашнему вечеру без проблем доберемся до Виши.— Тебя это успокаивает?— Ну… Я всегда воображаю невесть что.Она надела очки и пальцем провела вдоль линии дороги на карте.На этот раз замыкающим был Владимир, потому что у него полетела шина. В зеркале было видно, как он осторожно вел на буксире два прицепа.— Ты не находишь, что она становится все более… странной? — спросил Дутр.— Она? — И Одетта пальцем указала на фургон, прицепленный к их «бьюику».— Она. Кто же еще!— Знаешь, — сказала Одетта, — у меня полно других забот.Они замолчали, потому что дорога становилась все уже и извилистей. Надо было старательно вписываться в виражи и следить за длинным грузовым прицепом, который все норовил выскочить за ограничительную линию. Слева, среди огромных глыб, отмеченных похожей на ватерлинию черной полосой, оставленной паводком, извивался поток. Одетта отхлебнула кофе прямо из термоса.— Хочешь?— Нет, спасибо.— Мне не терпится увидеть Виллори.— Кто это?— Тот тип, который нашел нам ангажемент в Виши. Он должен прийти. Сволочь, правда, но у него большие связи.Решительным жестом она водрузила очки на лоб, как будто собиралась обсуждать условия нового контракта.— Этой ночью мне кое-что пришло в голову. Номер, который я когда-то видела в Берлине. Наша идиотка тоже могла бы пригодиться.Дутр включил вторую скорость и вжал плечи в спинку сиденья.— Послушай…— Хорошо, — сказала Одетта, — не будем ссориться. Но я не дам ей покоя, если она не перестанет бездельничать. Постарайся это понять.— Расскажи лучше про номер.— Сложновато. Вечером покажу. А сейчас я хочу есть! Мы уже пять часов в пути.Длинный подъем кончился, караван пересек плоскогорье, окруженное черными пиками, на которых торчали развалины башен, остатки разрушенных городов, крепостей, сказочных замков.— Едут они за нами? — спросила Одетта.Дутр наклонился к зеркалу и увидел Владимира за ветровым стеклом, выставившего в окно локоть, беззаботного, далекого от черных мыслей.— Все в порядке.Машины начали извилистый спуск, и Дутр сосредоточился на руле, скоростях, тормозах. Только изредка думалось: «Как же ее там трясет!» А автомобильные часы показывали полдень.— Притормози, — сказала Одетта, — скоро приедем в уютное местечко. Я жутко устала.Дорога бежала среди буков и берез.— У перекрестка, — уточнила Одетта.Лошади за изгородью смотрели, как подъезжают машины. Они испуганно отбежали, потом остановились неподалеку, и кобыла покрупнее положила голову на шею другой. Небо было голубое, словно в сказке. В траве торчали грибы. Дутр сорвал один — низ шляпки был розовым, влажным, нежным, как приоткрытые губы. Владимир отворил изгородь, поставил машины в ряд, взял брезентовые ведра. Под деревянным мостом журчал ручеек.— Доставай стол! — крикнула Одетта. — Я пойду окуну ноги.Дутр достал ключ, несколько раз подкинул его. Никогда еще, наверное, не были так напряжены его нервы, фиксирующие тысячи ощущений — смутных, но изнуряюще тревожных. Никогда раньше не испытывал он такой острой необходимости сжать в объятиях тело Греты. Он обогнул фургон, вставил ключ в замочную скважину…Тем временем Одетта и Владимир спускались под мост. Минут на десять они там задержатся. Десять минут на то, чтобы насытиться Гретой. Он вздохнул и открыл дверь.— Грета!Он вошел. В фургоне было темно, окна закрыты, но Дутр наизусть помнил все закоулки. Он окликнул ее изменившимся голосом, исходившим из его крови, из его чресел.— Грета!И вдруг он увидел ее.— Нет… нет… Это невозможно!Он протянул руку, коснулся остывшего тела… Его трясло.Одетта умывалась, сложив ковшичком ладони.— Ах, здорово было бы искупаться! — воскликнула она. — Тебе не хочется побарахтаться голышом в воде, а, Владимир? Я бы с удовольствием!Она сняла босоножки, засучила брюки и пошла вверх по течению. В потоке сновали рыбешки. Владимир наполнил ведра и вскарабкался на берег.— Оставь мне одно! — крикнула Одетта.В душе она любила бродячую жизнь, незапланированные привалы, неожиданные встречи с водой, травой, сеном или сырой землей. Почему она не цыганка с индейским профилем, что курят глиняные трубки, сидя на корточках у костра? Но существовал Пьер. Она вышла на луг, взяла ведро и будто подняла вместе с ним груз каждодневных забот. Она прибавила шагу. Так и есть, Пьер еще даже не вытащил столик! Он даже не открыл багажник «бьюика»!— Пьер!А он и не думал отвечать. Одетта поставила ведро и побежала к двери фургона.— Выходи оттуда! — закричала она. — Хватит с меня, в конце концов.Потом она вцепилась в поручни и медленно согнулась пополам, широко раскрыв рот, раздув ноздри. Пьер лежал без сознания, а рядом с ним на спине лежала Грета с веревкой вокруг шеи. Одетта чуть не завыла, как пес над покойником. Потом, несмотря на тошноту, выворачивавшую нутро, к ней вернулось присутствие духа. Она побежала к Владимиру:— Быстрее! Помоги мне! Грета умерла!Они склонились над распростертыми телами. Владимир дотронулся сначала до одной, потом до другого — с нежностью, жалостью, от которых становилось совсем невмоготу.— Грета… умереть давно, — пробормотал он.— Как?Владимир приподнял руку девушки, показал уже окоченевшие пальцы.— Много часов.— Но это невозможно, — сказала Одетта. — Она ведь вошла в фургон живой! И ты это помнишь точно так же, как и я. Пьер запер ее. Мы ехали без остановок. И кроме того, ты ехал за нами! И что же?— Много часов, — повторил Владимир.Он присел на корточки, приподнял Дутра, рывком забросил его себе на плечо, вышел из фургона и положил Пьера на траву. Одетта принесла ведро. Они брызнули Пьеру водой в лицо, и он открыл мутные глаза, в которых постепенно пробуждалась память и боль. Он скрючился, задыхаясь от рыданий, со стоном мотая головой из стороны в сторону: «Нет… Нет…»Владимир отошел, оттащив за собой Одетту.— Будет порядок, — сказал он. — Сейчас будет доволен жить!Он никогда не говорил так длинно, и Одетта с удивлением посмотрела на него. Лошади подошли ближе. Владимир что-то крикнул им на чужом языке, протянул руку, и они со ржанием ускакали. Других свидетелей не было. Одетта размышляла.— Не выпутаемся, как в прошлый раз, — объяснила она. — Все знали Аннегрет. Не спрячешь. Но если жандармы найдут ее в таком виде…Она опять вошла в фургон. Грета упала точно на то место, где умерла Хильда. И выглядела она так же. Веревка была намотана на шею точь-в-точь… Она и рот открыла, как сестра, чтобы крикнуть, позвать на помощь, как та… Впечатление было жуткое, даже Владимир не осмеливался подойти.— Влади, — прошептала Одетта, — сними веревку. Она меня сведет с ума!Легким движением он впрыгнул в фургон и принялся за дело. Дутр, лежа ничком, царапал землю ногтями, плечи все еще судорожно вздрагивали. Одетта посмотрела на потолок фургона. К счастью, там было полно крюков.— Кончил?— Да, — сказал Владимир.— Хорошо. Тогда слушай…Она еще раз взвесила все «за» и «против», потом обернулась и увидела бесцветные глаза Владимира, в упор глядящие на нее.— Ты сделаешь скользящую петлю, и мы ее повесим, понимаешь? Надо, чтобы походило на самоубийство. Без этого…Губы Владимира с отвращением скривились.— Мне это нравится не больше, чем тебе, — сказала Одетта. — Но другого выхода нет.Владимир поднялся на одно колено. Левое веко его дергалось. Он пробормотал:— Владимир верный… Но не это… Война кончилась. Хватит! Хватит!Одетта сжала кулаки.— Хорошо. Можешь идти. Давай! Займись Пьером. Пусть он сюда не заходит.Она закрыла дверь и открыла одно из окон. Потом осторожно, сцепив зубы, наморщив лоб, влезла на табуретку, стоявшую рядом с телом Греты, привязала веревку к крюку и, отмерив нужную длину, ловко сделала скользящую петлю. Грета была не тяжелее птички. Одетта взяла ее под мышки, вскарабкалась на табурет, всунула голову девушки в петлю и тихонько опустила тело. Грета медленно раскачивалась. Одетта опрокинула табурет на пол. Она вся взмокла. Но мизансцена была безупречна. В глубине фургона неожиданно раздалось приглушенное курлыканье. Одетта вздрогнула.— Чертовы отродья! — тихо выругалась она.Одетта вытерла руки о комбинезон. Тело вращалось на веревке, показывая то запрокинувшееся лицо, то тонкую шею, перечеркнутую веревкой. Покачивающиеся ноги, обутые в черные балетки, казалось, жили своей, независимой жизнью. Одетта отшатнулась, нащупала ручку двери. Очутившись снаружи, она едва узнала дорогу, машины, цветущий луг, где Пьер, поддерживаемый Владимиром, делал нетвердые шаги. Но сильное биение жизни бросило в артерии мощную волну крови. Она посмотрела на Пьера, на его хрупкую фигуру, ставшую еще тоньше от горя. «Я уберегу его», — подумала она. И, вздрогнув, спустилась по ступенькам.— Ты осмелилась… — прошептал он.— А ты предпочитаешь расследование? — спросила Одетта. — Ты знаешь, чем бы оно для нас закончилось?— А теперь?— Теперь мы в безопасности. В путь!Пришла очередь Владимира изумляться:— Уезжать?— Конечно. Остановимся в первом же городишке, и пусть жандармы выкручиваются. Ни к чему ждать их здесь.— Плохо, — сказал Владимир.Он снова сел за руль грузовичка, пропустив вперед Одетту. Дутр, сидя рядом с матерью, чувствовал, что умирает. Каждый ухаб становился пыткой. Он слишком хорошо представлял, что происходит в фургоне: длинное тело кружится на поворотах. Он вспоминал прошедшие вечера, аплодисменты, выходы на «бис», любовь… Это слово рвало душу. Жизнь рвала душу. Он навсегда останется всего лишь маленьким Дутром, сыном бродячего клоуна, идущим на поводу у химер. Одетта закурила. Она уверенно вела машину, ее неподвижное и невыразительное лицо казалось вырезанным из дерева. Только однажды она раскрыла рот и сказала:— Смотри внимательно. Над жандармерией обычно висит флаг.Караван проезжал по деревням, детишки бежали за ним, чтобы подольше видеть длинные яркие фургоны с надписью «Семья Альберто». Они весело махали путешественникам. Долина становилась все шире. Им повстречалось несколько тяжелых грузовиков, шоферы улыбались при виде цирковых машин.Показался маленький городок, его коричневые и рыжие дома сбились в стадо вдоль железной дороги. Грета не будет долго страдать. Дутр закрыл глаза, он вышел из игры. Одетта достаточно умна, чтобы выкрутиться без него. Дутр не пошевелился, когда голоса направились в хвост каравана. Одетта с великолепным хладнокровием объясняла:— Мы обнаружили ее минут десять назад. Хотели сделать привал. Когда я обнаружила, что бедняжка мертва, то решила все оставить как есть и поспешила прямиком сюда.Фургон сотрясался под тяжелыми шагами, потом пришла Одетта, встряхнула Дутра.— Ты им нужен. Просто расскажи, что видел.Он побрел вслед за Одеттой в здание жандармерии. Снова он был как во сне, плакаты на стенах интересовали его больше, чем рапорт бригадира. «Юноши! Записывайтесь в колониальные войска!» У негритянок торчали острые груди. Плыл белый пароход по синему морю. Может, ему следовало завербоваться после коллежа? Может, надо было жить там, в хижинах под пальмами, среди туземок? Он отвечал на вопросы, но был далеко, очень далеко от фантастического следствия. Он снова был один во всем мире. Возраст, профессия… Что? Его отношения с умершей?Одетта вмешалась, уточнила детали, не понятные бригадиру. Впрочем, факт самоубийства сомнений не вызывал. Заключение врача, осмотревшего тело, звучало однозначно. Дутру хотелось спать. Раньше, когда его наказывали или когда он был подавлен происходящим вокруг него, он засыпал моментально — в классе, в углу двора, на краю ямы, по четвергам на прогулке. Вот и на этот раз ему захотелось сбежать в милосердную тьму сна.— Мой сын может уйти? — спросила Одетта.Она все видела. Обо всем думала. Она помогла ему встать, проводила к двери.— Подожди в машине. Теперь это не отнимет много времени.Дутр пересек улицу. Маленькими группками стояли любопытные, жандарм расхаживал в тени домов. И все это таинственным образом означало конец чего-то. Может, конец его юности? Одним скачком во времени он догнал Владимира; одним махом зачерпнул всю радость, все порывы, все то, что сначала дрожит, трепещет от счастья, а потом истекает влагой, кровавым потом, слезами. Он не более чем булыжник. Здесь его положили, здесь он и останется; отбросишь его подальше — будет лежать там. Владимир поджидал Пьера у грузовика.— Владимир уходит, — сказал он.— Да? — безразлично вымолвил Пьер. — Куда же ты пойдешь?Владимир подбородком указал на другую сторону улицы, на дорогу, поднимающуюся по краю долины, в белое небо юга.— Туда. Все равно.— Ты нас бросаешь?— Да.— Почему?Владимир опустил голову в тяжком раздумье. Он надел чистую рубашку и серый пуловер. На сиденье грузовичка Дутр заметил его старый чемодан с ручкой, обмотанной изолентой. Владимир развел руками.— Все это — конец, — сказал он. — Альберто конец. Две девушки мертвые. Неестественно.— Что ты хочешь сказать?— Они убитые…Дутр сжал кулаки.— Не говори этого слова, слышишь? Оно причинило мне достаточно боли. Ведь никто не мог сделать этого, кроме них самих! Ты боишься?— Нет. О нет!Его лицо с впалыми щеками сжалось, напряглось, в уголках глаз зашевелились морщинки. Он облокотился на дверцу.— Влади любить малышек, — едва слышно произнес он.— А! — сказал Дутр. — Ты тоже…Они замолчали. Мимо со скучающим видом прошел жандарм, засунув большие пальцы за пояс.— Что ты будешь делать? — спросил Дутр.Владимир пожал плечами:— Оставайся! — взмолился Дутр.— Нет.— Может быть, ты думаешь… — Он схватил Владимира за руку. — Скажи! Скажи же! Это ведь мы, да? Поэтому ты и хочешь уехать? Ну и поезжай! Чего ты ждешь?!Вдруг спазма перехватила ему горло, с минуту он не мог произнести ни слова.— А я, Влади? Обо мне ты подумал?— Ты… тоже уехать.— Каждый в свою сторону? Вот что ты предлагаешь… Уходи, идиот!Одетта вышла из жандармерии и сразу направилась к ним. Лицо ее застыло, глаза были жесткие, как в дни репетиций. Она обо всем догадалась.— Сматываешься? Бежишь, как крыса с тонущего корабля?Владимир не отвечал; он был исполнен достоинства, даже благородства — в бедной одежде, с несколько растерянным лицом послушника, одолеваемого видениями.— Не жди, я тебя удерживать не стану. Не мой стиль. Пьер, дай ему денег. Я не хочу, чтобы он побирался.Владимир взял чемодан, отстранил руку с банкнотами.— Дайте мне голубки, — попросил он.— Если это доставит тебе удовольствие, — сказала Одетта.Он вошел в фургон, вернулся с клеткой. И тогда просто, непринужденно, не обращая внимания на улицу, любопытных, жандармов, склонился к руке Одетты.— Друг, — тихо сказал он. — Всегда друг.Прижимая к груди клетку и схватив чемодан, он направился к вокзалу. Одетта проводила его взглядом.— Пьер, — сказала она хрипло, — как я хочу, чтобы ты стал человеком! Таким, как он.Она отвернулась, машинально взглянула на свою руку, пошевелила пальцами.— Придется уж нам как-то поладить с тобой, — вздохнула она. — Одевайся, поедешь в Виши один. Остались формальности, ты им не нужен. Я приеду через два дня. Машины пристрою здесь, в гараже. А как повидаю Виллори, так и решу. Ну давай. Поторопись. Ты мне мешаешь.Вечером того же дня Дутр приехал в Виши и стал искать дешевую гостиницу. Пьер знал, что отныне жизнь их будет трудной. Надвигалась ночь. Он случайно вышел к Алье, оперся о парапет. Он перестал чувствовать себя несчастным. Он был мертв. Он очутился на задворках жизни — без любви, без мыслей, без желаний. Отныне ему придется делать то, что от него потребуют. Дутр чувствовал, что становится похожим на отца. Скоро и у него появится тик. И в каждом городе он услышит: «Гляди-ка, профессор Альберто!» Его ждут превратности судьбы и временные пристанища, он станет забавлять продавцов, девчонок и школьников. И однажды умрет на узкой кровати, в черном фраке с увядшим цветком в петлице, а на рубашке не будет хватать пуговицы. И в кармане у него найдут всего один доллар.А вода текла, отражая танцующие звезды и фонари набережной. Он стиснул зубы, и на глазах выступили слезы.Глава 11Виллори оказался толстяком, который постоянно вытирал шею желтым платком, а левой рукой выстукивал марш по мраморному столику.— У нее были причины для самоубийства? — спросил он.Одетта подозрительно обнюхала свой стакан, прежде чем отхлебнуть.— Никаких, — отрезала она.— Впервые слышу о таком удивительном способе самоубийства, — снова заговорил Виллори. — Повеситься в трясущейся машине, где вас бросает из угла в угол… Да, нужно очень захотеть умереть…— Вне всякого сомнения, у нее было желание умереть, — сказала Одетта.Виллори повернулся к Дутру и погрозил ему пальцем:— Между вами ничего не было?— Ничего, — ответила за него Одетта.— Хорошо, — сдался Виллори, — это меня не касается.Он отхлебнул перно, задержал его во рту. Глаза перебегали с Одетты на Дутра; потом он медленно проглотил напиток и облизал губы.— Это меня не касается — я так, к слову. Потому что самоубийства нашим делам на пользу не идут.— Я знаю, — сказала Одетта.— О! Вы знаете! А я вот как раз и не знаю, понимаете ли вы, в какую историю попали?Он доверительно склонился над столом, и сладковатый запах перно усилился.— Я читал газеты, — тихо произнес он. — Следствие закончено. Хорошо. Все разъяснилось — тем лучше для вас. Но если теперь я позвоню директору зала и произнесу ваше имя, что он мне ответит, а? Альберто? Это у них девушка повесилась? Нет, спасибо!Он поднял жирную, с четко обозначенными линиями судьбы руку.— Я, конечно, буду настаивать. Вы меня знаете. Меня послушают, потому что, — он улыбнулся со скрытой иронией, — потому что ко мне все-таки немножко прислушиваются. Но предложат какую-нибудь ерунду.Он откинулся на спинку плетеного стула, закинул ногу на ногу, обхватил пальцами щиколотку и добавил с грустным видом:— Ну и? Мне придется согласиться… Вы оба в чертовски плохом положении. Малыш — что он умеет делать?— Все, — сказала Одетта.Виллори разразился добродушным жирным смехом.— Конечно все! Чего уж там мелочиться? Карты, кости, цветы… Могу себе представить!Дутр смотрел на проносящиеся мимо кафе длинные американские лимузины.— Ваш реквизит? — спросил Виллори.— Он остался там.— Беру, — сказал Виллори.— Нет.— Все беру — реквизит и машины.— Для кого?— Имя вам ничего не скажет. Маленький итальянский цирк. У вас две машины, три прицепа — все не первой молодости. Миллион восемьсот тысяч.Одетта подозвала официанта.— Ни за что! — вскричал Виллори. — Плачу я. Подумайте. В любом случае вам придется продавать. Ну и продешевите. Сейчас не сезон. Давайте так: два миллиона, плюс я нахожу вам ангажемент.— Я хочу оставить «бьюик» и мой фургон, — спокойно сказала Одетта. — Остальное берите за полтора миллиона.— Еще побеседуем, — добродушно ответил импресарио.Он дважды пересчитал сдачу, допил ликер, пожал им руки.— Приходите сюда дней через пять. Может, что и наклюнется, но не обещаю.С удивительной для толстяка ловкостью он пробрался среди столиков и сел в крошечную «симку».— Сволочь, — выругалась Одетта. — Гарсон! Еще рюмку! Послушай, Пьер, если ты и дальше будешь сидеть с такой рожей, я немедленно возвращаюсь в гостиницу.— Что я должен сказать?— Он нас душит, он выворачивает наши карманы, а тебе плевать! Два миллиона!Дутр медленно повернул голову:— Сколько можно продержаться с двумя миллионами?— А я знаю? — сказала Одетта. — Когда начинаешь проедать запасы, быстро оказываешься на мели.Чтобы подогреть возмущение, она со злостью, одним глотком, осушила стакан. Дутр протянул ей сигарету.— «Голуаз»! — рассмеялся он.Она оттолкнула его руку, достала из сумочки конверт, что-то подсчитала, потом разорвала конверт на мелкие клочки и долго сидела неподвижно, уставившись в пустоту.— Ужаснее всего, — сказала наконец Одетта, — что он прав!И процедила сквозь зубы:— К тому же при условии, что я буду одна…— Повтори, — взбесился Дутр.— Что?— То, что ты сейчас сказала.Они свирепо смотрели друг на друга. Охваченный внезапной усталостью, Дутр положил руки на стол.— Да, я знаю… — начал он.— Замолчи, — сказала Одетта. — Я снова начну работать, вот и все.Так она и поступила в тот же самый день. Дутр слышал, как она стонет в соседней комнате, пытаясь размять заплывшие жиром руки и ноги. Иногда раздавался глухой стук об пол. «У нее никогда больше не получится», — подумал Дутр. Он открыл окно, взглянул сверху на узкую и тихую провинциальную улочку. Выглядела она так удручающе, что он предпочел ей шум в соседней комнате. Он закрыл окно и стал расхаживать между шкафом и кроватью.— Ты тоже работай! — крикнула Одетта.— Я работаю, — ответил он.Как всегда в минуты интенсивного раздумья, мозг рисовал ему четкие картины. То, что он сейчас видел, наполнило его ужасом. «Она и я, — думал он. — Она и я… Сколько лет еще впереди!» За стеной громко, с натугой дышала Одетта. Дутр сел на кровать, и вот обе девушки очутились в комнате — разные и зеркально одинаковые, чуть менее живые, чем прежде. Дутр, сгорбившись, смотрел на стену и видел за ней бесконечное множество лиц, а далее — руки аплодирующих зрителей. Он выходил на «бис». Он крепко держал за руку партнершу. Он чувствовал ее тонкое запястье, на котором, словно струны, дрожали два сухожилия. Потом он заметил красноватое покрывало. Его рука была пуста. Он был один. Один с Одеттой, конечно. Он подбросил свой доллар, долго смотрел на орла, больше похожего на грифа, и его заинтересовало: как связана с этим хищником женщина, обещавшая на оборотной стороне монеты свободу? Разве рабы не остаются рабами навсегда? Разве можно сбежать от муки, грызущей сердце? Сбежать… куда?Он встал, пошел в комнату Одетты.— Мог бы и постучать.— Да ладно!Она застегнула халат и пригладила растрепавшиеся волосы.— Дай-ка сигарету… Мне бы сбросить килограммов десять! Из-за них я так нелепо выгляжу. Дура я была, что не следила за собой. Да говори же ты, черт возьми! Не стой как чурбан!— Хотел бы я стать чурбаном, — сказал Дутр.Одетта положила ему руку на плечо:— Значит, ты несчастен? Я, наверное, надоела тебе? Конечно, я старая, уродливая. И все-таки, мой маленький Пьер, несмотря на все то, что с нами произошло… Я рада, что ты здесь, рада, что мы вместе. Утром тебе показалось, будто я раскаиваюсь, что связалась с тобой… Это не так. Я ни о чем не жалею. Обещаю тебе, мы выпутаемся. Я привыкла, не впервой!Она нежно погладила Пьера по голове.— Как ты скукожился! Не доверяешь, да? Я тебе не враг, Пьер. Не хочешь отвечать…Она отошла на несколько шагов, поглядела на него, прикрыв глаза и выпуская сигаретный дым из уголка рта.— Я все забываю, что ты — его сын, — пробормотала она. — Бывали дни, когда мне хотелось, чтобы он ударил меня, убил. Но нет. Он смотрел на меня немного исподлобья, вот как ты сейчас. Вы, мужчины, всегда смотрите как судьи! Ну давай, допрашивай меня!Дутр вышел. Но едва он очутился на улице, как ему захотелось вернуться. Он не знал, куда девать огромную печаль, которая давила на плечи, будто тяжелый мешок. Рядом с Одеттой он задыхался; вдали от нее чувствовал себя потерянным. Он долго бродил по улицам. Он еще не стал бедняком, но в глубине души уже старался приноровиться к бедности. Пьер как бы примерял на себя мысли человека, исчерпавшего все возможности. Он не боялся, напротив, развязка привлекала его. Скудость… Дойти до той черты, когда утрачиваешь все, вплоть до имени! С самого начала, даже в периоды ложного процветания в Брюсселе и Париже, Дутр постоянно, шаг за шагом, как канатоходец, не переставал идти к… А в самом деле, к чему? Еще рано говорить об этом!Он вернулся в гостиницу, где одетая в неизменный халат Одетта составляла программу. Она оглянулась:— Хочешь о чем-то спросить?— Вовсе нет, — досадливо запротестовал он.Он издали прочел список вещей, отобранных Одеттой.— Никак не можешь с ними расстаться, с этими корзинами, — проворчал он.— Не могу! Да, не могу! — сказала Одетта низким, почти мужским голосом. — Надо делать то, что умеешь, не так ли? А уж если ты явился, то давай репетировать чтение мыслей…Они работали до вечера, потом обедали в маленьком ресторанчике, где стоял такой шум, что им не надо было разговаривать. Одетта мало ела, много пила и засиделась допоздна с рюмкой коньяка. Они возвращались по пустынным улицам, где ветер сдувал первые осенние листья.— Дай мне руку, — сказала Одетта.Немного погодя она остановилась:— Нам будет очень не хватать Владимира, малыш. И почему только он нас бросил?..Дутр грубо оттолкнул ее, но она вцепилась в его руку, и они молча двинулись дальше. Первым заговорил Дутр:— Он нас бросил, потому что уверен в насильственной смерти девушек. И ты знаешь это ничуть не хуже меня.— Мог бы и потерпеть, подождать.— Подождать чего? Ему осточертели фокусы и волшебные веревки.— Что ты хочешь этим сказать?— Ничего.Они подошли к гостинице.— Спокойной ночи, — сказал Пьер. — Я еще немного прогуляюсь.Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду, потом, спотыкаясь, поднялась по лестнице.Назавтра Одетта получила записку от Виллори. Пьер подошел к ней:— Он нашел что-нибудь?— Как бы не так! Он будет нас мариновать, пока я не соглашусь на все его условия. Ни черта у него не выйдет! Продолжай… Я освобожусь через час.Она опять надела черный костюм, шляпку, украшения, посмотрелась в зеркало. «Бедная моя девочка, — мысленно прошептала Одетта, — в твоем возрасте пора уже бросать работу!» Дутр рассеянно прятал туза треф, подбрасывал колоду, веером рассыпал ее в воздухе. Одетта остановилась в дверях и снова внимательно оглядела Пьера — тонкого, изящного, легкого, молчаливого.— Увидишь, — сказала она. — Он ставит на мне крест. Все так думают. Кроме шуток!Она хлопнула дверью. Пожав плечами, Дутр продолжил жонглировать картами. Это он еще любил. Может быть, и эта любовь ненадолго. Он несколько раз повторил особенно трудный фокус, затем перешел к шарикам, наблюдая за собой в зеркало: красный, белый, черный. Потом вспомнил о Грете и уронил шарики. Они подкатились к кровати, мягко столкнулись, упали в щель, ведущую к окну. Дутр опустил голову и не шевелился. Он ждал, когда пройдет боль, гримаса страдания стянула рот. Это было делом двух-трех минут. Он уже привык. Образ проявлялся с фотографической четкостью.Грета? Или Хильда? Во всяком случае, это была она! Потом видение бледнело; лицо, казалось, исчезало за тонкой завесой. И когда оно почти совсем растворялось, важно было задержать дыхание. Внутри что-то корчилось, обрывалось. Приоткрыв рот, он едва сдерживал стон. Все… кончено…Он собрал шары и с абсолютно пустой головой начал снова: красный, белый, черный… Все быстрее и быстрее, трудно было сделать лучше. Горькое и увлекательное удовольствие быть автоматом… Дутр резко остановился. Автомат… Он посмотрел на свое отражение: сначала застывшее лицо, потом руки, протянутые в глупом приветственном жесте, как у манекенов в витринах магазинов готового платья; растянув губы в улыбке из папье-маше, он понемногу поворачивал голову — с резкими щелчками, мельчайшей дрожью, похожей на механическую тряску. Нет, очень плохо. Видно, что он живой. Тогда он перерыл шкаф Одетты, разложил тюбики, коробочки, гримировальные принадлежности. Жидкой пудрой намазать лоб и щеки, чуть-чуть розового, синим углубить глазницы, немного бриллиантина на волосы… Он судорожно работал, переделывая лицо, которое никогда не принимал, изменял его, делал похожим на застывший, раскрашенный фарфор. Результат был далек от совершенства, пока только эскиз, но маленький Дутр постепенно исчезал. То, что улыбалось на месте его прежнего лица, условно можно было назвать живым существом, без прошлого, без ненависти, без любви… Он развел руки, жеманно отставил в стороны мизинцы. В следующий раз надо будет загримировать и руки. Он начал двигать головой, упрямо думая о том, что теперь он всего лишь тонкое соединение пружин, колес, гаек, металлических пластинок. Получилось лучше. На счет «пять» — маленький толчок, соответствующий шагу зубчатого колеса. Потом снова начинается вращение, еще маленький толчок… Он подумал о том, что после каждого толчка надо хлопать ресницами. Игра захватила его. Доведенный до изнеможения, но очень довольный, он сел и протер лицо. И вовремя. Вернулась Одетта. Она вошла и, подняв брови, посмотрела на Пьера:— Что с тобой?— Ничего. Я тут кое-что придумал. А как у тебя?— Он сдался. У меня есть контракт! Не такой уж, правда, подарок — восемь дней там, восемь здесь… Поторопись. Мы уезжаем.— Куда?— В Монлюсон. Опять кинотеатр. «Рекс».Они выступали уже следующим вечером, и принимали их не так уж и плохо. Снова захваченная работой, Одетта не могла скрыть радости. Она повела Пьера в шикарный ресторан.— Я растолстею еще больше, но это надо обмыть. Улыбнись, малыш! У тебя всегда такой вид, будто ты где-то витаешь. Ты недоволен?— Доволен.— Ты боишься, что… Брось, сразу видно, что я твоя мать!Она попыталась взять его за руку, но он отдернул ладонь. Одетта не рассердилась. Она была слишком счастлива.— Если здесь у нас дела пойдут хорошо, — объяснила Одетта, — то наши акции сразу поднимутся. У нас, как у всякого товара, есть свой тариф. И когда курс растет…Дутр ел, уставившись в тарелку. Мысленно он отрабатывал свой номер, думая о том, что сможет, сохраняя неподвижность головы и торса, жонглировать шариками, монетами, платками; это будет трудно, ужасно трудно. Вместо того чтобы координировать движения, он должен разбить их на ряд прерывистых жестов. Но именно это и будет здорово: выполнить фокусы, требующие большой гибкости, полной свободы движений и жестов. Фокусник-автомат — этого никто никогда еще не показывал.— Ты не голоден?— Что?— Я спрашиваю, почему ты не ешь?— Да нет же, я ем.Радость Одетты рассыпалась на кусочки. Она подозрительно всматривалась в лицо Пьера.— О чем ты думаешь?Он поднял голову и механически, одними губами, улыбнулся, так, как делал это перед зеркалом. Пустыми глазами он уставился в бесконечность. Одетта вздрогнула:— Ах нет! Прошу тебя! У тебя глупый вид, когда ты так неприятно улыбаешься.Пьер опустил глаза, чтобы скрыть тайную радость. Прекрасно! Еще усилие, и он ускользнет ото всех. Он обладал огромным терпением. Как только Одетта уходила, он вставал перед зеркалом, отрабатывал взмахи ресниц, тренировал каждый мускул лица. Для упражнения глаз годилось любое место. Главное — вовремя погасить их, сделать сверкающими стеклянными шариками, лишенными даже тени разума. Но ведь у него был образец. Достаточно вспомнить глаза близнецов, мысленно заглянуть в них. Он представлял себе то одну, то другую — она всегда была одна и та же, — ставил ее в пространство, в нескольких шагах от себя. С помощью боли, что разрывала ему сердце, он сразу нашел нужную позу. Голова чуть склонялась к правому плечу, взгляд, казалось, терялся вдали. Сначала поза давалась трудно, тело противилось долгой неподвижности неодушевленного предмета. Ноги кололо словно иголками, мурашки бегали по спине. Неотвязно хотелось проследить глазами за своим отражением или парящей пылинкой. Ему приходилось старательно укрощать целую толпу незнакомых доселе мускулов и нервов, которые паниковали, чувствуя, как их насилуют в уютной, свободной плоти. Тогда его воля, словно железный кулак, таинственными путями проникала к сопротивляющимся органам и подавляла бунт. На короткое мгновение он видел в зеркале пустое, полое, незнакомое существо, которое уже стало никем…После Монлюсона они поехали в Тур, потом в Орлеан. Они прозябали. Одетта стала худеть, больше от огорчения.— Разве я делаю не все, что могу? — спрашивала она.Дутр не отвечал. Он даже не слушал. Свои победы он хранил для себя. Пришел день, когда он сумел довольно долго простоять с открытыми глазами на сквозняке. Потом настал день, когда он смог придать предплечьям мягкую напряженность телеуправляемых механизмов. И наконец, ему стало удаваться мгновенно перейти от человеческой жизни к зачарованному сну машины. Как чудесна была эта игра! Он моментально исчезал. Конец Дутру! Его больше нет, нигде! И не было никогда! Он становился невидим и вездесущ, потому что из манекена, служившего ему наблюдательным пунктом, все видел, все слышал. Он чувствовал, что становится ловушкой для взглядов, что вокруг него простирается зона оцепенения, завязнув в которой, люди думают только о том, как понадежнее упрятать свои тревоги. Вот и Одетта…— Ты болен?— Болен? Вовсе нет.— Тогда тебе скучно.— У меня нет времени скучать.Она озадаченно наблюдала за ним. Он всегда был скрытным, заторможенным, напичканным всякого рода предрассудками, но до такой степени еще никогда не доходил. Однако работал без устали, с усердием, ловкостью, виртуозно. Пьер заслуживал самого большого успеха.Они уехали в Лион. «Прогрэ» опубликовала заметку: «Рассеянный волшебник», в которой Дутра восхваляли за видимое безучастие, отрешенный вид. После этого Дутр перестал кланяться; когда раздавались аплодисменты, он прислонялся к стойке и подбрасывал доллар, даже не стараясь скрыть отвращение.— Ты нашел свой имидж, — с затаенной злостью сказала Одетта. — Но это опасно.Она называла это имиджем! Она не понимала, что он погрузился в свою грезу: Хильда — справа, Грета — слева, как два ревнивых стража. Он пошел еще дальше: спокойно зевал на сцене, прикрывая рот ладонью левой руки, в то время как правая в одиночку, как бы освобожденная от контроля, продолжала увеличивать количество монет, шариков. Публика поверила. Приехал Виллори, чтобы убедиться лично. После представления он повел их ужинать.— Признаюсь, он меня поражает, ваш мальчик, — сказал он Одетте.— Какой мальчик? — спросил Дутр.— Ты! Ты меня поражаешь!— Ничей я не мальчик, — сказал Дутр ровным тоном. — И прошу вас быть повежливее.Изумленный импресарио повернулся к Одетте:— Вы его подменили? Это не тот парень, что был тогда, по приезде.— Да, и мне кажется, совсем другой, — вздохнула Одетта.— Хватит, — оборвал Дутр. — Мне нужен ангажемент в Париже. Мне надо быть в Париже, чтобы закончить то, что еще больше удивит вас.Виллори, намереваясь поторговаться, зажег сигару.— Я сказал — Париж, — настаивал Дутр. — И никаких кинотеатров.— Позвольте! — запротестовал Виллори.— Хотите — соглашайтесь, хотите — нет, — сказал Дутр, не повышая голоса. — Двадцать тысяч для начала.Немного смущенный Виллори и Одетта переглянулись. Вовсе не слова Дутра поразили их. Сразил сам Дутр, его взгляд, его почти нечеловеческая неподвижность, его глаза, которые вдруг стали похожи на глаза чучела в мастерской таксидермиста[52]. Они быстро закончили ужин, и Виллори сразу же ушел, заявив, что он обдумает ситуацию.— Ты с ума сошел? — спросила Одетта.— Он нам больше не нужен, — сказал Дутр. — И потом, скажу честно, и ты мне не нужна.— Что? Ты меня…— Да нет! Просто я достаточно взрослый, чтобы зарабатывать на двоих. Я больше не хочу, чтобы ты работала. Ты любишь деньги. Я их тебе дам.— Деньги, — печально произнесла Одетта. — Если я тебя потеряю…— Слова! — пробурчал Дутр.— Что это за номер, о котором ты только что говорил? Мог бы и мне показать.— Ты настаиваешь? — спросил Дутр. — Хорошо, ты сама этого хотела.Они поднялись в комнату Одетты.— Подожди здесь. Мне надо сменить костюм. Но я тебя предупреждаю: тебе станет дурно.В этот момент она поняла, что уже потеряла сына.Глава 12Когда дверь снова открылась, Одетта невольно отшатнулась. Дутр надел новый костюм, завязал галстук с преувеличенной пышностью, черные волосы спрятал под париком, отливавшим медью. Его глаза, белки которых казались нарисованными, были блестящими и мертвыми. Он двигался медленно, как робот, руки чуть вытянуты вперед, пальцы застыли в изящном жесте. Стопа после короткого скольжения по полу приподымалась целиком, как будто насаженная на металлический стержень; секунду она колебалась, потом по мановению невидимого поршня снова падала наземь и опять скользила, приподнимаясь. Торс вздрагивал, голова, отражая толчок, чуть склонялась, и сразу же пружина, ловко запрятанная в шее, возвращала ее в начальное положение. Глаза медленно моргали. Веки не закрывали их полностью, и можно было заметить белую каемку, светящуюся трещину, еще более пугающую, чем эмалированный блеск неподвижных белков. На губах карамельного цвета играла жестоко-снисходительная, бездушная улыбка. Через каждые четыре шага молчащий манекен останавливался и со щелканьем, вздрагиванием, угловатостью несовершенного еще механизма изображал нечто, отдаленно напоминающее поклон. Внезапно плечи чуть сдвигались, руки раскачивались на несколько ослабленных шарнирах. Потом тело, дернувшись назад, выпрямлялось. Плечо еще раз наклонялось, но последний поворот шестеренок внезапно возвращал его на место, и скольжение возобновлялось, подчеркнутое скрипом башмаков. На пуговице пиджака висела этикетка с ценой: 23 000 франков.— Остановись, — пробормотала Одетта хриплым голосом. — Остановись! Это глупо!Она встала, обошла вокруг манекена. Пьер остановился. Глаза моргнули три раза, потом, после толчка, сковавшего его целиком, манекен изменил направление и, ковыляя, пошел к Одетте.— Хватит! — крикнула она. — Достаточно! Это сенсационно, здорово, согласна… Но прекрати эту игру!Робот остановился, руки его падали постепенно, как стрелки манометра, когда в котле падает давление.— Взгляни на меня, — взмолилась Одетта. — Мне страшно!Жизнь возвращалась в помраченные глаза; маска исчезала, восстанавливалось человеческое лицо. Тело из плоти и крови заполняло костюм, натянутый перед этим на каркас из металла и дерева. Уже естественным движением Дутр сунул руку в карман и достал пачку сигарет.— Как ты этого добился? — спросила Одетта.Голос еще дрожал, и ей пришлось опереться о камин.— У меня возникла идея, — сказал Дутр. — Я поразмыслил, поработал. Но еще не все готово.Он снял парик.— Этикетку не забудь, — произнесла Одетта.Он снял этикетку. Каждое его движение как бы разрушало личину робота, однако тот исчезал медленно, слишком медленно.— У тебя возникла идея, — снова заговорила Одетта. — Именно эта?— Подожди, — ответил Дутр. — Есть и получше.Он снова надел парик, сосредоточился, и Одетта увидела, как он исчезает, растворяется, превращается в машину. Ей стало страшно, будто она осталась в комнате наедине с необычным, странным, злым предметом.— Нет… — тихо прошептала она. — Вернись, Пьер.Но Пьера уже не было. Манекен держал белый шарик. Он начал медленно вращать его в розовых пальцах с карминно-алыми ногтями. Из белого шарика с завораживающей медлительностью вышел черный шар. Безразличные, бесчувственные, бессознательные руки работали короткими, прерывистыми толчками. Бледное лицо с аляповато накрашенными скулами непрестанно улыбалось; глаза, глядящие в никуда, сквозь стену… Вдруг рядом с зеленым возник красный шар. Пальцы задвигались быстрее, шарики один за другим исчезли, вернулись, пропали, опять появились… Все быстрее и быстрее чередовались цвета, пока не слились в сплошную разноцветную ленту, летавшую то справа налево, то слева направо, и запястья дрожали так, как будто приводились в движение перегруженными моторами. Внезапно все кончилось. Пальцы, все еще вытянутые, совершенно неподвижны. Потом они раздвинулись, и руки на хорошо смазанных шарнирах повернулись вокруг продольной оси, обратив пустые ладони к зрителям.— Вот так, — вздохнул Дутр.Внезапная усталость сломила, разрушила его. Он рухнул на стул. Струйка пота змеилась по виску, размывая грим в уголке глаза. И тогда Одетта оперлась на мрамор камина, закрыла лицо руками и зарыдала. Она громко плакала, спазмы сотрясали ее жирное тело. Она медленно переминалась с ноги на ногу, безуспешно пытаясь овладеть собой. Со скучающей гримасой Дутр ждал, вытирая платочком мокрые пальцы. Наконец она откинула волосы, обратила к нему лицо, перекошенное гневом, печалью и страхом.— Прости меня, — сказала она. — Но это еще хуже, чем потеря любимого сына.— Потеря? — не понял Дутр.— Я запрещаю тебе делать это.— Так плохо?— О нет! Это… как бы точнее сказать… Это невероятно! Как тебе объяснить?..Она подошла к нему, погладила по щеке.— Если ты это покажешь, — сказала она, — успех будет неслыханный. Но этого делать нельзя.— Почему?— Я чувствую, это плохо кончится для тебя. Ты вконец себя уничтожишь.— А если мне доставляет удовольствие уничтожать себя?— Пьер, прошу тебя!Он нервно бросил парик на кровать, отошел к окну, бренча в кармане монетами.— Теперь я не в счет, — сказала за его спиной Одетта.Он бессильно сжал челюсти.— Но ведь я работаю для тебя! — крикнул он. — Чтобы заработать денег! Что, они больше тебя не интересуют?— Я у тебя просила когда-нибудь? — ответила Одетта. — Нет, это из-за девок ты так убиваешься. Они преследуют тебя, да? Они и сейчас за нас цепляются!Дутр обернулся.— Я запрещаю тебе… — начал он.— Ты не заставишь меня молчать. Может, если бы мы набрались храбрости и поговорили обо всем раньше, ты бы не докатился до этого. Пьер, ты не имеешь права наказывать нас обоих.— Но я никого не наказываю, — уныло произнес Дутр.— Тогда зачем ты придумал этот номер? Скажи откровенно… Чтобы остаться одному? Чтобы отомстить себе, мне? Скажи, что это неправда! Бедняжка Пьер, что я могу сделать для тебя?Дутр прислонился к камину. Он подумал о Грете, и взгляд его окаменел. Одетта кинулась к нему, схватила за лацканы пиджака.— Пьер, послушай… Останься со мной!Он презрительно посмотрел на мать. Ничто не могло отвлечь его, когда он так старательно замыкался в себе. Напрасно Одетта прижимала его к груди, он едва слышал слова, которые она произносила. Что она там рассказывает? Она всегда все делала ради его счастья… Она сожалеет, что была сурова с Хильдой и Гретой… В одном мире звучал плачущий женский голос, а в другом, его, — глухая боль, которая никогда не кончалась. И это было все, что осталось от любви.Он легонько оттолкнул Одетту, взял парик и ушел в свою комнату, заперев за собой дверь на ключ. По крайней мере, он знал, что, пройдя через тысячи испытаний, стал артистом, более талантливым, чем Альберто, и это еще не предел. Он сел перед зеркалом и начал репетировать исчезновение доллара в замедленном темпе.В последний вечер в городе, перед выходом на сцену, он предупредил Одетту:— Я попробую. Оставь реквизит за кулисами.Одетта пыталась возразить.— Знаю, — сказал он, — еще не все отработано. Но мне нужно понять, как далеко я могу зайти.Занавес поднялся. Появился манекен. В зале раздался смех. Это было так смешно — сначала… Эта фигура, сбежавшая из витрины и передвигающаяся развинченной походкой, с остановками и колебаниями, как плохо отрегулированная заводная игрушка. Потом воцарилась тишина, все больше наполнявшаяся каким-то беспокойством, и было слышно, как скрипят башмаки, как по гулкой сцене тяжело ступают ноги. Каждый шаг отдавался эхом. Такие шаги любой из зрителей слышал по крайней мере один раз в жизни, во сне: шаги рока, у которого в запасе полно времени — целая вечность! — чтобы схватить добычу. Он ступал из глубины веков и ночей, спокойный, упорный… Человек входил в круг света, и Одетта, стоявшая за кулисами, чувствовала, как дрожат ее колени. Стоя на авансцене, он покачнулся, повернул мертвенно-бледное лицо направо, налево. Головы зрителей поворачивались вслед за его движениями. «Он выиграл!» — подумала Одетта. Затем мелкими рывками восковые руки сблизились, и шарики начали ошеломляющий полет. Когда они исчезли, никто не осмелился захлопать. Никто не знал, что надо делать. Дутр, великолепно понимая настроение публики, выронил белый шарик, словно какая-то пружина вышла из-под контроля механического мозга. Шарик покатился по полу, потом по первой ступеньке лестницы, ведущей со сцены в зал, по второй… Он все быстрее и быстрее катился вниз, в проход между креслами. Люди поджимали ноги, с вымученной улыбкой смотрели, как он катится мимо них. Дутр тоже спустился по лестнице, медленно-медленно. Он вспоминал белокурую девушку, привязанную к креслу, поцелуй… Его пустые глаза смотрели в прошлое. Каждое движение причиняло боль, но все-таки означало победу. Он направился к женщине, сидевшей в первом ряду; рука его механически опустилась к ее сумочке и поднялась, держа веером колоду карт. Глаза три раза моргнули. Рука поднялась еще выше. Карты исчезли, снова появились, но в другой руке. А улыбающаяся механическая голова все покачивалась, настолько лишенная сознания, что заставляла зрителей содрогаться от страха. Пальцы неловким движением сомкнулись вокруг колоды, чтобы перетасовать ее. Короли, десятки, льющиеся потоком разноцветные карты взвивались в воздух и пестрым дождем падали на пол. Робот продолжал свою спотыкающуюся прогулку, топча их ногами. Другая колода оказалась в его руке, принявшейся с головокружительной быстротой тасовать карты, Непрерывный поток карт лился из левой ладони в правую, они растягивались, словно мехи аккордеона, но руки прятали их резким толчком.Пришел черед доллара. Стояла такая тишина, что казалось, будто автомат выступает перед автоматами. Жила только монета. Она подпрыгивала, крутилась, каталась по рукам, таинственно исчезала в одном кармане, в другом, и все-таки все время была на месте, поблескивая на кончиках картонных пальцев, которые хватали ее ломким жестом в миг падения. Робот смотрел в пространство, не обращая внимания на руки, на тело, на пленный доллар. «Liberty, — думал Дутр. — Liberty». Последний щелчок забросил монету очень высоко. Сейчас она упадет, потеряется. Но она вернулась по вертикали в протянутую руку, упав плашмя на ладонь, которая тут же повернулась к публике, широко раскрытая, пустая, с четкими линиями любви, жизни, счастья.Дутр подождал пять секунд, десять, пятнадцать…Он видел вокруг себя лица, застывшие в мучительном экстазе. Тогда он поклонился — мило, небрежно — и ушел со сцены под вопли «браво», которые вздымались волнами, ударялись о рампу и откатывались в беспорядочном возбуждении. «Бис! Бис!» Ноги всего зала стучали в такт.— Ты был изумителен, Пьер, — сказала Одетта. — Выйди на поклоны.Он пожал плечами и ушел к себе, чтобы обсохнуть. Его заливал пот, он был измучен, опустошен; он спотыкался и чуть не растянулся рядом со стулом, на который пытался сесть. Приглушенные аплодисменты все еще заполняли кулисы. Появился директор, запыхавшийся, с протянутыми руками.— Великолепно! — восклицал он. — Необыкновенно! Продлеваем контракт!— Мы уедем в конце недели, — сказал Дутр.А так как директор пытался возражать, он повернулся к Одетте.— Выгони его, — прошептал Дутр. — Пусть меня оставят в покое. Да и ты тоже.Он рухнул на стул и долго смотрел на дергающиеся пальцы. Никогда еще он не испытывал такого счастья и такой печали.Одетта избегала споров. Отныне Дутр был волен делать что угодно. Именно он решил продать Виллори все имущество. Именно он подписал контракт на три недели в кабаре на Елисейских полях. Он выбрал гостиницу, комнаты; Одетта занималась лишь разными мелочами бытового плана. Пока Дутр репетировал в одиночестве, она пила в кафе рядом с гостиницей. Иногда она плакала, так, не из-за чего, просто потому, что увидела себя в зеркале, или потому, что было всего только два часа и до спектакля предстояло убить целых девять часов. Мало-помалу она стала ожидать начала с почти болезненным нетерпением. Она, всегда такая неуемная, всегда готовая огрызнуться, теперь таскала чемоданы Пьера, убирала гримерную, готовила стакан сахарной воды, в которой он растворял таблетку, потому что теперь страдал от непрекращающихся головных болей.— Мои брюки!Без малейшего смущения он одевался в ее присутствии, и она смиренно отворачивалась, потом подавала ему карандаши, кисточки, коробки с пудрой. Любимое лицо на ее глазах превращалось в раскрашенную маску. Дольше всего жил взгляд, и это было самое страшное. Резкий огонь внимания и озабоченности оживлял зрачки, уставившиеся в зеркало. Потом Дутр начинал регулировку взгляда, как электрик, чинящий прожектор. Взгляд стекленел. Охваченная растерянностью, Одетта неподвижно стояла позади него и иногда шептала:— Мой малыш… Мой бедный малыш…Дутр вставал, две-три минуты работал с картами или долларом, и наступало время выхода. Одетта останавливалась на пороге. Отсюда она слышала все. Она была матерью этой машины, срывавшей аплодисменты зала. Если бы она не довела его до крайности, то, может быть… Она сжимала кулаки, сильно, чтобы вдуматься, понять. Все зло исходило от нее. Она должна была вовремя понять, до какой степени Пьер уязвим. Но еще не поздно. Она поговорит с ним.Поговорит? Разве с автоматом разговаривают? Пьер возвращался, доведенный до изнеможения, раздраженный. Он соглашался разгримироваться; закрыв глаза, отдавался в руки Одетты, но между ними была такая стена молчания, что любое слово прозвучало бы нелепо. Одетта предпочла подождать, подстеречь момент, когда Пьер снова появится сквозь щели чужого лица, как зверь из своей норы на опушке леса. Одетта робко улыбалась:— Как ты себя чувствуешь?— Хорошо, спасибо.— Ты переутомляешься, Пьер.— Нет.И сразу назад, глаза прячутся за веками, словно за занавесом, а пальцы отбивают дробь по краю стола. Прежде Одетта нашла бы в себе силы разозлиться, сорвать эту маску. Теперь она не осмеливалась. Пьер не оставлял ей ни секунды для новой попытки сблизиться. Они наспех ели, передвигались только на такси. Напрасно старалась она удержать его. Он поднимался в свою комнату и запирался на ключ. Она в соседней комнате прислушивалась, затаив дыхание. И когда он ходил по комнате тяжелыми шагами, которые она не могла слышать без ужаса, она тоже принималась ходить — по эту сторону стены: ей казалось, что этим она поможет ему, возьмет на себя часть его ноши. Потом, побежденная, спускалась вниз и ждала там Пьера, покупала газеты, которые уже начали писать о нем, вырезала короткие заметки: пока еще сдержанные отчеты, которые вскоре станут восторженными.Изо дня в день Дутр совершенствовал номер, оттачивал манеру жонглировать, сохраняя полную неподвижность, противоречащую всем правилам жанра. Он пошел дальше: нашел голос, отвечающий облику его персонажа, голос резкий, отрывистый, голос спящего человека. И когда он попробовал его при Одетте, та смертельно побледнела.— Понимаешь ли ты, — спросила она, — что медленно убиваешь себя?Он небрежно взмахнул рукой.— Ты на ногах не стоишь, — настаивала она. — Ты ничего не ешь, худеешь. Ты заболеешь. И все это ради… ради…Лицо Пьера уже застывало, взгляд, обогнув Одетту, искал за ее спиной ускользающее видение. Она схватила его за руку:— Послушай, Пьер! Я долго размышляла. У меня ведь полно времени… теперь.Она кашлянула, чтобы скрыть волнение, и еле слышно добавила:— Если хочешь, я уйду. И ты будешь свободен.Но Дутр уже неподвижен, молчалив. Нельзя даже понять, дышит ли он. И все-таки Одетта настаивала:— Ты хочешь этого? Ответь! Свободу? Ты меня боишься, я знаю. Я здесь. Я смотрю на тебя. Не могу же я не смотреть на тебя. Мой маленький Пьер… Ты думаешь, я не люблю тебя? Это я-то!Слова как горох отскакивали от недвижной маски. Алые губы приоткрылись в бездушной улыбке, стали видны сверкающие зубы. Одетта плакала, будто в комнате никого, кроме нее, не было.— Хорошо, — сказала она. — Лучше покончить со всем сразу.Она пересекла комнату, надеясь хоть на что-то: жест, дрожь, подмигивание. Стоя у стены, Дутр — искусственный, неподвижный, пустой — пристально смотрел в пространство кукольными глазами. Одетта вышла; боль, которой не было имени, душила ее. У нее оставался только один шанс: болезнь. Пусть он заболеет! Но Пьер стойко сопротивлялся страшной усталости. Кожа лица от злоупотребления гримом приобрела нездоровый блеск, скулы стали розовыми, как у туберкулезного больного. Когда он пил, стакан мелко дрожал в руке. Но и тогда он бросал вызов Одетте своим пустым взглядом.После кабаре настал черед мюзик-холла на левом берегу Сены, и успех пришел к нему, шумный, пылкий, успех, который в несколько дней заставил всех забыть прежние его номера. Оробевшая Одетта устраивалась в глубине зала, как некогда в гамбургском курзале сам Пьер. Луч прожектора пробегал по сцене, отыскивая в ее глубине странную фигуру, вытаскивал ее вперед, в самый центр сцены. Одетта кусала платок. Если бы Пьер был ей чужим, она тоже неистово вопила бы вместе со всеми. Но она знала цену каждому жесту робота. Она знала, что Пьер умирает от любви и ненависти, и ничто не спасет его. В ужасной гротесковой фигуре, которая там, в голубом нимбе прожектора, бросала вызов законам естества, она узнавала маленькую, меланхолическую и израненную тень профессора Альберто. Отец и сын из тех, кто не прощает. Публика, освобожденная от немыслимой скованности, приветствовала уходящего сгорбившегося человека. Раздавались крики: «Невероятно! Великолепно!» Они аплодировали неистово, фанатично, а в глазах еще стоял страх. Одетта выскальзывала на улицу, чувствуя, что она заболеет прежде сына.Потом был цирк «Медрано» — посвящение, вершина их ремесла. Дутр в одиночку заполнял арену своим зловещим присутствием. Тихо играл медленную музыку оркестр. Ни рампы, ни софитов, ни занавеса — никакой мишуры. Дутр в рукопашной сходился с трепещущим залом, следившим за его, руками, ладонями, окружившим его кольцом склонившихся над ним лиц, на которых медленно проступало изумление. Он тихо поворачивался вокруг оси, как будто стоял на невидимой тумбе. Шарики, карты, цветы возникали на кончиках его пальцев, и голова с мягкими щелчками поворачивалась к каждому ряду, улыбаясь всем одинаково нечеловеческой улыбкой, даря всем одинаково трагическое отсутствие. Он потихоньку останавливался, не закончив движения, как механизм, у которого кончился завод. Подходил униформист и заводил пружину. Движения становились прерывистыми, казалось, под курткой ходят шатуны и рычаги; запястья бешено вращались, машина работала в режиме перегрузки, голова содрогалась, ноги тряслись… Наконец шарики падали из перенапряженных пальцев и катились по толстому ковру. Униформист отыскивал на спине у Дутра заводной ключ. Он делал вид, что вращает его, и зрелище становилось невероятным. Почти выключенный механизм начинал работать в медленном темпе. Карты исчезали, стекая вдоль рук, словно жидкое тесто. Доллар, будто приклеенный, скользил по согнутой руке, раскачивался, как потерявший инерцию обруч, собираясь упасть. Падал… Нет! Чудом выпрямившись, доллар, спотыкаясь, катился к ладони, которая никак не могла поймать его. Убийственная секунда — оркестр смолк, все затаили дыхание. Монета, казалось, боролась с притяжением, а рука — с каким-то особенным несовершенством. Наконец монета падала плашмя, и последний толчок пружин ставил вытянутую руку в нужное положение. А монета прямо на глазах испарялась с открытой ладони. Это было настолько завораживающее зрелище, что публика долго созерцала стоящий с неподвижно вытянутой рукой манекен, а на пуговице его костюма болталась нелепая этикетка: 23 000 франков.Оркестр взорвался громом литавр и барабанов. Дутр не спеша оттаивал, избавляясь от неподвижной оболочки, и исчезал под сводами высокой галереи, ведущей за кулисы. Стоявшие шпалерами клоуны, эквилибристы, наездники, воздушные гимнасты смотрели на хрупкого юношу, имя которого завтра затмит их имена.…И вот однажды вечером Дутр слег. Врач, явившийся в гостиничный номер, долго слушал больного, но казался сбитым с толку.— Что-нибудь серьезное? — прошептала Одетта.— Переутомление, — сказал врач. — Очень сильное переутомление. Если он не отдохнет как следует — сумасшедший дом, а потом…Одетта организовала жизнь сына моментально. А он, обессиленный, больше не сопротивлялся. Он дремал, побежденный немыслимой усталостью. Одетта умывала его, причесывала, брила, заставляла глотать еду. Она вела хозяйство, удаляла любопытных, создавала вокруг Пьера вакуум. Она забыла о себе, ела стоя, дежурила у изголовья кровати и смотрела, как спит ее ребенок, который, быть может, еще сумеет избежать исполнения приговора. И мало-помалу он стал привыкать к ее бесшумному, ускользающему присутствию. К нему уже можно было подойти, и он не вздрагивал, правда, если Одетта не произносила при этом ни слова. Но она не могла заставить свои губы остановиться, помешать им беззвучно шептать слова, потрясавшие нежностью, а случалось, и слезы застилали ей глаза, пока она стерегла его сон. И в конце концов, доведя себя до изнеможения, Одетта бросалась в постель и засыпала, повторяя шепотом:— Мой маленький Пьер… Мой малыш…Глава 13Только на короткое время по вечерам Дутр становился беззащитным. На закате, когда лихорадка овладевала им, он позволял дотрагиваться до рук, лба и не закрывал глаз. Одетый в пижаму, из которой торчала тонкая шея, он снова становился ребенком. Ей приходилось подавлять в себе желание взять сына на руки, прижать к сердцу, убаюкать. Но она знала, что это был самый верный способ потерять его. Она ждала своего часа, ловила мгновение, когда можно будет избавить его от наваждений, и заранее готовила слова. В тайнах жизни и смерти ее вел инстинкт немолодой женщины. После ужина, когда она уносила поднос, взбивала подушки и расправляла одеяло, они немного разговаривали при неярком свете ночника.— Тебе лучше?— Да. Думаю, теперь полегчает.— Тебе ничего не надо?— Нет, спасибо.Она не притрагивалась к спицам вот уже тридцать лет, но опять начала вязать, чтобы продлить свидание с сыном наедине. Пьер дремал. Иногда ужасная судорога сводила руки и ноги. Он стонал. Она гладила его, ласково проводила пальцами по глазам, как будто смыкая веки покойнику, наклонялась низко, еще ниже:— Спи, мой маленький Пьер!Лицо Дутра разглаживалось. У глаз и на щеки ложились синие тени. Одетта чувствовала, что он принимает ее прикосновения. Скоро он сдастся. Она удвоила нежность, заботу, внимание. Он отдавал себя во власть этой удушающей нежности. Но как хорошо перестать бороться! И тогда она тихо прошептала, склонившись к самому уху:— Мой маленький Пьер, я знаю, это ты убил Хильду…У него вырвался глубокий, страшный вздох радости, и тело его отяжелело, расслабляясь в теплой постели.Кончалось длинное путешествие. Одетта ничего больше не сказала в тот вечер. Она долго сидела рядом с уснувшим Пьером. Наутро они осмелились посмотреть друг другу в глаза, как любовники после первой ночи, и поняли, что всегда были заодно. Они едва дождались наступления сумерек, как нетерпеливые парочки дожидаются свидания, и от напряжения их голоса прерывались, а движения делались резкими. Одетта взялась за вязание.— Ты убил ее, — снова начала она, — потому что не мог жить между ними. Ты ведь не мог разобраться, которую любишь. Да, я все правильно поняла…Закрыв глаза, Пьер слушал ее с жадностью ребенка, внимающего сказке.— А потом? — прошептал он.— Я не очень-то умна, но сразу поняла, что ты сердился на меня из-за несчастного детства, из-за этой работы, которую я тебе навязала. Фургоны, Людвиг… я, наконец!Спицы не прекращали своей сложной успокаивающей игры. Одетта говорила медленно, бесстрастно, с долгими паузами.— Я так любила жизнь! Я надолго забывала о тебе, мой бедный малыш. Я не знала, что ты так чувствителен. Прости.Старческий монотонный голос слегка дрожал. Он звучал так близко, что Пьер ощущал движение губ, колебание мысли, биение сердца. Он, как зачарованный, растворялся в нежной грусти.— Нет бы мне догадаться, что ты сбежишь от меня с первой встречной девчонкой. И надо же было нарваться на близняшек!Спицы останавливались, пока Одетта подыскивала самые трудные слова. Издалека сквозь толщу тишины доносились слабые звуки радио. Между улицей и Пьером было столько комнат, коридоров, лестниц, что никакие иные звуки не долетали до него. Он находился в безопасности рядом с голосом, который так много знал.— К тому же я ревновала, — продолжала она. — Уж позволь мне признаться. Я ведь их хорошо знала, этих девиц. Это для тебя они были восьмым чудом света. Но не для меня! Во всем виновата я. Будь я поумнее, додумалась бы, может, как тебя уберечь.Они вновь увидели фургоны под соснами, Хильду, уходящую в лунном свете, поднимающуюся по ступенькам…— Ты сговорился с ней, — сказала Одетта. — Вы поневоле были заодно. Но, признаюсь, я не сразу поняла. Хочешь, объясню тебе, как я догадалась?Взмахом ресниц Пьер показал, что согласен слушать.— Когда Владимир сказал мне, что она не могла сама себя задушить, я задумалась. Ведь я тридцать лет занимаюсь этим делом, понимаешь… И знаю всю подноготную фокусов. Раз Хильда не могла сделать этого сама, значит, она еще была жива, когда я в первый раз увидела ее на полу фургона, перед тем как побежать за Владимиром. Ты затянул веревку, когда я ушла. Иначе не объяснишь.Она положила вязание на колени, покачала головой. Она восхищалась ловкостью сына и не смогла удержаться от похвалы:— Здорово сработано! Но почему Хильда согласилась стать твоей сообщницей? Потому что не предполагала, что именно она станет жертвой, не так ли? Нет, не шевелись… Я же сказала тебе, что все поняла. Она ревновала к сестре; она возненавидела ее. И ты дал ей понять, что хочешь убить Грету и положить тело Греты в ее фургон. Они так были похожи… И шрам уже почти исчез…Дутр смотрел на потолок, по которому проносились странные тени. Он моргнул. Да, Хильда все приняла, на все согласилась. План показался ей прекрасным. Оба они с ужасным нетерпением ждали удобного случая. А теперь он жизнь готов отдать, чтобы забыть… чтобы никогда не видеть Хильду, такую наивную, такую доверчивую! Она растянулась на полу — бедняжка! — с веревкой на шее, и когда Одетта помчалась за Владимиром, ему осталось только затянуть веревку, затянуть до конца… Хильда сама пришла в ловушку. Выбор у нее был, до самой последней секунды.— Хильда, — спросила Одетта, — что она тебе сделала?Он пожал плечами. Нужно ли объяснять все сначала? Вот уж мания — все объяснить, вытащить на свет Божий все причины, всю нечисть, копошащуюся в глубине сознания! Ведь это Хильда застала его тогда в фургоне, когда, сраженный любовью, он лежал рядом с Гретой. Она призналась в этом после ужасного скандала. Хильда стала врагом. И поскольку одна из них была лишней…Дутр медленно повернулся на бок, чтобы Одетта не видела, как он плачет. То, о чем она догадалась, — сущий пустяк. Но настоящие причины! Кто, когда поймет их? Кому сможет он объяснить, что задумал это преступление, чтобы сохранить иллюзию невинности? Какому судье? Он так недолго убивал! Веревка, когда ее затягиваешь… В сущности, уже затянутая веревка… Тело, которое душишь, но оно ведь уже лежало на полу, изображая труп! И то, что исчезло, вот так, потихоньку, собственно, уже было ничем. Был двойник трупа живой девушки, тень, которая отлетела, призрак, которого силой заставили вернуться в ночь… Одетта сразу это почувствовала. Она сразу придумала похороны в лесной чаще. Если бы она не додумалась, пришлось бы самому… После Гамбурга Хильды, собственно, уже и не существовало. Тогда почему она всегда стояла перед глазами? Плечи его затряслись от рыданий. Одетта взяла сына за руку, наклонилась, поцеловала.— Ну что ты, — сказала она, — все позади, малыш. Спи. Я же знаю, что ты не виноват.Одетта не спала всю ночь. На следующий день, на рассвете, когда он открыл глаза, она сидела рядом и впервые за долгое время улыбалась.— Вот видишь, — тихо сказала она, — тебе уже лучше. Слова лечат. Яд выходит из тебя.Он тоже улыбнулся — неловко, стыдясь, как нашкодивший ребенок.— Послушай, — сказал он, — мне надо верить… Грета, я ведь ей ничего не сделал. Я бы никогда не смог… Она сама себя убила. Она была слишком несчастна. Она слишком боялась… Я пришел, а она уже…Одетта обняла его рукой за плечи:— Расскажи все… до конца…— Это правда, — сказал он. — Впрочем, ты знаешь, прошло уже несколько часов, как она умерла. Она еще по дороге… Когда я ее увидел на крюке, и табурет опрокинулся… я подумал: если положить ее на пол и сказать, что она умерла, как Хильда, никто из вас никогда не заподозрит, что Хильду убил я.— Значит, все-таки это было самоубийство? — спросила Одетта.— Да… Я не знаю, как у меня хватило сил разорвать петлю и встать на стул, чтобы отвязать веревку… до того, как я упал в обморок. Меня держал только страх перед тобой и Влади. Я боялся, что вы узнаете правду о Хильде. Это мучило меня. Маскируя самоубийство Греты, я обелял себя перед вами… для себя… не знаю… чтобы обрести покой…— Но я никогда не упрекала тебя.— Ты — нет. Только Владимир ушел от нас.— И потому ты приговорил себя к роли автомата?— Может быть… в какой-то мере. И чтобы соединиться с ними.— С кем?— С ними… Хильдой… Гретой…Одетта уже не понимала его. Но он прекрасно знал, что такое одиночество, какого он так и не смог добиться. Быть ничем, всего лишь оболочкой, машиной без разума, без воспоминаний, без угрызений совести. Не быть больше никем! О, если бы ему было пятьдесят лет, как отцу… Но он прожил слишком мало для того, чтобы преодолеть отчаяние. А может, и желания такого больше не оставалось…— В конце концов, — заметила Одетта, — тебя всегда подталкивали обстоятельства. Ты запутывался все больше и больше, потому что не доверял мне.— О! Не тебе!— Кому же тогда?— Жизни!— Но теперь мы начнем сначала, мой маленький Пьер. Думай о том, что тебе предстоит.В дверь постучали незадолго до полудня. Одетта куда-то вышла. Постучали снова, и дверь открылась. Вошли двое — в габардиновых пальто, шляпах, надвинутых на глаза, руки в карманах.— Пьер Дутр?— Это я.Они медленно подошли с двух сторон к кровати — точь-в-точь такие, какими Дутр представлял их в своих видениях: вид не сердитый, мужчины сильные, плотного телосложения. У одного, высокого, странный шрам, похожий на трещину, пересекал левую щеку. От них пахло дождем, улицей, настоящей жизнью. Дутр спокойно откинулся на подушку и улыбнулся.— Я вас жду, — прошептал он. — Я так давно вас жду!У него перехватило горло, но он не боялся. Ему так хотелось вернуться к людям…* * *notesПримечания1В первые годы оккупации Франции содержание французских военнопленных соответствовало Женевской конвенции, и они через Красный Крест и другие организации получали письма и посылки. (Здесь и далее примеч. ред.)2Полина — героиня трагедии Корнеля «Полиевкт», рассказывающей о жизни и страданиях христианского мученика.3Береника — героиня одноименной трагедии Расина, посвященной любви римского императора Тита к иудейской царевне.4Черни Карл (1791–1857) — австрийский композитор и пианист, ученик Бетховена и учитель Листа.5Фор Габриэль (1845–1924) — французский композитор.6Тюль — город во Франции, департамент Корези.7Альбенис Исаак (1860–1909) — испанский пианист и композитор.8Абиджан — столица и крупный порт Берега Слоновой Кости. В описываемое время французская колония.9Ив Нат (1890–1956) — известный французский пианист.10Манценилла — ядовитое дерево, распространенное в тропиках и субтропиках севера африканского континента.11Напомним, что самолет, на борту которого находились чемпион по боксу Марсель Сердан и скрипачка Жинетта Неве, бесследно исчез в районе Азорских островов. (Примеч. авторов.)12Шатобриан Франсуа Рене де (1768–1848) — французский писатель и политический деятель, роман «Рене» (1802) рассказывает о молодом французе, который ищет в индейском племени исцеления от недугов, порожденных жизнью в цивилизованном обществе.13Льюис Мэтью Грегори (1775–1818) — английский романист его произведения относятся к так называемому «готическому роману» Мэтьюрин Чарльз Роберт (1782–1824) — английский писатель представитель романтической школы; Байрон Джордж Гордон (1788–1824) — выдающийся английский поэт-романтик.14Речь идет о геометрической планировке французских парков, в отличие от английских, сохраняющих естественную растительность и ландшафт.15Спинет — музыкальный струнно-клавишный инструмент XIV–XVII вв., клавесин небольшого размера.16Тристан — герой средневековой легенды «Тристан и Изольда», повествующей о вечной и роковой любви, победить которую не властна даже смерть.17Армор — старинное поэтическое название Бретани.18Друиды — жрецы у древних кельтов.19Тильбюри — легкий, открытый двухместный экипаж на двух колесах, названный по имени изобретателя.20Да, да! (нем.)21Нет! (нем.)22Вон! (нем.)23Нет. Запрещено (нем.)24Да. Конечно! (нем.)25Любовь (нем.).26Благосклонность (нем.).27Я… ты… любовь… (нем.).28Нет Грета (нем.).29Товарищ… Хороший товарищ… (нем.).30Я… ты… дружба… (нем.).31Дружба (нем.).32Нет. Любовь (нем.).33Поцелуй (нем.).34Нет… это неприлично (нем.).35Большое спасибо (нем.).36Любовь? Хильда? (нем.).37Да… тоже… Поцелуй! (нем.).38Глупый… Правильно! (нем.).39Дверь! (нем.).40Нет… не сейчас! (нем.).41Вы один? (нем.).42Ваше здоровье! (нем.).43Да! Давай быстрей! (нем.).44Тебе в самом деле страшно? Чего ты боишься? Ты думаешь, твою сестру убили? (нем.).45Хильда сама лишила себя жизни! (нем.).46Я хочу уехать! (нем.).47Я все ещё тут! (нем.).48Я боюсь… (нем.).49Безопасно! (нем.).50Убивать… (нем.).51Нет… убивать… (нем.).52Таксидермист — изготовитель чучел.
ebooksa