Кровь и мёд

Где-то на задворках моего разума мелькнуло осознание, будто мое сердце бьется все медленней. Я ощутил, как знакомый холод расползается по рукам и ногам. Это был тревожный знак. Хватка Лу постепенно ослабла. В ответ я сам стиснул ее крепче. Не знаю, как именно она помогала нам дышать и лучше слышать, но это колдовство вытягивало из нее все силы. А может, не колдовство, а холод. Так или иначе, я чувствовал, как Лу угасает. Я должен был хоть что-то предпринять.

Инстинктивно я стал искать внутри тьму, которую прежде ощущал лишь однажды. Пропасть. Пустоту. То самое место, куда я падал, пока Лу умирала; место, которое я оставил под замком и с тех пор стремился забыть. Теперь же я изо всех сил пытался высвободить его, вслепую тянулся к нему сквозь подсознание. Но тщетно. Я не мог его найти. Чувствуя, как внутри у меня зреет тревога, я запрокинул голову Лу и коснулся ее губ своими. Силой вдохнул воздух ей в рот. И продолжал искать, но золотых нитей не было. Никаких узоров. Только ледяная вода, слепые глаза и Лу – ее голова безвольно повисла, руки соскользнули с моих плеч, грудь бездыханно застыла. Я затряс ее, ощущая, как тревога перерастает в отчаянный гнетущий страх, и лихорадочно пытаясь придумать хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы помочь Лу. Мадам Лабелль говорила о равновесии. Может быть, получится…

Я не успел додумать мысль до конца – мои легкие прошило болью. Вода хлынула в рот. Зрение резко возвратилось, ил в ногах обмяк, а значит…

Лу потеряла сознание.

Я не стал размышлять ни секунды, не стал рассматривать золотое свечение, вспыхнувшее на краю зрения. Схватив Лу, я ринулся вверх.

Прелестная куколка

Лу

Мое тело охватил жар. Поначалу медленно, постепенно, а затем – всюду сразу.

Ноги и руки закололо почти до боли, и я ощутила, что прихожу в себя. Кляня уколы множества незримых булавок, снег, ветер и смрад с привкусом меди в воздухе, я застонала и открыла глаза. Горло болело так, будто кто-то сунул мне в глотку раскаленную кочергу.

– Рид? – прохрипела я. Потом закашлялась, и мою грудь сотрясло отвратительное хлюпанье. Затем я попыталась снова: – Рид?

Чертыхнувшись, когда он не ответил, я перекатилась набок.

И тут же придушенно вскрикнула и отпрянула.

На меня смотрел мертвый шассер. Его бледная кожа почти сливалась цветом с заледеневшим берегом заводи – шассер почти истек кровью, и та уже успела растопить снег вокруг, впитываясь в землю и стекая ручейками в воду.

Троим товарищам шассера повезло немногим больше. Их трупы валялись на берегу, а вокруг были разбросаны ножи Рида.

Рид.

– Твою мать!

Я бросилась к нему. Рид лежал рядом со мной с другой стороны – лицом в снегу, в наспех зашнурованных штанах, а рука и голова его застряли в рубашке, будто он потерял сознание, не успев одеться до конца.

Снова выругавшись, я перевернула Рида на спину. Его волосы примерзли к окровавленному лицу, кожа посерела, почти что посинела. Господи.

Господи, господи, господи.

Лихорадочно прижавшись к его груди, я чуть не разрыдалась от облегчения, услышав биение сердца. Едва слышное, но оно было. Мое собственное сердце предательски бодро колотилось в груди, а волосы и кожа у меня оказались невозможно теплыми и сухими. Волной тошноты на меня снизошло осознание – этот болван чуть сам себя не прикончил, пытаясь спасти меня.

Я прижала ладони к груди Рида, и золото вспыхнуло у меня перед глазами паутиной бесчисленных возможностей. Я быстро пролистала их, слишком волнуясь, чтобы медлить и думать о последствиях, – и застыла, когда на ум пришло воспоминание: моя мать гладит меня по волосам в ночь на шестнадцатый день рождения. В ее взгляде нежность, в улыбке – тепло.