Данте

Вещий сон приснился Данте, в Чистилище: древняя, безобразная «ведьма» превращается, на его глазах, его же собственной «похотью», в юную, прекрасную полубогиню, и слышится ему чарующий зов:

«Я – сладостно поющая Сирена,Манящая пловцов на ложный путь...Кто полюбил меня, тот скоро не разлюбит, —Так чар моих могущественна власть!»Еще уста поющей не сомкнулись,Когда явилась мне Жена СвятаяИ, быстрым шагом подойдя к СиренеИ разодрав ей спереди одежду,Мне показала чрево той нечистой,Откуда вышел смрад такой, что я проснулся[33].

Это, может быть, происходит с ним не только на «святой горе Очищения», в том мире, но и в этом, и не однажды, а много раз; едва «проснувшись от смрада», он опять засыпает, и ведьма превращается опять в богиню, «смрад» – в благоухание, – и так без конца.

Х

ТЕМНЫЕ ЛУЧИ

Огненная река обтекает предпоследний уступ Чистилищной Горы, там, где начинается лестница, ведущая в Земной Рай. Так же, как все, повинные в блудном грехе, должен пройти и Данте сквозь этот очистительный огонь. Но слыша, как Ангел, стоящий над рекой, поет:

Блаженны чистые сердцем!Здесь нет иных путей, как через пламя,Войдите же в него, святые души,Не будьте глухи к песне за рекой, —

он ужасается:

...И сделавшись таким,Как тот, кого уже кладут в могилу,Я обратился к доброму вождю,И он сказал мне: «Сын мой, помни,Здесь может быть страданье, но не смерть.Не бойся же, войди в огонь скорее!»Но я стоял, недвижимый от страха.Увидев то и сам смутясь, ВиргилийСказал мне так: «О, сын мой, видишь,Между тобой и Беатриче – только этастена огня...»И, головою покачав, прибавил:«Ты все еще стоишь?» и улыбнулся мне,Как яблоком манимому ребенку,И впереди меня вошел в огонь...За ним вошел и я, но был бы радВ расплавленное броситься стекло,Чтоб освежиться: так был жар безмерен.Но, идучи в огне, со мною рядом, —Чтоб укрепить меня, отец мой нежныйМне говорил о Беатриче: «Вот,Уже глаза, ее глаза я вижу!»[1]

Кажется, сквозь тот же очистительный огонь проходит Данте, и на земле, в эти именно, последние дни своей «презренной жизни».

«Против этого врага моего (Духа искушающего: „Бросься вниз!“ или Демона Превратности, как мог бы назвать его другой близнец Данте, тоже сходивший в ад, Эдгар Поэ) – против этого врага поднялось однажды во мне, в девятом часу дня, могучее видение: Беатриче... в одежде того же цвета крови... в том же юном возрасте, как в первый раз, когда я увидел ее (девятилетним отроком)... И, вспомнив прошлые дни, сердце мое мучительно раскаялось в тех низких желаниях, которым дало собой овладеть... и вновь обратились все мои мысли к Беатриче единственной»[2].

Было ему и другое «чудесное видение», mirabile visione, о котором он ничего не говорит, может быть, потому, что оно не выразимо словами, или слишком свято для него и страшно – «чудесно». – «В нем увидел я то, что мне внушает не говорить больше об этой Благословенной, пока я не буду в силах сказать о Ней достойно. К этому я и стремлюсь, насколько могу, и это воистину знает Она; так что если угодно будет Тому, в Ком все живет, даровать мне еще несколько лет жизни, – я надеюсь сказать о Ней то, что никогда, ни о какой женщине не было сказано. Да будет же угодно Царю всякой милости. Sire de la cortesia, чтобы увидела душа моя славу госпожи своей, Беатриче Благословенной, созерцающей лицо Благословенного во веки веков»[3].

Так кончается «Новая жизнь» – первая половина жизни Данте – в той серединной точке, о которой он скажет:

Посередине жизненной дороги[4], —

и начинается вторая половина – «Комедия». Точное разделение этих двух половин Данте сам отмечает одним и тем же словом «начинается», повторяемым в заглавии двух книг, или двух частей одной Книги Жизни: «incipit Vita Nova – incipit Commedia»; «Новая Жизнь начинается», – «начинается Комедия».

Данте пишет «Новую жизнь», вероятно, в 1295 году, когда ему исполнилось тридцать лет[5]. В первой половине жизни, – от девяти лет до тридцати, от первого явления живой Беатриче до последнего, или предпоследнего, земного видения умершей, – Данте любит ее, земную, как небесную; живую, как мертвую. А во второй половине жизни, от тридцати лет до смерти, от последнего земного видения умершей до первого небесного явления Бессмертной, – он любит ее, мертвую, как живую.

Может ли живой чувственно любить мертвую? Этот вопрос людям наших дней, и верующим и неверующим одинаково, кажется умственно нелепым или нравственно чудовищным, получающим ответ только в таких клинических случаях полового безумия, как «вампиризм» или «некрофильство». Может ли мертвая любить живого? Этот вопрос кажется еще более нелепым и чудовищным: уже в нем самом – как бы начало безумия. Вот почему людям наших дней так трудно понять любовь Данте к Беатриче: в лучшем случае, эта любовь для нас только живой художественный символ, а в худшем – мертвая аллегория. «Беатриче – Священная Теология, la sacra Teologia», как объясняет Боккачио и вслед за ним другие бесчисленные истолкователи Данте[6].

Деторождение – пол и смерть, начало и конец жизни, – для людей не только нашего времени, но и всей христианской эры – две, чувственно физически и метафизически сверхчувственно, несоединимые категории, два несовместимых порядка. Но древняя мистерия – религиозная душа всего дохристианского человечества – только и начинается с вопроса о соединении этих двух порядков; исходная точка всех древних мистерий, от Египта и Вавилона до Елевзиса и Само-фракии, есть половое ощущение трансцендентного, как Божественного или демонического. Бог Любви и бог смерти, Эрос и Танатос, в мистериях, – два неразлучных близнеца.

Может ли живой чувственно любить мертвую? Может ли мертвая так любить живого? Для Данте здесь нет вопроса: он больше, чем верит, – он знает, что это не только может быть, но и есть; и что ни на земле, ни на небе нет ничего прекраснее, чище, святее, чем это.

Данте, вероятно, думает, или хотел бы думать, что любит Беатриче умершую, как любил живую, – духовно бесплотно. Но так ли это? В этом, конечно, весь вопрос. Что такое для Данте Беатриче, в своих посмертных «чудесных видениях» – явлениях, mirabile visione? Только ли «бесплотный дух», «призрак», – «галлюцинация», по-нашему? Нет, Данте больше, чем верит, – он знает, что она приходит к нему, живому, – живая, хотя и в ином, нездешнем, «прославленном», теле. Может ли это быть? Но если не может, то не могло быть и этого:

Сам Иисус стал посреди них и сказал: мир вам. Они же, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа (демона, daimon, по другому чтению).Но Он сказал им: что смущаетесь, и для чего такие мысли входят в сердца ваши?.. Это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня (Лк. 24, 36—39).

Так же, как ученики Иисуса, пугается и Данте, при первом явлении Беатриче в Земном Раю:

...я весь дрожу,Вся кровь моя оледенела в жилах[7].

И Беатриче говорит ему те ж почти слова, как Иисус – ученикам:

...Смотри же, смотри: это я,Я – Беатриче![8]

То, что открывалось религиозному опыту всего дохристианского человечества как божественная красота, в соединении двух порядков, здешнего и нездешнего, – Любви и Смерти, – смутно мерещится и людям христианской эры, но уже в искажениях демонических.

Брачная любовь живых к мертвым – сильнейший ожог темных лучей «полового радия». Гоголь знал об этом. Прекрасная панночка-ведьма скачет верхом на молодом бурсаке, Хоме Бруте; он отмаливается, сам вскакивает на нее и, загоняв ее до смерти, влюбляется в мертвую. «Он подошел к гробу, с робостью посмотрел в лицо умершей – и не мог, несколько вздрогнувши, не зажмурить глаз... Такая страшная, сверкающая красота... В чертах лица ничего не было тусклого, мутного, умершего: оно было живо»[9]. Жизнь сквозь смерть, пол сквозь смерть, – вот в чем ожог радия.