На полном ходу

— Я только что закончил поэму, — сказал он.

— Какую?

— Помнишь, отрывки из нее я читал на обеде у Шпитальников?

— Помню.

— Почитать тебе конец?

Я видел — он весь целиком еще под впечатлением законченной работы.

— Читай, — сказал я.

«Арман Вато?» — «Чего он хочет? Что обо мне здесь говорят?» «Он знает вас и видеть рад», — Сказал французу переводчик. Гигант — светловолос, могуч — Приблизился, шагнул навстречу. Облиты солнцем шея, плечи, Улыбка яркая, как луч. И руку — темную ладонь — Вато пожал. Как быть иначе С рукой протянутой — горячей, Впитавшей ветер и огонь…

Эмма говорил не очень громко и слегка заикался, как всегда, когда бывал взволнован. В морозном воздухе четко отдавалось каждое слово.

И гид, волнуясь, объясняет: «Страну, рожденную в штормах», Он эту вашу книгу знает И восхищен — какой размах! В тот страшный час, когда заря Едва вставала, тьмой одета, Вы верили в рожденье света И в нового богатыря, И руку вам он жмет за это. Ведь вы стояли в этот миг У богатырской колыбели, Вы все понять тогда сумели Как добрый друг, как большевик».

Эмма умолк. Некоторое время мы шли молча. Потом он сказал:

— Понимаешь, в чем суть: мы, советские люди, всегда готовы делать все, что необходимо в интересах страны, в интересах революции. Нам ничего не трудно во имя победы наших идеалов. При этом мы верим, что другие люди, если, конечно, они не враги, готовы на то, что и мы. И эту-то веру я считаю одним из наших достоинств, об этом и хочу сказать в поэме. Известный французский журналист Арман Вато когда-то написал книгу, проникнутую симпатией к нашей стране. Но с тех пор прошли годы. Человек изменился. А «светловолосый великан», который помнит его давнюю книгу, продолжает считать Вато нашим, большевиком. Но если так, рассуждаю я, то вера эта из достоинства превращается в недостаток, так как не всем, выходит, можно верить? Но если так, я должен был бы иначе закончить поэму…

— А как ты ее закончил?

— Вот:

И вот взмывает самолет, Летит, омыт голубизною. Над той страной, где все земное Кипит, бушует и цветет, Где о комфорте нет и речи, Где слово пошлое «покой» Забыто навсегда, навечно. А горизонт прозрачно-розов… И журналист Вато рукой Смахнул непрошеные слезы.

Когда в морозном воздухе растаял отзвук этих последних слов, Эмма пояснил:

— Встреча с советскими людьми, которые верят ему и считают его все еще таким, каким он был прежде, потрясает иностранного журналиста, он понимает, как низко пал. Отсюда и слезы раскаяния, которыми заканчивается поэма.

— Это вполне возможно, — заметил я.

— Ты так думаешь? — спросил Эмма и тут же добавил: — Ну, а если в действительности слез не было? Если этот оборотень теперь смеется над всем, что для нас свято, и без зазрения совести выполнит порученное ему черное дело, охаивая то, что когда-то славил? Тогда поэму надо закончить иначе… Как ты думаешь?

Я шагал рядом с Эммой и, по правде говоря, завидовал ему, по-доброму завидовал тому, чего сам был тогда лишен, — возможности разъезжать, встречаться с людьми, со многими из них завязывать дружбу, жить в мире своих творческих исканий, начинать и заканчивать новые вещи, постоянно думать о них.

Но об этих своих мыслях я Эмме ничего не сказал. Вместо этого спросил:

— Скажи, пожалуйста, Либкина ты хотя бы иногда видишь?

Он как-то удивленно взглянул на меня.