Радость сразу улетучилась.
Змеи не просто таяли – боль резанула сердце, накрывая волной почти забытых ею чувств и эмоций. Накатила обида, недовольство, жалость, неуверенность. Вспомнилась сиротская доля, голодное детство, встали перед глазами родители и ужасы, пережитые в Аду… Как отец, покойничек, заманивал ее, чтобы оставить ни с чем, как будто мало ему было, что не знала она материнской любви и ласки рук материнских… И дом у нее не свой, от Дьявола… И беглая каторжница… А рученьки и голосок Благодетельницы, пристроившие ее к Аду?.. А ближний с удавкой?..
Ах, если бы знать! Ведь и она могла бы пиявкой к его шее присосаться, не тратить время на всякую мерзость…
Змеи вернулись голодные.
И злые.
Борзеевич недоумевающее смотрел то на Дьявола, то на вмиг побледневшую и затрясшуюся всем телом Маньку. Расстроенный его голос зазвучал глухо, он что-то говорил, но она уже не слышала. Сглотнула ком в горле, прислушиваясь к себе и потерянно таращась на друзей, которые как будто отдалились и стали чужими, не такими, как только что – согревающие душу и сознание, положенные в сердце, а память, в которой только что рождались светлые образы и ясно представлялся солнечный свет, затянулась ночными сумерками.
Не то, что чужими… – далекими, закрытыми…
Только что были в сердце, и вдруг ушли…
И зачем ей знать, о чем они думают? Их нет! Модель вселенной, в которой ей не было и не будет места. А Сад-Утопия… Кому она там нужна? С чем придет? Обожравшееся и загнивающее общество (сама видела!) не берет к себе кого попало. И гореть ей в Аду, и пить презрение Дьявола, и смотреть на змей издалека и умирать, потому что не вырвала, пока время было… А если ничего не осталось от памяти, как вылечишь землю? Как вырвешь мерзость, если память, вот она… закрылась, и опять даже лица матери вспомнить не получается… И шарит там внутри третье око, шарит, вытаскивая прошлое, а ничего не находит, упираясь в стеночку. Не достать эту стеночку, ой, не достать! Ни матери Малины, ни отца Михи, ни Благодетелей…
Образы сначала стали темными, нечеткими, потом отодвинулись, и вместо них появилось чужое пространство, которое привычно обозначило себя тьмой…
Лица, добытые в Аду, смывало, будто рисунок на берегу волной, каждый раз, когда она пыталась удержать их в памяти. И память снова стала черной, тяжелой, как адские камни.
Было тяжело осознавать, что внутри тебя сидит какая-то тварь, о которой, если не знаешь, не беспокоит, а знаешь – сущее наказание. Манька прислушалась к себе: где-то там, в вышине прозвучало уверенное «Я», но не ее «я», оно было мужским. Прозвучало по-хозяйски, и сразу отозвалось еще несколько таких «Я».
Вот что видел Дьявол, когда смотрел на нее и говорил о мерзости…
Она едва доползла до устроенной неподалеку от жертвенника постели и упала, лишившись последних сил. Борзеевич, очевидно, спал рядом с жертвенником, не оставляя ее ни на минуту. Даже посуду не мыл, складывая ее горкой, после того, как подкреплял ее тело пищей и водой.
Могла ли она предполагать, когда увидела змей, которые вились у ее ног, что злобные твари, которые выгрызали самые дорогие воспоминания – те самые Спасители, соблазнившие землю? Не помянуть Ад добрым словом она не могла. Все мысли ее вращались вокруг одной единственной цели: вернуться обратно в обитель Дьявола и растоптать их головы. Что же она зря теряла время, соблазняясь Утопией, в которую ей никогда не войти?! Могла бы еще хоть десяток тварей растоптать. Ради этого она вытерпела бы любую боль! Но как? Может, Дьявол возьмет ее в Ад еще раз, и она спокойно пройдет по всем дорогам? Вряд ли. Рай и Ад существовал, но в таком далеком измерении, что и в праздники туда не попадешь ни на каком транспорте…
– Дьявол, – тихо позвала Манька, уверенная, что он слышит. – Забери меня к себе!
Голос его пришел прямо в мозг, в то время, когда он сидел неподалеку и беседовал с Борзеевичем, уговаривая его подождать и не тревожиться из-за нее хотя бы сутки, объясняя, что непросто, глотнув свободу и расправив крылья, снова вернуться в карцер – каменный мешок, без единого оконца, в котором жуткие твари, о котором человек узнал.
– Не могу! – ответил Дьявол, похлопав ее по плечу из пространства над нею. – Теперь и ты знаешь, как тяжело поднять землю на Небо. Гордый человек не ищет Утешителя. Он противится воле Угнетателя, чтобы поверить в себя. И ты сможешь. Стать сильной – научиться вырвать жало ядовитой твари в любом месте. Это и есть ваша земля. Она горит, а люди не видят, но ты теперь знаешь. Может и нет образа, но земля видела через твое сознание, и не успокоится, пока все змеи не будут рассмотрены и скормлены мне.
Манька залезла под одеяло, свернулась калачиком. Она так и не научилась разбираться ни в людях, ни в Дьяволе: сам собой он кажется добрым, всегда найдет слова, чтобы поддержать, а как посчитаешь, так лучше бы вампиром родиться. Нет, не станет он помогать. Показать одно, а вызволять – другое. Дьявол не утруждал себя объяснениями, не тратил слова, как и положено Богу. Так почему раньше не замечала то, что так явно видит сейчас? Как же нашли-то ее? Кто надоумил, кто сообщил о ней вампирам? Как узнали, что именно она тот человек, который носит матричную память ублюдка? Не помнила, чтобы хоть чем-то выдала себя, чтобы хоть раз почувствовала связь, не встретились ни разу. Ну, посмотрела она на того человека, которым соблазнилась, но не бросилась обнимать и миловать его. А ведь и ее могли прославлять радиостанции, и ей могли поклоны бить послы заморские! Сам Дьявол защищал бы ее, лишь бы душонка не догадалась.
Слабым нигде не было места, ни на земле, ни на небе. Царствие Божие силою берется, а у какого Бога удел отнимать – человек решает. Так не все ли равно, кто проживет на земле остаток дней? Она, Манька, или мерзавец, который отнял у нее жизнь, она будет гореть, или он, если конец у обоих один? Дьявол признался: вылечить вампира нельзя, разве что воткнуть в сердце кол…
ebooksa