— Ох ты и девка, занозистая шибко…
— А и занозистая, так что! Не тебе учить…
Снизу из оврага фигура Макоры, залитая аловатым рассветным золотом, казалась вылепленной из глины. Егор усмехнулся.
— Ишь, ровно статуя египетская…
— Сам ты статуй!
Макора повела плечом, бросила пучок льна и зашагала к деревне, не оглядываясь, но чувствуя на себе Егоров взгляд. А Бережной стоял и добродушно попыхивал цигаркой. Когда Макора скрылась, он кинул уздечку на плечо и не спеша пошел к лесочку, где пофыркивали кони. Наверно, не чувствовал Егор девичьего взгляда через крылечное окошко, шагал большими сапогами по гладкому лугу спокойно, твердо, как шагают уверенные в себе люди.
Изба у Макоры неказиста, о три окошка, крыта под охлупень[1] старым почернелым тесом. Сзади к ней пристроен хлевец под соломенной крышей. Крылечко скрипучее, с шаткими перилами. Изба робко прикорнула с краю деревни, в самом поле, за воротами. Сиротская изба не украсит широкой деревенской улицы, пусть стоит за околицей, у задворок. Но не по избе хозяйке почет, а по тому, как она пироги печет. Макора пироги пекла на славу. Это мастерство она унаследовала от матери. Огрофена была доброй стряпкой, за что ее и брали «казачихой»[2] в любой дом с великой охотой. Всю жизнь Огрофена стряпала и варила на чужих людей. В страдную пору успевала и в поле поработать до ломоты в костях, и пирогов напечь, и обед приготовить. Дочка у нее удалась вся в мать — к делу охочая, на руку мастеровитая. Только одним с матерью разнится — характером. Норовистая, непокладистая, Огрофена немало на своем веку перенесла незаслуженных обид и притеснений кротко, безропотно. Макора не такова, ей палец в рот не клади.
— Опять, девонька, сельсоветский деловод приходил. Говорит, Федюня Синяков, председатель, тебе сказывать велел, чтобы зашла. Не согласится ли, бает, на лесозаготовку. Стряпуха там, что ли, нужна, — сказала Огрофена дочери, когда та появилась в избе. — Пойдешь али нет?
— Надо, так и пойду, — равнодушно ответила Макора, думая о чем-то своем. Мать вздохнула, стала рыться в лоскутках, вываленных на лавку из лукошка.
Пока Макора затопляла печку, возилась со стряпней, Огрофена любовалась ловкостью и сноровкой дочери. Кому только такая достанется, ладная да рукодельная? Надо бы хорошему человеку, не вертихвосту нынешнему… Старуха недолюбливала теперешних парней, какие-то они стали самовольные, все знают, ни с чем не считаются. Отдать бы дочь за человека степенного, уважительного к старым порядкам. Как отдашь? За кого захочет, за того и пойдет…
Макора успела обрядиться, сидела перед зеркалом, заплетала косу.
— Ты чего, мамуся, там нашептываешь про себя? Уж не колдуешь ли худым часом?
— С чего ты взяла! — обиделась старуха, — никогда поганым делом не занималась…
— Да я пошутила. Экая ты…
Макора перекинула косу на спину, одернула юбку, еще раз глянула в зеркало.
— Пойду, мама, до сельсовета. Может, за делом зовет Синяков-то.
Сельсовет помещается в бывшей одноклассной школе. В просторной комнате стоят три стола — председательский, покрытый застиранным кумачом, широкий, с точеными ножками, из поповской столовой; секретарский — поменьше, с цветасто размалеванной столешницей и ящиком посередине; третий совсем малюсенький, приткнулся в углу за шкафом — счетоводский. В большие щелявые окна дует, в комнате холодно. Председатель Синяков сидит в сукманном казакине[3], отороченном по воротнику и полам седым курчавым барашком. Стол у председателя пуст, на нем нет даже чернильницы. Синяков поглядывает на медленно передвигающийся по полу солнечный луч, сладко, тягуче зевает.
— Солнышко уж до косой половицы добралось, а записываться никто не идет. Отчего это, думаешь, Кеша?
— Жди, придут. Куда денутся, ежели приспичит жениться. Кроме нас, никто не зарегистрирует, — отвечает секретарь, не отрываясь от бумаги, которую он давно и усердно пишет.
Председатель молчит минуту, внимательно наблюдая за секретарским пером, а потом наставительно произносит:
ebooksa