«Обидится, если сказать? — подумал Штирлиц, вырвав из блокнота три маленьких листочка. — Пусть обидится, а сказать надо».
— Друг, — заметил он, — когда курите сигарету — помните, что она отличается от папиросы.
— Спасибо, — ответил связник, — но там, где жил я, теперь сигареты курят именно так.
— Это ничего, — сказал Штирлиц, — это вы меня лихо подлопатили. Молодец. Не сердитесь.
— Я не сержусь. Наоборот, мне очень дорого, что вы так заботливы...
— Заботлив? — переспросил Штирлиц. Он испугался — не сразу вспомнил значение этого русского слова.
«Любовь моя, — начал писать он, — я думал, что мы с тобой увидимся на этих днях, но, вероятно, произойдет это несколько позже...»
Когда он попросил связника подождать, он решил, что сейчас напишет Сашеньке. Видения пронеслись перед его глазами: и его первая встреча с ней во владивостокском ресторане «Версаль», и прогулка по берегу залива, первая их прогулка в душный августовский день, когда с утра собирался дождь и небо сделалось тяжелым, лиловым, с красноватыми закраинами и очень белыми, будто раскаленными, далями, которые казались литым продолжением моря.
Они остановились возле рыбаков — их шаланды были раскрашены на манер японских в сине-красно-желтые цвета, только вместо драконов носы шаланд украшались портретами русоволосых красавиц с голубыми глазами.
Рыбаки только-только пришли с моря и ждали повозки с базара. Рыбины у них были тупорылые, жирные — тунцы. Паренек лет четырнадцати варил уху. Пламя костра было желтоватым из-за того, что липкая жара вобрала в себя все цвета — и травы, и моря, и неба, и даже костра, который в другое время был бы красно-голубым, зримым.
— Хороша будет ушица? — спросил он тогда.
— Жирная уха, — ответил старшина артели, — оттягивает и зеленит.
— Это как? — спросила Сашенька удивленно. — Зеленит?
— А молодой с нее делаешься, — ответил старик, — здоровый... Ну а коли молодо — так оно ж и зелено. Не побрезгуйте откушать.
Он достал из-за кирзового голенища деревянную ложку и протянул ее Сашеньке. Исаев тогда внутренне сжался, опасаясь, что эта утонченная дочка полковника генерального штаба, поэтесса, откажется «откушать» ухи или брезгливо посмотрит на немытую ложку, но Сашенька, поблагодарив, отхлебнула, зажмурилась и сказала:
— Господи, вкуснотища-то какая, Максим Максимыч!
Она спросила старика артельщика:
— Можно еще?
— Кушайте, барышня, кушайте, — ответил старик, — нам-то она в привычку, мы морем балованы.
— Вы говорите очень хорошо, — заметила Сашенька, дуя на горячую уху, — очень красиво, дедушка.
ebooksa