Она заметила рапиру, подняла ее, потом, почувствовав кровь, выпустила из рук.
— Ах! — воскликнула она. Но потом, с новым приливом мужества, во второй раз подняла ее и по самую рукоять воткнула в землю. — Я возьму ее и очищу, — сказала она и снова стала озираться по сторонам. — Но, может быть, он не мертв? — спросила она.
— Сердце не билось, —сказал я и, вспомнив, добавил:— Но почему вы не с вашим супругом?
— Это бесполезно. Он не хочет говорить со мной.
— Не хочет? Вы просто не пробовали!
— Вы имеете право не доверять мне, — сказала она мягко, но с достоинством.
Тут в первый раз я почувствовал к ней жалость.
— Свидетель бог, сударыня, — воскликнул я, — свидетель бог, что я вовсе не так несправедлив, как вам кажется! Но в эту ужасную ночь кто может выбирать свои слова? Поверьте, я друг всякому, кто не враг хозяину моему.
— Но разве справедливо, что вы сомневаетесь в его жене? — сказала она.
Тут словно занавес разорвался, и я вдруг понял, как благородно переносила она это неслыханное несчастье и как терпеливо выслушивала мои упреки.
— Надо вернуться и сказать об этом милорду, — напомнил я.
— Его я не могу видеть! — воскликнула она.
— Он больше всех нас сохранил самообладание.
— Все равно, я не могу его видеть.
— Хорошо, — сказал я. — Тогда возвращайтесь к мистеру Генри, а я пойду к милорду.
Мы повернули к дому, я нес подсвечник, она — рапиру (странная ноша для женщины). Вдруг она спросила:
— А говорить ли нам об этом Генри?
— Пусть это решает милорд, — сказал я.
Милорд был уже одет, когда я вошел в его комнату. Он выслушал меня нахмурившись.
— Контрабандисты, — сказал он. — Но живого или мертвого, вот в чем дело.