– Потому что друзья говорят, будто все там сказанное уже было сказано лучше в предыдущих книгах и рассказ ценен лишь как некий итог всех моих сочинений. Например, Нестор Ибарра, чьему мнению я весьма доверяю, сказал, что книга бесполезна, поскольку виртуально уже включена в предыдущие. Но думаю, это не так, ведь здесь я описываю мистический опыт, который, сам его не пережив, попытался вообразить: охваченные идеей люди предпринимают труд столь бесконечный, что совпадают со всей вселенной, но не чувствуют себя, словно в текстах Кафки, обманутыми, а, наоборот, испытывают удовлетворение. Труд, который они хотели совершить, уже совершен, не знаю, Божеством или космическим процессом, но все уже сделано, и они счастливы. Думаю, вот эта часть хорошо получилась: их последняя прогулка по всему городу и последующее решение больше не видеться, поскольку им никогда не испытать такого восторга, как в тот момент. Лично меня, когда я писал, это волновало, и персонажи мне нравились, я чувствовал, что они настоящие. Но писателю легко обмануться! Я это замечаю, например, по названиям улиц. В этой книге встречаются почти исключительно, кроме стен Реколеты, названия, относящиеся к южным кварталам, а я неравнодушен к Югу. Можно попробовать написать рассказ с одними названиями, а потом их заменить на другие, ничего для писателя не значащие. Например, перенести действие моих рассказов из Палермо в нижний Флорес[154] и посмотреть, покажутся ли они столь же хорошими, но так поступить у меня не хватает духу. Даже рассказы об Адроге или Темперлее[155]. Мне кажется, что если бы я их перенес в Сан-Исидро или в Мартинес[156], то пришел бы к выводу, что они ничего не стоят. В конечном счете колдовство слов очень важно, так почему не колдовство имен собственных?
– Но ваши рассказы и в переводе имеют успех, хотя читатели ни одного из этих мест не знают.
– Верно. Это означает, что люди легко заблуждаются или они великодушны.
– Или что можно обойтись без географических привязок, ведь порыв – в самой прозе или поэзии, а это постоянные величины.
– Помню, читая очень хороший рассказ Пейру[157] под названием «Повторяющаяся ночь», я наткнулся на фразу, от которой слезы выступили у меня на глазах. Она гласила: «Эта деваха в цветастой юбке дожидалась меня на углу улицы Никарагуа[158]». И подумал: какой я дурак, ведь улица Никарагуа что-то значит для меня, но вовсе не должна что-то значить для людей, живущих в другом районе.
– Из этого следует, что вы сентиментальны.
– Да, черт побери!
– Откуда эта потребность писать каждый день хотя бы по одной строке?
– Чтобы оправдать свое существование, а еще я боюсь, что если не продиктую что-то, оно забудется. Кроме того, по ночам я думаю: вот, я это написал, продвинул такую-то работу – и успокаиваюсь.
– Вы с детства предчувствовали, что станете писателем?
– Еще до того, как написал хотя бы одну строку. Но это немного связано с молчаливым семейным соглашением, ведь мой отец хотел стать писателем, но не смог. Он оставил несколько сонетов, роман, многие свои труды уничтожил. Поэтому негласно, а это самый действенный способ дать понять, подразумевалось, что я добьюсь того, в чем было отказано отцу. Я это знал еще ребенком.
– А если бы он был математиком?
– Математика меня интересует. Интересуют труды Бертрана Рассела[159] и немецкого математика Георга Кантора[160], те, какие мне попались на глаза. Прочел с полным недоверием массу книг о четвертом измерении. Но не вижу себя математиком, поскольку у меня совершенно нет к этому способностей. Я понимаю, что шахматы – благородное занятие и они неизмеримо выше всех известных мне игр, но в то же время отношусь к самым посредственным шахматистам из всех существующих.
– Когда, где и почему появляется тема лабиринта?
– Помню книгу о семи чудесах света с гравюрами по металлу, одна из которых изображала лабиринт на Крите. Сооружение, похожее на арену для боя быков, с очень узкими окнами, просто щелями. Ребенком я думал, что если хорошенько рассмотреть рисунок, с помощью лупы, можно увидеть Минотавра. Кроме того, лабиринт – очевидный символ растерянности, а растерянность, изумление, из которых, по Аристотелю, возникает метафизика, – самые обычные в моей жизни эмоции, как у Честертона, который сказал: «Все проходит, но всегда остается изумление, особенно изумление перед обыденным». Чтобы выразить эту растерянность, которая сопровождала меня всю жизнь, так что многие мои действия для меня самого необъяснимы, я выбрал символ лабиринта, вернее, лабиринт был навязан мне, поскольку сооружение, построенное для того, чтобы кто-то в нем заблудился, неизбежно становится символом растерянности. Я пробовал разные вариации на эту тему, которые приводили меня к Минотавру и к таким рассказам, как «Дом Астерия»; Астерий – одно из имен Минотавра. Потом, тема лабиринта очень заметна в рассказе «Смерть и буссоль», в разных стихотворениях из последних сборников; в том, который я собираюсь опубликовать, тоже есть короткое стихотворение о Минотавре.
– А зеркала?
– Зеркала связаны с тем, что у нас дома стоял большой трехстворчатый шкаф в гамбургском стиле. Такие шкафы красного дерева часто встречались тогда в креольских домах… Ложась спать, я видел свое тройное отражение в створках этого шкафа и боялся, что эти образы перестанут соответствовать мне и как ужасно будет увидеть себя другим в какой-то из створок. К этому присоединилось прочитанное мной стихотворение о хорасанском Пророке Под Покрывалом, который закрывал лицо потому, что был прокаженным, и Железная Маска из романа Дюма. Эти два образа привели к мысли о возможном преображении в зеркале. Еще, естественно, зеркало связано с шотландским двойником под названием Фетч[161] (он зовется так потому, что приходит за человеком, чтобы забрать его в иной мир), с немецким Доппельгангером[162], двойником, который всюду сопровождает нас: это лежит в основе «Джекила и Хайда» и многих других вымыслов. Так вот, я испытывал ужас перед зеркалами, у меня есть стихотворение, где говорится об этом ужасе, который я соединяю с пифагорейской сентенцией о том, что друг – это второе «я». Возможно, мысль о втором «я» пришла в голову Пифагору, когда он увидел себя в зеркале или в воде. В детстве я так и не осмелился попросить, чтобы родители меня оставляли в совершенно темной комнате, избавляя тем самым от этой тревоги. Перед тем как заснуть, я то и дело открывал глаза и глядел на свое отражение во всех трех зеркалах, дабы удостовериться, что они по-прежнему верны тому моему образу, какой я себе представлял, а не начинают со зловещей быстротой искажаться. К этому прибавилась мысль о множественности «я», о том, что «я» изменчиво, что мы одни и те же и мы другие; все это я применял многократно. В книге, которая выйдет в следующем году, есть рассказ под названием «Другой», где звучит вариация этой темы, уже разработанной многими писателями: По, Достоевским, Гофманом, Стивенсоном.
– Повторение циклов, мир, вращающийся вокруг себя самого, – откуда возникла эта идея?
– Первым об этом со мной заговорил мой отец. Думаю, он это вычитал в «Диалогах о естественной религии» шотландского философа Юма[163], жившего в восемнадцатом веке. Мысль заключается в том, что если мир состоит из ограниченного числа элементов и если время бесконечно и каждый последующий момент зависит от момента предыдущего, достаточно, чтобы в космическом процессе повторился один момент, чтобы повторились все остальные, и тогда мы будем иметь, как полагали пифагорейцы и стоики, циклическую всемирную историю. Говорят, будто это происходит из Индии, но в индийских космогониях, в буддизме, например, циклы повторяются, но они не идентичны: то есть человек не проживает свою собственную жизнь неопределенное или бесконечное количество раз, но каждый цикл влияет на следующий, и так мы можем опуститься до животных, растений, демонов, призраков или можем вновь родиться людьми, или существует вероятность потерять свою идентичность. Это будет Нирваной, наивысшим счастьем выпасть из колеса жизни, освободиться от жизни. Эта мысль произвела на меня огромнейшее впечатление, я много раз использовал ее. Лично я в это не верю. Не верю, да и, как я писал в статье под названием «Учение о циклах», если мы с вами в тысячный раз поддерживаем эту беседу, на самом деле этот раз – первый. Аргумент, который обычно приводится в пользу такого соображения, прозвучавший в очень красивом стихотворении поэта Данте Габриэля Россетти[164] («I have been here before, / But when or how I cannot tell: / I know the grass beyond the door, / The sweet keen smell, / The sighing sounds, the lights around the shore. / You have been mine before…»[165]), вот какой: если я думаю, что уже переживал подобный момент, это вводит некую модификацию, ведь, предполагая, что беседа происходит во второй раз, я думаю: «мы об этом уже говорили с Марией Эстер Васкес, и я произносил те же слова в том же самом зале той же самой Национальной библиотеки», стало быть, это случается не в первый раз, стало быть, циклы не идентичны. То, что мы вспоминаем предыдущий цикл, на самом деле аргумент против доктрины циклов. Кроме того, если предположить неопределенную или бесконечную последовательность жизней, с каждым разом мы станем припоминать все лучше и лучше, и это, может быть, нам позволит модифицировать наше поведение, и тогда вся теория рухнет.
– Поговорим о теме тигров.