Две недели в сентябре

Именно после ежемесячных заседаний комитета он казался особенно озабоченным и подавленным, а потом наконец наступил вечер, который глубоко врезался в ее память.

После ужина он сел за стол, чтобы заняться своей еженедельной обязанностью – заполнением карточек, – но вдруг поднялся, бросив недоделанную работу, прошел по комнате и встал перед камином.

– Общее собрание в следующий четверг, – сказал он, – и я намерен уйти из клуба.

Не успела миссис Стивенс придумать, что ответить, как он обрушил на нее ужасающий словесный поток, полный горечи, которая накопилась в нем за долгие дни молчания и все это время стремилась вырваться наружу.

– Просто потому, что я работаю в клубе из года в год – с момента его основания, – просто потому, что я пашу как лошадь, не жалуясь и не требуя благодарности, они принимают всё как должное! Они думают, что я механическая кукла, у которой не кончается завод! Они думают, что мне это нравится! Они думают, что я цепляюсь за эту работу, потому что мне больше делать нечего! Они думают, что я в восторге от того, какими важными вещами занимаюсь! Они считают себя великими благодетелями, раз позволяют мне работать дальше! Эти дураки не понимают, что никто не справится с этими обязанностями так, как я!

– Но… но… ей-богу, ты же не собираешься уходить на самом деле? – пробормотала она.

В его глазах блеснуло веселье, и это ее успокоило. – Посмотрим, – сказал он. – Думаешь, они дадут мне уйти? Думаешь, они меня отпустят? Они прекрасно знают, что клуб развалится, если я его брошу. Нет, – продолжал он уже спокойнее, – пожалуй, я не уйду, но устрою им хорошенькую встряску – да так, что они приползут ко мне с горячей благодарностью и будут на коленях умолять остаться.

Она знала, что в последующие ночи он спал очень мало. По вечерам он еще усердней прежнего работал над протоколом общего собрания и дважды ходил в “Единорог”, чтобы убедиться, что большой зал готов к четвергу. Он отправил некоторым старшим членам клуба открытки и шутливо попросил их не лениться и прийти на собрание.

Она по-прежнему ясно помнила тот вечер четверга десять лет назад. Дети были совсем маленькими и не заметили, как мало съел их отец за ужином.

– Я возьму ключ, – сказал он. – Не жди меня. Ты же знаешь, как эти встречи затягиваются.

С этими словами он застегнул пальто, зажег трубку, вышел под моросящий дождь на Корунна-роуд и свернул за угол к “Единорогу”.

Она не скоро узнала все подробности того, что произошло на собрании; день за днем она связывала в единую историю обрывки, которыми с мертвенным, жутким спокойствием делился с ней муж.

Деловые обсуждения проходили монотонно и без происшествий, пока не наступил черед выборов членов правления на предстоящий год.

Когда мистер Стивенс поднялся, кто-то из присутствующих вполголоса переговаривался, но другие зашикали на них, и мистер Стивенс заговорил в тишине.

Он сказал несколько слов о своей деятельности в клубе: вспомнил те прекрасные времена, когда он помогал основать его, потом ранний период, когда они боролись за выживание, потом свои годы в качестве вратаря и, наконец, десять лет в качестве секретаря.

– Однако приходит время, – сказал он, – когда понимаешь, что твои дни уже позади, так что пора отойти в сторону и передать эстафету молодым и более энергичным людям.

Кто-то тихонько воскликнул: “Нет!”, но он твердо продолжал:

– Мне нужно подумать и о другом; хоть я и люблю клуб, им мои интересы не ограничиваются. У меня много неизвестных вам увлечений, – тут он улыбнулся, – увлечений, которым я давно обещал уделить время, и с каждым годом они манят меня все сильнее. Да и работа становится все более ответственной и требует большего сосредоточения. Я тщательно обдумал этот вопрос, и если бы я считал, что никто не сумеет занять мое место, то пожертвовал бы всем ради старого доброго клуба, но я с гордостью вижу, что немало энергичных молодых людей способны с честью выполнить мои обязанности.

Когда мистер Стивенс садился, тишина стояла такая, что можно было бы услышать стук упавшей булавки. Речь вышла хорошей – и, мысленно пробежавшись по ней, он с радостью заключил, что ничего не забыл. Он сидел с мрачным и серьезным видом, искусно пряча улыбку и подавляя смешок. Ровно то, что нужно. Это заставит их собраться и встряхнуться.

И вот, после молчания, которое показалось бесконечным, поднялся мистер Харрисон, мировой судья, – тихий седовласый пожилой джентльмен, который был председателем и всегда выступал в этой должности раз в год на общих собраниях. Он не слишком разбирался в деятельности клуба, хотя исправно платил взнос в две гинеи, и мистер Стивенс сожалел, что взвалил этот переломный момент на его плечи. А впрочем, ничего с ним не случится.