Все течет

Голос между тем продолжал:

– Женские слёзы! О чём они? Другая похитила вашего друга? Перенесёте. Предоставьте обоих их судьбе: это будет для них хорошим уроком. Злорадствуйте, ибо и они разойдутся. Постоянство – это загнивание любви. Мечты любви, особенно неразделённой, куда лучше её фактов. Останьтесь при мечте, а сопернице отдайте факты. Она будет наказана этим.

Варвара подумала, что пора уйти, но её усталые ноги отказывались двинуться.

– Он ушёл от вас. Когда? Час, два, три тому назад? Считайте до пяти часов и знайте: они уже меньше любят друг друга, ибо они вкусили от яда исполненных желаний. Это вам говорит – увы! – уже не юноша, о молодая покинутая девушка, скорбящая в ночи! – с вами говорит актёр, кто двадцать пять лет был – исключительно – и в жизни и на сцене только первым любовником. С вами говорит специалист по всем оттенкам нежных чувств, он же и теоретик, и практик. Внимайте: сотни раз я был и Ромео, и Отелло, и Дон Жуан, – о младая леди Макбет, оттачивающая кинжал в тени! Что у вас: нож, стрела, яд? Бросьте всё это, о Гонерилья! Не стоит… не стоит… Мы, кто знает всё о любви, мы – первые любовники – заметьте, в конце концов бросаем женщину и поклоняемся вину. Мы теряем иллюзии. Из жалости к зрителю мы ещё произносим монологи любви, с жаром, на сцене, для вас, испуганные молодые Офелии, – пока вы ещё не бросились в пруд. Но и это – не стоит. Там слизь, там змееобразные маленькие рыбки. Что вы им? И вот я, к т о з н а е т, говорю вам: «Успокойтесь, Татьяна Дмитриевна! Не пишите ему сегодня ночью письма. Пусть уйдёт. Он ошибся, и он наказан».

Варвара наконец узнала голос. С нею говорил Истомин. Он был ещё не так давно знаменитым, на всю Россию известным и любимым артистом. Но он начал пить и теперь катился вниз, играя как гастролёр только на провинциальной сцене.

Она встала, чтобы уйти.

– Куда вы? – крикнул ей голос гневно. – Не сметь двигаться! Имейте уважение к искусству! Великий Истомин не закончил своего монолога. Аудитория не смеет двигаться! О публика! Как ты недостойна своих артистов! Он разливает священный напиток вдохновения перед тобою, а ты спешишь, чтоб съесть бутерброд с колбасой! Сядьте! – вдруг крикнул он гневно.

И Варвара поспешно села.

– Не сметь шевелиться! Дитя, ты услышишь сейчас ряд глубоких истин. Я не могу дать тебе любви, я дарю тебе позднее сокровище мудрости. Узнаю твой гимназический фартук. Милая, любовь нашла тебя и посетила в гимназии. Гимназистка, ты гибнешь-от любви между алгеброй и геометрией! О государство! Ты губишь детей твоих в твоих школах. Ты даёшь им в начальницы крысу, в учителя маньяков, в классные дамы – старых дев, злых неудачниц. Что они знают о любви? Где та школа, что учила бы главному, что человеку нужно для счастья, – любви и свободе. Они учат тебя лицемерию. Беатриче, дитя, выслушай совет мужчины. Если ты хорошенькая, то больше тебе ничего не нужно: вспорхни и лети. Но если ты урод – другое дело. Перед тобою тогда много дорог, и все они жалки. Прежде уродов отдавали в монастырь, то есть возвращали обратно, Творцу. Но с развитием уродливой цивилизации возрастает и число уродов. В монастырях – увы! – тоже поняли преимущество хорошенькой монашки. Но есть политические партии, где красота ни при чём. Пока. Там товарищ тебе не скажет: не принимаем вас, потому что вы кривобоки. Наоборот – чем страшнее, тем лучше. Повторяю: пока. Идите к ним, и «Капитал» будет вашим единственным капиталом в жизни. О великий Карл Маркс! Сколько женщин пристроило твоё слово и твой лохматый портрет! Но если б ты увидел вдруг сразу всех твоих поклонниц, твой глаз не выдержал бы! Благодетель! Ты увёл всех уродливых женщин из театров, из храмов, из семей. Они больше не ждут наших приглашений на танцы. Но я, я – Истомин! Не говорите м н е о культуре, о цивилизации, о благодетельных политических переворотах! Я – за хорошенькую женщину. Верните меня к каменному веку, но с хорошенькой женщиной, – и я согласен.

«Он слеп политически, – подумала Варвара. – Надо уйти».

– Дитя, я не слышал от вас и одного слова. Значит, вы уже научены быть добродетельной.

Варвара поднялась, чтоб уйти.

– Сядь! – крикнул он гневно. – Дурочка! Ты оскорбляешь артиста. Не нравятся мои слова – значит, в них правда. Хотите услышать ваш гороскоп? Увы! всё в нём грустно. Вы – не хорошенькая женщина. Вы скорее урод. В вас нет молодой игры – вы даже не хихикнули ни разу. Холодная женщина, в тебе нет ответного волнения. Актёр – он неотразим для графинь и их горничных. Он – герой институток и гимназисток и учениц консерватории. Он снится купеческой дочке даже в Великий пост. Но он – враг для безнадёжно некрасивых и определённо очень умных женщин. Но я – добр: на прощанье выслушайте совет. Я стар, и я пьян, что может быть хуже? Но с другой стороны, что может быть лучше? – ибо именно в этом состоянии я понимаю жизнь и предвижу судьбы. Помни: единственный ужас жизни – старость. Беги от неё: ничего не откладывай на завтра. Не сиди одна на скамейке в саду по ночам. Ты сидишь, а время уходит, унося с собою твою юность. Ты уже много старше той гимназистки, что пришла сюда полчаса назад, и ты уже никогда не будешь ею. Актёр лучше других знает это. Внезапно приходит день, и режиссер жизни говорит тебе: «Друг, отныне ты будешь играть не первого любовника, а его рассудительного дядю». Почему? «Офелия сердится, говорит, что от тебя пахнет сыростью, Джульетта говорит – могилою. Дездемону тошнит от твоих поцелуев. Дядя же твой в пьесе их не целует». Дальше идёт роль шута, роль слуги, наконец, есть и роли без слов. Кто-то внимательно посмотрел на тебя? Увы! не Джульетта. Это жена гробовщика украдкой отмечает клиентов, проходя по улице. Она уже старается узнать твой адрес и подкупить слугу для будущей сделки. Дитя, на земле весна, и всё идёт своим чередом: Офелия поёт, Джульетта уже на балконе, Татьяна сочиняет письмо, и ты – молодая сердцем! – всем этим восхищаешься до боли, до слёз, но за тобою скользит уже тень: гробовщик мысленно снимает мерку – он хочет быть наготове. Но завтра солнце ещё ярче, и снова всё идёт своим чередом: Офелия распустила косы и надевает венок, Джульетта идёт к венцу, Татьяна грустит, не получив ответа на письмо, а ты, кто был всему этому участник, – ты живёшь полной жизнью лишь в уме гробовщика, и в его лавке, в углу, стоит уже готовый твой гроб. О, плачь, Офелия, плачь, дорогая, и молись обо мне! Ромео, другой, молодой Ромео, живёт не на моей, он живёт на другой, на весёлой улице, и это ему несут записку и цветы. О, завернись в свой плащ, Фауст, не нашедший своего Мефистофеля. И ты, девочка, ничего, что урод, – беги, живи, действуй, делай что-нибудь! Не сиди на скамейке. Она поставлена здесь для твоего безногого дедушки!

Варвара действительно встала и пошла к выходу.

– А аплодисменты?! – он крикнул ей вслед. – О публика! О, как ты неблагодарна! Какой это был монолог!

Варвара отдохнула и шла теперь уже обычным своим ровным шагом, без слёз. Она мысленно проходила в своих мыслях протекший день – и была довольна собою.

«Отдать призвание жизни за супруга! Изменить убеждениям, чтобы выйти замуж! Какая пошлость! Он был бы астрономом, я – служанкой астронома. Слишком многие женщины поступали так в прошлом: дополнение к мужу! Без своей правды, своей общественной деятельности, без отдельной духовной жизни. Он предлагал мне именно это. Рабство».

Чем ближе она подходила к дому, тем спокойнее и уверенней становилось у ней на сердце.

«Сердце болит ещё немного? Пусть болит. Поболит и перестанет».

В свою комнату вошла уже хотя и усталая и бледная, но уже сильная волей Варвара. Завтра утром она должна была покинуть город. Она уезжала секретно, не сообщая адреса, в другую губернию, в отдалённый фабричный район, для пропаганды среди рабочих. Там она должна и сама поступить на фабрику, но под чужим именем, по чужому паспорту.