Ворона подняла затравленный взгляд и увидела в окне первого этажа сухое, беспощадно изрезанное морщинами лицо. В руках негодующая старуха сжимала жестяную лейку, а на подоконнике перед ней стояли горшки с чахлыми розами. Видимо, она выглянула, чтобы полить их.
— Простите, мэм, я не хотела вас побеспокоить, — пробормотала Ворона, проворно отскочив от льющейся на нее из лейки струи воды, и уже развернулась было, чтобы уйти, но тут старуха в окне противно расхохоталась ей в спину.
— Давай-давай, проваливай отсюда, уродина! Нечего здесь шататься!
Бродяжка обернулась.
— А цветы у тебя завянут! — бросила, словно каркнула, она, угрожающе вскинув руку и скрючив пальцы наподобие вороньих когтей.
Старуха испуганно осеклась и сразу же исчезла за хлипкими шторками, покуда сумасшедшая не напророчила чего похуже. Но та лишь понуро опустила голову и побрела себе дальше по улице.
Немногочисленные прохожие шарахались от нее и обходили стороной — взрослые в городе по большей части старались Ворону не трогать, опасаясь «дурного глаза», но вот дети… особенно мальчишки… они ничуть не боялись бродяжку и бросали в нее камешки и каштаны. И что ей было делать с этими сорванцами? Проклинать весь их род до седьмого колена? Грозить немыслимыми бедами, лишением сладкого или плохими отметками в школе? Они лишь посмеются и будут правы. Ничего она им не сделает, глупая курица.
К счастью, сейчас ни одного мальчишки поблизости не было…
Шагая по улице, Ворона не сразу заметила, что вокруг стемнело и уже горят фонари. Это был самый старый район Уэлихолна, его древнее сердце. По сторонам высились скособоченные дома с горбатыми водостоками и покатыми крышами. На ветру, поскрипывая, чуть шевелили ветвями хмурые деревья — их кривые черные корни торчали из тротуара, пробив плитку. Тут и там замерли бордовые почтовые ящики с гравированными дверцами и витиеватыми номерками, над головой нависали фонари на изломанных и погнутых столбах — столбы эти выглядели так, словно кто-то намеренно их гнул и изламывал.
Тихий осенний вечер, стоявший на улице, напоминал те старые вечера из полузабытого детства Вороны, когда она была беззаботной и счастливой девочкой. Девочка эта частенько сбегала от няни и бродила по улицам, наблюдая, как фонарщик по очереди зажигает фонари, как забавно расхаживают в своих развешанных на деревьях клетках вороны, как кружат и танцуют подхваченные ветром листья.
Той девочки давно не было — много лет назад она уехала прочь, потерялась и умерла. Ее, помнится, звали Кларой, и все кругом, от родителей до учителей, возлагали на нее большие надежды. Скромная и рассудительная, умная не по годам, в школе — преуспевающая, во всех прочих делах — прилежная и исполнительная. И еще — добрая и очень наивная. Настоящее горе для матери.
Маму Клары звали Софией, но все называли ее «госпожа Кроу». Она была строгой, порой даже безжалостной, и очень властной женщиной. Их род, в то время многочисленный, богатый и влиятельный, по праву считался одним из наиболее уважаемых в Уэлихолне, наравне с Бруксами, Лайтами и Кэндлами. Они жили в большом и просторном особняке, у них были слуги и дюжина автомобилей, но, когда разорилась дедушкина фабрика ниток, жизнь семейства Кроу изменилась навсегда.
Кларе было двадцать, когда их семья пережила крах. После разорения у деда не выдержало сердце, и он умер прямо у ворот фабрики, когда на них вешали замок. Отца тоже скоро не стало. Он делал вид, что с ним все в порядке, но на самом деле так и не смог смириться с произошедшим — однажды он отправился в контору разорившего их банка, взяв с собой револьвер. Больше они с матерью его не видели. Потом были: утонувшие в море дядюшки, отравившаяся кексом кузина, попавший под поезд кузен и… да и прочие родственники — задохнувшиеся у камина, уколовшиеся шипом розы, зачахшие от странной и непонятной болезни. Семья Кроу почти исчезла: остались лишь сама София, Клара и ее тетка, при каждой мысли о которой Клару сразу же начинало тошнить.
Мама твердила, что их семью прокляли, и даже Клара, которая не очень-то верила в различные проклятья, не могла с этим не согласиться — беды и напасти сваливались на них одна за другой так, словно их, эти беды и напасти, кто-то изобретал, плел и воплощал в жизнь…
Улица выходила на большой пустырь, на котором не горело ни одного фонаря. Там было так темно, что со стороны могло показаться, будто на пустыре ничего нет, и… что ж, многие так и считали, стараясь даже не думать о том, что стоит в его центре.
Кларе между тем нужно было именно туда, на центр пустыря. Нырнув в темноту, она понуро зашагала по никогда не просыхающей здесь грязи, обходя заросли бурьяна, старые автомобильные колеса с гнутыми спицами, гнилые чемоданы и торчащие из-под земли обломки ржавых труб. Вскоре Клара различила угрюмые очертания своего дома.
Гаррет-Кроу представлял собой узкое и вытянутое, сильно покосившееся четырехэтажное строение из почерневшего за годы кирпича, с потрескавшейся под дождями черепицей и подслеповатыми окнами. Окна эти не радовали глаз льющимися изнутри теплом и светом, а все оттого, что ни тепла, ни света там не было: отопление в этом доме отключили еще два месяца назад, а свет — на прошлой неделе. У последних оставшихся в Уэлихолне Кроу не было денег, чтобы за них заплатить…
Когда после разорения фабрики большой особняк на холме Элмвуд забрали за долги, Клара с мамой вернулись в старое родовое гнездо, которое десятилетиями стояло запертым и давало кров лишь крысам, паукам да воронам. С тех пор они и жили здесь, старуха, некогда заправлявшая едва ли не всем городом, и ее сумасшедшая дочь…
Ключ противно скрипнул в замке, и Клара отворила дверь. В прихожей было темно, и первым делом она нащупала на полке керосиновую лампу и коробок спичек. Запалив фитиль, Клара поставила лампу на место и принялась раздеваться. Едва повесив пальто и берет на вешалку, она услышала шаги наверху.
— Клара? Это ты, дочка?