– Ну да, ты известная революционерка, – улыбаясь, сказал дядя.
– А мне кажется, – беспрестанно затягиваясь, заговорил молодой офицер, – что с точки зрения христианства ничего нельзя возражать ему.
– Уж не знаю с какой точки, – строго сказал старший генерал, – знаю только то, что солдату надо быть солдатом, а не проповедником.
– По-моему же, главное дело в том, – сказал, улыбаясь глазами, председатель суда, – что если мы хотим доиграть все шесть роберов, то надо не терять золотого времени.
– Кто не допил чай, я подам к карточному столу, – сказал гостеприимный хозяин, и один из игроков ловким, привычным движением веером раскинул карты. И игроки разместились.
В сенях тюрьмы, где конвойные с отказавшимся от службы арестантом дожидались распоряжения начальства, шел такой разговор:
– Як же батька не знае, – говорил один из конвойных, – хиба не було у книгах, як бы им.
– Стало быть, не понимают, – отвечал отказавшийся. – Если бы понимали, они бы то же самое говорили. Христос не убивать велел, а любить.
– Так-то так. Чудно и, главное, дело трудное.
– Ничего не трудно, я вот просидел и еще просижу, и на душе мне так хорошо, что дай бог всякому.
Подошел унтер-офицер нестроевой роты, уже не молодой человек.
– Что, Семеныч, – обратился он с уважением к арестанту. – Приговорили?
– Приговорили.
Унтер-офицер мотнул головой.
– Так-то так, да терпеть трудно.
– Стало быть, так надо, – отвечал, улыбаясь, арестант, видимо тронутый сочувствием.
– Так-то так. Господь терпел и нам велел, да трудно.
На эти слова быстрым молодецким шагом вошел в сени красавец поляк фельдфебель.
– Нечего разговоры разговаривать, марш в новую тюрьму. – Фельдфебель был особенно строг, потому что ему было дано приказание следить за тем, чтобы арестованный не общался с солдатами, так как вследствие этих общений за те два года, которые он просидел здесь, четыре человека были совращены им в такие же отказы от службы и судились уже и сидят теперь в различных тюрьмах.
X