Вот только не было никого тогда рядом, чтобы поймать и доказать чужое вмешательство. Не было следов, чтобы ухватиться за память как за единственную соломинку. Не было… ничего.
Тяжело и шумно выдохнув, Лаккомо не убирал ладоней от лица, вновь расслабляя скованные плечи.
А если бы была та соломинка, что бы он сделал? Вышел бы на след? Поймал нарушительницу? Подвел под допрос и наказание? За что?.. За вторжение и то, как ему впервые в жизни стало хорошо?
Бред. Глупость! Маразм!
Дрогнула напряженная спина, а лицо под ладонями исказило тоской. Тоненько скрипнул металл на столе. Захрустело предупредительно плотное стекло на панели.
Он и права собрался карать за добро? За часы, что запомнились ему приятным теплом на душе? За подаренную любовь? За бескорыстие?
Колко треснул уголок стеклянной панели. Металлическим скрежетом ответили ему настенные панели шкафов.
Пересохшее горло сдавило сдержанным порывом обиды.
Что же он за монстр, если задумался о наказании за подобное? Что за мерзость поселилась в его душе, если она сжирает последнюю веру в счастье?
Лаккомо склонился к столу, спрятав лицо в скрещенных руках. Спина изредка вздрагивала от напряжения, а он все никак не мог позволить себе забыть и определиться. Ведь признать себе, что все было сном или видением – равносильно добровольному отказу от счастья. От мимолетного, пусть и блеклого счастья, на которое он никогда не рассчитывал, но которое ему посчастливилось ночью познать.
Он не мечтал. Не хотел. Но в тайне, глубоко в своих снах некогда видел… что может существовать тот желаемый покой. То тепло и семейное счастье, светлое в своей безвозмездной любви и обжигающе яркое в страсти. Он верил, что оно может быть. Но отвергал любую осознанную возможность случиться. Ведь если позволить себе хоть раз по-настоящему полюбить… Это значило обрезать себе звездные крылья.
Уйти с космоса. Забыть об азарте. Приковать себя к планете. Размякнуть… все, чтобы поддаться слабости и позволить себе отдохнуть. Он бежал от любви, как от пожара, способного выжечь его рабочий настрой и спалить все то, что было ему дорого в небе. Потому что никто не примет его идеалы. Никто не поймет его страсть к пению звезд. Никто не поймет… Его самого.
Но соблазн поддаться теплу был очень маняще велик.
Ладонь на ощупь нашла пластиковый лист на столе и скомкала, уколов кожу острыми гранями.
…Ведь если не было рядом никого, то есть ли смысл в этом кого-то винить?
Нет…
Но коварный разум слишком сладко помнил ставшие родными объятия. Слишком сильно он хотел, чтобы все оказалось правдой.
Логика противоречила желаниям. Желания бунтовали против разума. А сердце… сердце словно начало чуять где-то вдалеке незримую гавань, озаряющую домашним маяком родные края.
Теплая кровь выступила из царапин на ладони и смазала меркнущие данные на листе. Цифровая рябь смешала помехами числа. Колкий пластиковый экран уничтожил собранные в единственном экземпляре показатели. Затерлась и смешалась в информационной мешанине графических образов правда. А Лаккомо старательно выжигал в себе веру в сновидения и в умышленную корысть. Ведь если нет опровержений чужому присутствию, то оно не исключено. Если нет доказательств насильственному обману, то не исключена добросердечная открытость. А то, что не исключено, то вероятно истина. И Алиетт-Лэ истово хотел поверить в Эту истину.
Он хотел поверить, что ему хоть раз в жизни с кем-то было хорошо.
ebooksa