Брат не мог ее винить: что с малявки возьмешь! Но сам он ненавидел каждую новую милю, отдаляющую его от дома и тетушки Клары. Тетушка и так не была совсем нормальной, и он боялся, что без него она окончательно сойдет с ума.
Мальчик подслушал, как брат обсуждал ее со своей возлюбленной. «Ты бы видела, с какой одержимостью она собирала оставшиеся от него осколки, словно надеялась собрать его, как разбитую вдребезги чашку», — сказал он, на что та отвечала: «Я не хочу ее оставлять. Мы ведь только встретились. Она… моя мама. Почему мы должны так скоро расставаться?»
Далее в ответ последовал целый список причин, которые мальчику не казались хоть сколько-нибудь убедительными. Там было нечто вроде «Это была как раз ее идея…» и «Только так я могу сохранить остатки семьи», а еще «Для этого нам нужно уехать из этого дома и этого города…».
Мальчик гневно посмотрел на брата, и тот поднял взгляд. По нему было видно: брат все понимал. И сам боялся грядущего.
Так оно и было. Последние дни душа Виктора разрывалась между неизбывным счастьем обретения любви всей его жизни и горем от потери сестры и отца. Он сам едва не сошел с ума от того, что видел, что делал, что пережил, он до сих пор кое-чего не понимал, но надеялся, что его тетрадь, как обычно, расставит все по местам. Он был в ужасе, когда узнал, что Саша — дочь его родной тетушки, а посему — его кузина, и невероятно обрадовался, когда ему сказали, что родственные узы между ней и матерью (а соответственно, и с ним) сразу после рождения Саши были разорваны. У него ум заходил за разум: как можно быть рожденной женщиной и при этом больше не являться ее дочерью? Противоречия вновь рвали его на куски, и он боялся, что не выдержит. Особенно когда глядел на молчаливую и осунувшуюся маму. Он не хотел прощать — не мог понять, как вообще можно простить! — ей то, что она сделала, но у него язык не поворачивался хоть словом упрекнуть это жалкое, надломленное существо.
— Что-то не сильно смахивает на счастливый конец, верно? — хмуро прервал молчание мальчик.
— Это вообще не смахивает на конец, — попытался улыбнуться старший брат.
Мама по-прежнему глядела в окно, младшая сестра все так же спала, как и девушка в бордовом пальто другой, мертвой девушки.
— Я об истории с пугалами и Хэллоуином.
— Ты всех нас спас. Есть чем гордиться.
— Они умерли, — угрюмо напомнил мальчик. — А мы уезжаем.
— Да, — согласился брат. — Я тебя понимаю.
— И что нам делать?
Мальчик нахмурился — он хотел спросить совершенно другое. Его собственные слова показались ему глупыми, наивными и детскими, но сказанного не воротишь. И тут он вдруг понял, что искренне ждет ответа. И откуда-то знает, что глядящий на него человек — единственный, кто знает этот самый ответ.
— Жить, — сказал брат. — И уезжать.
— Что, все журналисты так скучно и непонятно выражаются? — поинтересовался он и, увидев зарождающуюся на губах брата улыбку, сам не заметил, как улыбнулся.
— Ну, уж куда мне до твоих друзей, тетушки Клары и мистера Бэрри.
— Мистер Бэрри мне нравился намного больше, когда был троллем, — признался мальчик.
— Понимаю: огромное вонючее чудовище гораздо интереснее скучного типа в очках. А кто тебе нравится больше… — брат сделал небольшую паузу, словно готовя подвох, — тетушка Клара, мисс Мэри или Чарли?
Мальчик улыбнулся еще шире и промолчал. Брат действительно понимал его. Так и не дождавшись ответа, тот опустил голову и вернулся к своим записям. Перо снова заскрипело по бумаге.