Он прижимает руку к груди и смотрит на нее с комичным раскаянием; его темные, почти черные глаза горят таким ярким огнем, что ей становится жарко. Если бы взглядом можно было зажигать, она бы вспыхнула, как спичка. Разве может она на него сердиться?
Он подводит ее к креслу с высокой изогнутой спинкой. Позади тяжелая портьера спадает красивыми складками. Она неловко садится: сиденье жесткое и неудобное, в таком кресле не откинешься назад, оно заставляет держать спину прямо.
Месье Фламбар передвигает камеру и ныряет под покрывало. Какой портрет предпочитает мадемуазель? Миньон, бижу, облонг, будуар, на платиновой бумаге, белой, матовой, с отделкой черным итальянским карандашом? Кабинет-портреты нынче de bon ton! В изящном паспарту серого цвета или бордо, это будет piquant, ведь бордо – цвет красного вина и спелой вишни, для дам, знающих себе цену, цвет изысканной терпкой сладости, соблазна и зрелости. Но для столь юной барышни лучше подойдет мягкий белый, не белоснежный, а цвет слоновой кости или взбитых сливок, он милее глазу, чем белоснежный, n’est-ce pas?
Пока он говорит, руки его находятся в непрестанном движении, и весь он подвижный и юркий, как ртуть, то скрывается под покрывалом, то выныривает, что-то подкручивая и настраивая в таинственном аппарате. Его акцент пленителен, а голос журчит медовым ручейком, она не понимает и половины из того, что он говорит, но это неважно. Она захвачена таинством, которое вот-вот свершится.
Он говорит что-то про мимолетную красоту, про нежную кожу и цветение первой молодости, и про то, что эта красота будет вечно сиять с фотографии, даже когда ее черты увянут и поблекнут. Светопись – это единственный эликсир молодости, доступный людям, единственная доступная нам вечность. На миг ей становится не по себе, потому что она видит себя постаревшей, с дряблой обвисшей кожей, и страх сжимает сердце ледяным кольцом. Но ведь это будет нескоро, говорит она себе, у нее еще целая жизнь впереди.
Она ерзает на неудобном сиденье, пытается принять элегантную позу, но чувствует себя вовсе не роковой красавицей, а неуклюжей и неловкой гимназисткой. Неужели месье Фламбар и правда считает ее красивой? Он подходит и указательным пальцем нежно приподнимает ее подбородок. Вот так, très bien!
– Attention, mademoiselle! – его голос звучит торжественно и серьезно. – Сейчас отсюда вылетит птичка!
Он снимает крышку с объектива, достает из жилетного кармана часы и смотрит на циферблат. Проходят секунды, сердце взволнованно отсчитывает удары.
– С’est bon, готово! – провозглашает месье Фламбар, возвращая крышку на место, а часы в карман. Он подает ей руку, помогая подняться. От долгого сиденья в неудобном кресле ноет спина, но она не подает вида. Когда будет готов ее портрет?
О, мадемуазель не терпится увидеть результат, и ему очень понятно это нетерпение! Но не желает ли она своими глазами увидеть, как совершается волшебство? Он будет счастлив продемонстрировать ей процесс. Вот в этой кассете, которая вставляется в камеру, находится чувствительная пластина, и отраженный свет уже оставил на ней свой рисунок. Но дневной свет разрушит его. Таинство проявления, как и любое таинство, совершается в полной темноте.
Неприметная, скрытая за портьерой дверь ведет из павильона в каморку без окон. В нос ударяет резкий своеобразный запах.
– Это моя лаборатория, святая святых. Заходите, только осторожно. Сейчас я зажгу фонарь.
Куда-то пропал его французский акцент. Она едва успевает удивиться этому, как дверь каморки захлопывается, отрезая ее от свободы и света.
Дверной колокольчик издает легчайший звон, нежный и печальный. Шаги ее легки, и половицы не издают ни единого скрипа. Она движется беззвучно, как тень, как дуновение прохладного ветра, ворвавшегося в приоткрытое окно; он развевает шторы, перебирает бумаги на столе. Шелест штор? Нет, это шелестит ее платье.
Она заходит в его спальню. Встает рядом с кроватью. Стоит долго, неподвижно. Смотрит пристально из-под нахмуренных бровей. Где мой портрет, месье Фламбар, где вы его прячете?
Он хочет закричать, но не в силах издать ни звука: горло словно сдавила невидимая веревка. И хотя он мысленно кричит и мечется, тело его неподвижно, сковано ужасом, зажато стальными тисками страха.
Месье Фламбар просыпается резко и внезапно, с бешеным стуком в груди, ночная рубашка прилипла к телу. Его разбудил какой-то звук, негромкий, но тревожный. Сквозь шторы сочится призрачный утренний свет. Слава Богу, ночь с ее кошмарами позади. Но звук, услышанный сквозь сон, все еще отзывается эхом в памяти. Что же это было? Кажется, звук раздавался из кабинета. Он был похож на…
Месье Фламбар встает и быстрыми шагами идет по узкому коридору. В кабинете повсюду видны следы вчерашнего труда. Рамка для печати оставлена на столе, тут же свалены грудой журналы и папки с бумагами. Все в точности так, как было вчера, когда он покинул кабинет. Вот только левый ящик под столешницей выдвинут. Тот самый, куда он спрятал ее портрет. Трясущимися руками он выдвигает ящик, разгребает бумаги и всякий хлам, нащупывает двойное дно, вытаскивает незаметный гвоздик.
Пусто. Ящик с грохотом падает, содержимое летит на пол, месье Фламбар яростно вырывает фальшивое дно, чтобы убедиться в том, о чем и так уже знает: портрет пропал. Исчез. Украден. Но кем? Кто мог знать о его тайне? Это невозможно, непостижимо, но кто-то пробрался в его дом под утро, чтобы выкрасть портрет. Он не будет об этом думать. Если он начнет об этом думать, то непременно сойдет с ума.
Свет и вечность. Месье Фламбар сказал, что они связаны, и еще много всего говорил, чего она не поняла. Она не знает, что такое вечность. Это красивое слово, только вот что оно означает? Может быть, вечность – это черно-белый двухмерный мир? Ведь на фото она не постареет, навсегда останется молодой. Не это ли имел в виду месье Фламбар? Светопись. Единственный эликсир бессмертия, доступный людям.
ebooksa