– А вы знаете, что в книжном магазине Елены Арбуэс, в Венеции, на стене висит ваша с Ломбардо фотография, где вы стоите на подводной лодке «Шире»?
Он удивился:
– Нет… я этого не знал.
– И тем не менее.
Он задумчиво смотрел на меня, пока я убирал в рюкзак магнитофон и тетрадь с записями.
– Никому не перечеркнуть того, что мы сделали с ним вместе, когда были молодыми, храбрыми и преданными родине, – неожиданно сказал он. – Хоть жги нашу мокрую шкуру каленым железом… Все, что было на Гибралтаре, осталось в книгах по истории.
В голосе старого водолаза слышались отзвуки гордости. Подняв взгляд, я увидел в его глазах слезы. И голос у него дрогнул.
– Я очень любил этого сукина сына, – добавил он. – И я рад за него, за то, что он счастливо прожил оставшуюся жизнь, потому что рядом с ним была эта женщина… Самая достойная из нас.
Камера маленькая, с голыми стенами и зарешеченным окном во двор; с потолка свисает лампочка, которая не гаснет ни на секунду, в углу ведро, на неровном цементном полу валяется тюфяк. Ничего отвратительнее Елена и представить себе не могла.
Съежившись на тюфяке, пахнущем слежавшейся шерстью и грязью, она пытается выкинуть из головы дурные мысли: не думать, не делать выводов, не мучить себя размышлениями о будущем. У нее забрали сумку, часы и туфли, она не знает, сколько сейчас времени, длится ли еще день или уже наступила ночь. Сначала, когда после допроса ее бросили сюда, она считала секунды и минуты, чтобы как-то отвлечься. Чтобы чем-то занять голову, она выкладывала рядами, как на счетах, комочки серой шерсти, которую выдергивала из тюфяка. Так она считала целый час или около того. Ей кажется, что с того момента дважды прошло еще столько же, но нет никакой возможности убедиться.
Я очень устала, думает она. Мне холодно, я грязная, и у меня болит голова. Но больше всего мне не хватает сигарет.
Несмотря на упорные попытки блокировать сознание, чтобы как-то себя защитить, ей не удается уйти от собственного воображения: оно непременно найдет какую-нибудь щелку. Молниями проносятся в мозгу воспоминания о главном старшине Тезео Ломбардо: о том, чем он и его товарищи сейчас заняты. Она предполагает, что он снова бросает вызов морю и ночной тьме, во мраке пересекая бухту в черном прорезиненном костюме и кислородной маске, которая была на нем в то утро, когда Елена с Арго нашли его на берегу. И каждый раз, когда его образ против ее воли завладевает мыслями, пространство и время исчезают и Елена вновь чувствует тепло мужского тела, запах его загорелой солоноватой кожи, его спокойный голос и видит его глаза близко-близко в сумраке последней ночи. И каждый раз она отдает себе отчет в том, что все это и привело ее сюда, где она так уязвима и беспомощна; она пытается уничтожить эти воспоминания, не думать о Тезео, отказаться от этих мыслей почти физическим усилием воли, потому что именно это делает ее мягкой и слабой и подвергает опасности.
Если это любовь, заключает она, или начало того, что может ею стать, или то, что ею кажется, то она, Елена, представляла ее себе иначе. Да и момент совсем не подходящий. Так что лучше сейчас об этом не думать. Держаться подальше от подобных мыслей. Если я буду продолжать в том же духе, то расплачусь.
Сосчитав количество плиток на полу и число стыков между ними – семьдесят плиток и сто двадцать три стыка, кроме тех, что упираются в стены, – Елена поднимает глаза к потолку, покрытому пятнами сырости, и пытается представить, что это очертания некой местности, где есть горы и долины, как на географической карте. Едва она обнаруживает, что в одном углу ясно виден пейзаж, похожий на часть береговой полосы между Альхесирасом и Тарифой, дверь открывается, и в камеру входит один из тех двоих полицейских, что ее задержали, – огромный, брутальный англичанин, – хватает ее за руку и выводит в коридор.
– Пошли, сука, шевелись, – бормочет он на плохом испанском.
Холод плиточного пола проникает сквозь чулки, пока Елена, подгоняемая грубыми пинками тюремщика, идет в допросную. Там за столом сидят двое. Один – комиссар, с которым она уже знакома, этот самый Кампелло. Другой – Самуэль Сокас.
– Господи, Елена… Господи, – говорит доктор, вставая.
Она замирает на пороге. Охранник с силой толкает ее в комнату, заслужив суровый взгляд своего начальника. И вдруг Елена чувствует, что ее больше не держат.
– Хватит, Бейтман, – говорит комиссар. – Закрой дверь и оставь нас.
Полицейский подчиняется, и Кампелло предлагает Елене сесть на стул, помогает ей устроиться поудобнее. Затем сам садится подальше от нее, словно отстранившись от происходящего, а Сокас тем временем занимает свое место. Доктор смотрит на нее в отчаянии. Он потрясен. Похоже, он не верит своим глазам.