– Я не смогу это объяснить, – ответила она. – Это
Вот как мы сблизились. Я могла быть уверена в том, что Цзяньвень поддержит меня в самую трудную минуту.
– Что там произошло? – спрашиваю я.
– Все зависит от того, с кем говорить. В Китае в новостях это не покажут совсем. Если это появится в Соединенных Штатах, все будет представлено как очередная незначительная стычка между правительственными войсками и повстанцами, выдававшими себя за беженцев, что заставило правительственные войска нанести ответный удар.
Цзяньвень была такой всегда. Она видит искажение правды повсюду, но никогда не скажет, что считает правдой сама. Полагаю, эту привычку Цзяньвень усвоила за время своего пребывания в Америке, когда старалась любыми способами уходить от споров.
– А что подумают пользователи «Сострадания»? – спрашиваю я.
– Они увидят детей, погибающих под бомбами, и бегущих женщин, которых расстреливают солдаты.
– Кто сделал первый выстрел – правительственные войска или повстанцы?
– Какое это имеет значение? На Западе всегда будут утверждать, что первый выстрел произвели повстанцы – как будто это все определяет. Решение уже принято, а все остальное – только его поддержка.
– Понимаю, – говорю я. – Я вижу, к чему ты стремишься. Ты полагаешь, что проблеме беженцев в Муэртьене уделяется недостаточно внимания, и поэтому используешь «Сострадание», чтобы заявить о ней во всеуслышание. Эмоционально ты на стороне этих людей, потому что они похожи на тебя…
– Ты действительно так думаешь? – разочарованно смотрит на меня Цзяньвень. – Ты полагаешь, я поступаю так, потому что это этнические китайцы?
Она может смотреть на меня как угодно, однако сила чувств выдает ее. Я помню, как в университете Цзяньвень отчаянно билась над тем, чтобы собрать деньги для жертв землетрясения в Китае, когда мы обе еще стремились найти себя; я помню, как она устраивала ночные бдения в память об уйгурах и китайцах, погибших в Урумчи летом следующего года, когда мы обе остались в студенческом городке, чтобы поработать над замечаниями к учебной программе; помню, как на занятиях она не отступила перед белым мужчиной габаритами вдвое больше нее, который требовал, чтобы она признала, что Китай был неправ, участвуя в войне в Корее.
– Если хочешь, ударь меня, – сказала она ему, и голос ее прозвучал твердо. – Но я не собираюсь осквернять память всех тех, кто погиб ради того, чтобы я родилась. Генерал Макартур[40] собирался сбросить атомную бомбу на Пекин. И
Кое-кто из наших однокурсников считал Цзяньвень китайской националисткой, однако это не совсем так. Цзяньвень не любит все империи, потому что для нее они являются высшей формой концентрации власти. Она считает, что Америка заслуживает поддержки ничуть не больше, чем Россия или Китай. Говоря ее словами: «Америка является демократией лишь для тех, кому посчастливилось быть американцами. Для всех остальных это только диктатор с самыми мощными бомбами и ракетами».
Несовершенной стабильности, обладающей массой изъянов государственных институтов, которую можно усовершенствовать, Цзяньвен предпочитает совершенство полного неуправляемого хаоса.
– Ты позволяешь своим чувствам пересилить голос разума, – возражаю я. Я понимаю, что убеждения бесполезны, но все же не могу устоять перед попыткой попробовать. Если я перестану верить в силу разума, у меня ничего не останется. – Сильный Китай, обладающий влиянием в Бирме, станет угрозой мировой стабильности. Американское превосходство должно…
– То есть ты считаешь, что совершенно правильно устраивать этнические чистки в Муэртьене ради обеспечения стабильности режима Нейпьидо, для поддержания западного миропорядка, для цементирования цитадели американской империи кровью жертв?
Я вздрагиваю. Цзяньвень всегда очень легко бросалась словами.
– Не преувеличивай. Этнический конфликт здесь, если его не сдержать, приведет к увеличению влияния Китая, чья политика станет еще более авантюрной. Я говорила в Янгоне со многими. Никто не хочет, чтобы сюда пришли китайцы.
– А ты думаешь, все хотят, чтобы сюда пришли американцы и стали учить, как нужно жить? – В ее голосе вспыхивает презрение.