Август почти на исходе. Первое холодноватое прикосновение осени прокралось по городу, и по каждому дереву постепенно пробежала первая сжигающая лихорадка цвета, холмы слегка поменяли окраску, пшеничные поля обрели львиный оттенок. Рисунок дней стал узнаваемым и повторяющимся, как если бы каллиграф непрерывно, день за днем выводил бесконечную вереницу изящных буковок «L», «W», «M».
Однажды августовским полднем Уильям Форестер пересек сад и обнаружил Элен Лумис, которая писала что-то с превеликим усердием за чайным столиком.
Она отложила перо и чернила.
– Я пишу вам письмо, – сказала она.
– Что ж, мое присутствие освобождает вас от беспокойства.
– О, нет, это письмо особенное. Взгляните-ка.
Она показала ему уже запечатанный и разглаженный конверт.
– Запомните, как он выглядит. Если вы получите его в своей почте, значит, я умерла.
– Это не разговор.
– Садитесь и выслушайте меня.
Он повиновался.
– Мой милый Уильям, – сказала она, сидя в тени солнцезащитного зонта. – Через несколько дней меня не станет. Нет. – Она подняла руку. – Я не хочу, чтобы вы меня перебивали. Я не боюсь. Когда живешь так долго, как я, это тоже теряется. Мне никогда не нравились омары, главным образом потому, что я их не пробовала. На мое восьмидесятилетие я ими угостилась. И не могу сказать, что я от них в восторге, зато у меня нет сомнений насчет того, какие они на вкус. Осмелюсь сказать, смерть – тот же омар, и я смогу с ней свыкнуться.
Она сделала движение руками.
– Но хватит об этом. Главное, что я больше вас не увижу. Никаких церемоний не будет. Я считаю, что женщина, ушедшая через известную дверь, имеет столько же прав на личную жизнь, что и женщина, отправившаяся почивать на ночь.
– Разве можно предсказать смерть, – проговорил он наконец.
– Сорок лет я слежу за напольными часами в коридоре, Уильям. Достаточно их завести, и я могу предсказать, когда они остановятся. То же и старики, никакой разницы. Они чувствуют, как замедляется механизм, опускаются гири. Только, прошу, не смотрите так… пожалуйста.
– Ничего не могу с собой поделать, – сказал он.
– Мы ведь замечательно проводим вместе время. Ведем каждый день беседы, все очень изысканно. Есть такая избитая, истертая фраза – «сродство душ». – Она повертела в руках голубой конверт. – Я всегда знала, что качество любви определяет душа, хотя тело временами открещивается от этого знания. Тело живет само по себе, ему лишь бы насытиться и дождаться ночи. В нем, в сущности, заложено ночное начало. А душа рождена от солнца, Уильям, и ей суждено провести тысячи часов жизни в бдении и бодрствовании. Можно ли найти равновесие между телом, этим жалким, эгоистичным созданием, порождением ночи, и целой жизнью, преисполненной солнцем и разумом? Я не знаю. Я знаю только, что есть ваша душа и моя, и я не припомню таких дней в моей жизни. Еще столько всего нужно обговорить, но давайте прибережем это до следующего раза.
– Кажется, у нас не так уж много времени.
– Нет, но, возможно, у нас найдется еще время. Время – такая странная штука, а жизнь и подавно. Теряются шестеренки, колесики проворачиваются, жизни людей переплетаются то слишком рано, то поздно. Я-то зажилась на свете, уж это точно. А вы родились либо слишком рано, либо слишком поздно. Какой ужасный разнобой во времени. Но я, возможно, наказана за то, что была дрянной девчонкой. Так или иначе, на следующем витке колесики должны снова встать на свое место. А тем временем вам следует найти подходящую девушку, жениться и быть счастливым. Но вы должны мне кое-что пообещать.