– Что угодно.
– Пообещайте не доживать до слишком почтенного возраста, Уильям. Если вам будет удобно, умрите до пятидесяти. Возможно, для этого понадобится приложить некоторые усилия. Но я советую вам это просто потому, что неизвестно, когда народится новая Хелен Лумис. Представьте, как будет ужасно, если вы доживете до очень преклонных годов и однажды в полдень, в тысяча девятьсот девяносто девятом году, прогуливаясь по Главной улице, встретите меня в возрасте двадцати одного года; и что же, все опять перевернется вверх дном? Я сомневаюсь, чтобы наши полуденные посиделки повторились, какими бы приятными они ни были, а вы? Тысяча галлонов чая, пятьсот бисквитов хватит на одну дружбу. Так что как-нибудь лет через двадцать у вас должен случиться приступ пневмонии, ибо я не знаю, сколько лет вам будет дано жить в противном случае. Может, они вас немедленно отошлют обратно. Но я сделаю все от меня зависящее, Уильям. И все встанет на свои места и уравновесится. Знаете, как может случиться?
– Расскажите.
– Как-нибудь днем, в тысяча девятьсот восемьдесят пятом или в тысяча девятьсот девяностом, молодой человек по имени Том Смит, или Джон Грин, или что-то в этом роде будет прогуливаться по городу и зайдет в кафе, чтобы заказать какое-нибудь диковинное мороженое. Там будет сидеть молодая девушка того же возраста; она услышит название этого мороженого, и что-то да произойдет. Я не могу сказать, что и как. Она наверняка не будет знать, что именно. Как, впрочем, и молодой человек. Просто название мороженого придется очень по душе им обоим. Они разговорятся. А потом, когда они познакомятся, то выйдут из кафе уже вместе.
Она улыбнулась ему.
– Все это очень здорово, вы уж простите пожилую даму за ее склонность все упаковывать в изящные свертки. Это глупый пустячок, который я оставляю вам. Теперь поговорим о чем-нибудь другом. О чем же? Остался ли в мире уголок, в котором мы бы с вами не побывали? Мы ездили в Стокгольм?
– Да, замечательный город.
– Глазго? Да? Тогда куда же?
– А почему бы не в Гринтаун, штат Иллинойс? – предложил он. – Да, он самый. Мы с вами так и не почтили посещением наш город.
Она откинулась на спинку кресла, как и он, и молвила:
– Я расскажу вам, как здесь жилось, когда мне было девятнадцать, в стародавние времена…
Зимний вечер; она плавно скользит на коньках по лунно-белому льду пруда и видит под собой свое шуршащее отражение. Летний вечер в городе огней, мелькающих в воздухе, на щеках и в сердце; в глазах светятся и затухают светлячки. Шелест октябрьской ночи. Она перекручивает сладкую тянучку на кухонном крюке и поет. А вот она весенним вечером бежит по мху вдоль речки, плавает в мягких теплых и глубоких водах гранитного карьера за городом. А вот Четвертое июля, и ракеты бьют по небу, и на каждой веранде лица отсвечивают то красным, то синим, то белым, ее лицо озарено вспышкой последней угасающей ракеты.
– Вы представили себе все это? – спросила Хелен Лумис. – Вы видите меня за всеми этими занятиями, со всеми этими людьми?
– Да, – сказал Уильям Форестер, смежив веки. – Вижу.
– А потом, – сказала она, – а потом…
Ее голос плыл и плыл навстречу вечеру в быстро сгущающихся сумерках, но ее голос раздавался в саду, и каждый прохожий на дороге мог издалека расслышать это едва-едва различимое трепыхание мотылька…
Спустя два дня, когда пришло письмо, Уильям Форестер сидел за столом в своем кабинете. Дуглас принес его наверх, вручил Биллу и посмотрел так, словно знал его содержание.
Уильям Форестер узнал голубой конверт, но вскрывать не стал. Он просто положил его в карман рубашки, задержал взгляд на мальчугане и сказал:
– Пойдем, Дуг. Я угощаю.
Они направились в центр, перебрасываясь скупыми фразами; Дуглас чувствовал, что нужно хранить молчание. Угрожающе замаячившая было осень отступила. Лето вернулось в полную силу, заставив клубиться облака и полируя металл небес. Они зашли в кафе-мороженое и сели подле мраморного фонтанчика. Уильям Форестер достал письмо, положил перед собой, но распечатывать опять не стал.