– И это все? – спросил Том.
– Тут еще приписано: «ПРЕДСКАЗАНИЕ: долгая кипучая жизнь».
– Это еще куда ни шло! А мне?
Том опустил монетку. Ведьма заколотилась в конвульсиях. Ему в руку упала карта.
– Кто последний выбежит из аттракционов – тот ведьмина задница, – спокойно проговорил Том.
Они как угорелые промчались мимо хозяина; у того аж дыхание сперло, и он стиснул в одном кулаке сорок пять медных пенсов, а в другом – тридцать шесть.
Вдали от неуютного света уличных фонарей Дуглас и Том сделали ужасное открытие.
Карта Таро оказалась пустой, никакого послания.
– Невозможно!
– Дуг, не переживай. Просто обычная старая карта. Подумаешь, один пенни потеряли.
– Это не просто обычная старая карта, а жизнь и смерть.
Под трепыхающимся мотыльковым светом на улице Дуглас побелел, как молоко, уставившись на карту, поворачивал, шуршал ею, пытаясь высмотреть на ней хоть какие-то слова.
– Чернила у нее кончились.
– У нее никогда не кончаются чернила!
Он смотрел, как сидящий мистер Блек приканчивает бутылку и чертыхается, ему и невдомек, как ему повезло жить среди аттракционов. «Прошу вас, не дайте аттракционам сгинуть, – думал он. – Мало того, что в реальном мире исчезают друзья, людей убивают и хоронят. Пусть аттракционы живут своей жизнью, как всегда, умоляю, пожалуйста…»
Теперь Дуглас понял, почему игральные автоматы неумолимо влекли его всю неделю и особенно этим вечером. Да потому, что их мир полностью предопределен, предсказуем, надежен, неизменен: блестящие, серебристые щелочки, ужасная горилла за стеклом, вечно пронзаемая восковым героем ради спасения не менее восковой героини, безудержно чирикающие «Копы из Кистона» на нескончаемой кинопленке на роликах, приводимых во вращение монетками с головой индейца при свете оголенной лампы. Копы вечно сталкиваются или вот-вот столкнутся с поездом, грузовиком, трамваем, сваливаются с пристани в океан и не тонут, потому что мчатся, чтобы столкнуться с очередным поездом, грузовиком, трамваем и бултыхнуться с горячо любимой набережной. Миры в мирах, сеансы на кинетоскопе, которые можно было прокрутить за один пенни и повторить старые обряды и предписания. Стоило пожелать, и братья Райт реяли на пропесоченных ветрах при Китти-Хоук, Тедди Рузвельт скалил ослепительные зубы, Сан-Франциско отстраивался и выгорал, отстраивался и выгорал, столько раз, сколько хватало запотевших монеток, чтобы задобрить самодовольные автоматы.
Дуглас озирался на ночной город, в котором теперь в любую минуту могло случиться что угодно. Здесь, ночью ли, днем, так мало щелочек для монет, так мало карт попадает в твои руки для чтения, и если они прочитываются, как мало в них смысла. Здесь, в мире людей, можно было посвятить время, деньги и молитву, с незначительным возвратом или без оного.
Но здесь, среди аттракционов, можно подержать в руке молнию на электрической машине по прозвищу «ВЗЯЛСЯ – ДЕРЖИСЬ!», разводя в стороны хромированные рукоятки, а в ладони впиваются осиные жала электричества, потрескивают, прошивают дрожащие пальцы. Бьешь по мешку и видишь, сколько сотен фунтов силы у тебя в плече, чтобы врезать по миру, если понадобится. Стисни руку робота и в борьбе с ним выплесни свою ярость, чтобы загорелись лампочки на пронумерованной шкале, где в доказательство твоего превосходящего насилия на самой верхушке вспыхивает фейерверк.
Среди игральных автоматов делаешь то и это, а происходит так и этак. Уходишь, умиротворенный, как из доселе неведомой церкви.
А теперь? Что же теперь?