Два генерала не сталкивались на поле боя и не могли питать друг к другу личной ненависти; проницательный взгляд умных глаз маркиза и его репутация порядочного офицера позволяли надеяться на то, что рапорт императору будет правдив. Поговорив с каждым из заключенных по отдельности, Шателер собрал их вместе в камере Лафайета, в семь часов утра. Узники увидели друг друга впервые за несколько лет! Это было потрясением. Никто из них не похорошел, но взгляды мужчин, которые Адриенна ловила на себе, говорили ей больше, чем самое жестокое в своей правдивости зеркало… И всё же встреча была радостной. Пока им не дали прочитать протокол.
"Господа заключенные могут только порадоваться тому, как с ними обращаются… Генерал-лейтенант фон Шплени, бывший комендантом Ольмюца, часто их навещал, и по их словам, невозможно исполнять неприятную обязанность с большей честностью… В случае болезни крепостной врач-хирург посещал заключенных, осматривал их, они получали все лекарства, какие могли быть им прописаны в камере…"
Всё это еще можно было бы подписать, кабы не требование императора: узников выпустят на свободу, если они пообещают никогда не возвращаться в его владения. С другой стороны, французское правительство, настаивая на их освобождении, также запрещает им возвращаться во Францию. Куда же им деваться? В Америку! Президент Вашингтон написал личное письмо его императорскому величеству, ходатайствуя за Лафайета и его спутников. Раз США так за них заступаются, разумно уехать туда.
Лафайет нервно расхаживал по камере на своих журавлиных ногах, шаркая фетровыми туфлями. У Адриенны блестят глаза, но это лихорадочный блеск: у нее жар. Оставаться в тюрьме невыносимо, но и пускаться в дальний путь смерти подобно; океан убьет ее. Сменить положение узников на судьбу изгнанников!
К тому же в Европе всё меняется день ото дня; они не могут связать себя словом, которое лишит их возможности использовать благоприятные обстоятельства или исполнить свой долг в отношении отечества — неважно, природного или приемного. Правительство цареубийц гонит их прочь, но что, если завтра ему на смену придет другое, которое призовет под свои знамена всех истинных патриотов?
Латур-Мобур и Пюзи кивают, выслушивая его соображения, однако их взгляды то и дело возвращаются к Адриенне: она полулежит на кровати, подол истрепанного платья открывает чудовищно распухшие лодыжки…
— Сердце мое…
— Я согласна с вами, — выпалила Адриенна, не дав ему договорить. — Освобождение должно быть только безусловным.
Полночь! Пора!
Баррас и Ожеро скачут к Лувру по Новому мосту; артиллерия наготове, площадь перед дворцом Тюильри оцеплена, еще одна колонна идет к Манежу от площади Революции.
От Ожеро сильно попахивает вином: надо полагать, он накачался шампанским для храбрости, как принято в армии перед сражением. Однако бежать со знаменем через мост под австрийскими пулями — это одно, а забрать власть у законно избранного законодательного корпуса — это иное. Генералам без армии, толпившимся в приемной Барраса в надежде стать новым Буонапарте, не хватало опыта политических переворотов. Баррас до последнего дня не мог решить: Ожеро или Бернадот? Обоих прислал Буонапарте, как только узнал, что Пишегрю подкуплен Конде; но Бернадот только сыпал уверениями в своей преданности делу Революции, а Ожеро, когда Баррас сказал ему: "Завтра", сразу ответил: "Мне нужны подводы, чтобы привезти ружья из Венсенна, а то не успеем".
Баррас готов дать руку на отсечение, что Буонапарте страстно желал бы сам быть сейчас здесь. Жозефина шлет из Италии письмо за письмом, условившись о шифре, чтобы содержание их переписки осталось между ними, и просит не скрывать от нее своих мыслей и чувств, уверяя, что муж ничего не знает. Наивная уловка! Наверняка он стоит у нее за спиной, когда она водит пером по бумаге. Муж да жена — одна сатана.
Гренадеры из охраны Законодательного корпуса отставляют оружие и идут брататься с жандармами. На крыльце Тюильри появляется Рамель — командир охраны; Ожеро подскакивает к нему, срывает с него эполеты и бьет ими по лицу, а затем отдает своему адъютанту. Случись такое при других обстоятельствах, Рамель дал бы сдачи или вызвал бы Ожеро на дуэль, отваги ему не занимать, но сейчас он застыл как соляной столб. Вот почему военным не стать политиками: они привыкли, что над ними есть высшая власть, способная их разжаловать или повысить. Если командира бьют по щекам, значит, бьющий имеет такое право, потому что тот, кого бьют, больше не командир. Ему и в голову не может прийти, что бьющий наделил себя этим правом сам.
Баррас отдает коменданту Вердьеру письменный приказ об аресте инспекторов, которые собрались в павильоне Марсана. Захватив с собой солдат, Вердьер с адъютантом поднимается по лестнице.
— Граждане! По приказу Директории вы арестованы!
Шум и крик слышно даже на улице; Вердьер безуспешно пытается зачитать приказ; перед ним вырастает высокий рыжий здоровяк — огромный кулак проносится под самым носом отскочившего коменданта.
— В гробу я видел твоего Барраса и тебя вместе с ним!
Генерал с адъютантом ссыпаются вниз по лестнице вместе с жандармами и гренадерами, недостаточно проворным дают пинка; дверь в зал инспекторов с треском захлопывается. Ну и как теперь быть? "Победа или смерть, — шепчет Вердьеру адъютант, — надо выломать дверь".
Все снова поднимаются на второй этаж. Комендант стучит в двери — они заперты и, похоже, чем-то блокированы изнутри. Жандармы выбивают доски прикладами; отряд врывается внутрь, начинается драка. Завидев Пишегрю, генерал-доброволец, пришедший вместе с гренадерами, выхватывает у одного из них ружье, чтобы пронзить изменника штыком; Пишегрю вырывает у него оружие и сгибает штык дугой, возвращает ружье солдату и сам идет к дверям. На него смотрят с уважением. Силы слишком неравны; инспекторов вяжут и выволакивают во двор, запихивают в фиакры и увозят в Тампль.
Привратник всполошился, когда по узкой улочке загромыхала вереница карет, а уж увидев, кого ему доставили среди ночи — депутатов, лиц неприкосновенных, — он попросту сбежал. Его бегство обнаружили не сразу и довольно долго ждали во дворе. Поняв, в чём дело, адъютант Вердьера сам записал всех в журнал и развел по камерам. Пишегрю отдал ему на память свои пистолеты, которые никто и не подумал у него отобрать. Это было наградное оружие, Версальской работы; Директория вручила их генералу за ратные подвиги.
ebooksa