Свиток Всевластия

Никуда не заходя и никого не предупреждая, д’Эрикур, Кавальон и Помье бросились из Версаля прочь. День спустя они были в Париже – но и здесь ни к кому не наведались. Держаться решили вместе: общий страх перед тамплиерами значил больше, чем конкуренция из-за свитка. В прежние места своего жительства не рискнули возвращаться, двинулись дальше – в Этамп, потом в Монтаржи. Сначала заночевали в гостинице, потом сняли маленькую квартирку в одном из бедных кварталов. «Уж здесь-то меня никто не станет искать», – говорил виконт, пытаясь самого себя успокоить. Он истратил все деньги, которые имел при себе, снял драгоценный перстень, булавку для галстука, золотые пряжки с башмаков. Этого хватило на задаток для хозяина квартиры, найм слуги – по совместительству охранника, – и чтобы купить еды на первое время. Если жить станет совсем не на что, рассуждали товарищи по несчастью, какое-то время еще получится брать все в долг.

Как ни замечательно было лето, как ни интересны были события, развернувшиеся в стране, как ни хотелось участвовать в этом великом перевороте или хоть видеть его своими глазами, но следующие недели товарищи по несчастью вынужденно провели в провинции, в четырех стенах. О точных сроках добровольного заточения никто не знал. Надо было перевести дух, собраться с силами, оценить обстановку… и дождаться решения суда по делу о наследстве Софи.

Политические новости доходили до Монтаржи относительно быстро: двух-трех дней обычно было достаточно. Узнавать эти новости, а затем их обсуждать было основным занятием скучающих Помье, д’Эрикура и Кавальона.

После клятвы в зале для игры в мяч депутаты третьего сословия решили заседать у монахов-францисканцев. Потом, не найдя это место удобным, переместились в церковь Святого Людовика. В прежний зал они вернулись лишь спустя три дня, на заседание в присутствии короля. Его Величество приказал Генеральным Штатам бросить игры в парламент, разделиться, как положено, по сословиям и заседать в освященном веками порядке, не покушаясь на феодальные установления. Депутаты не подчинились. Когда после ухода Людовика королевский сановник маркиз де Брезе возвратился в зал, чтобы напомнить зарвавшимся депутатам про государев приказ, председатель палаты Байи бросил ему, что «собравшейся нации не приказывают», а чудовище Мирабо заорал, что Брезе вообще не имеет права раскрывать рот в зале народных избранников, которые явились в Версаль по воле Франции и разойдутся, только подчинившись силе штыков. «Штыки так штыки», – решил маркиз. К Дому малых забав подогнали лейб-гвардию. Ларошфуко, Лафайет и еще несколько просвещенных аристократов, примкнувших к Собранию, обнажили шпаги. «Ну и черт с ними!» – сказал тогда Людовик. И поехал на охоту. В течение последующих дней он сначала позволил дворянам и духовенству присоединиться к Национальному Собранию, а потом и вовсе приказал это сделать.

Впрочем, на какие бы уступки ни шел государь, публика все равно была недовольна. Ажитация нарастала. В газетах циркулировали слухи самого разнообразного толка. В харчевнях дрались из-за политических взглядов. В салонах держали пари. На чердаках строчили пасквили о принцах и королеве. В подвалах бормотали о приближающейся резне. В Пале-Рояле ежедневно собирались толпы народу, чтобы узнать последние новости. Самозваные ораторы влезали на столы и на стулья летних террас кофеен, чтоб с этой высоты критиковать придворных, обвинять Его Величество, требовать Конституции, живописать картины ужасного антинародного заговора и приводить публику в исступление. Даже ночью здесь не было тихо. Несколько дней подряд в Пале-Рояле, едва смеркалось, начинали запускать фейерверки. Злые языки утверждали, что это дело рук герцога Орлеанского: он-де раздает петарды чуть ли не бесплатно, чтобы поддерживать напряжение, воодушевлять обезумевшую толпу и в конце концов отобрать у Людовика трон.

На фоне таких дел совершенно затерялась новость о кончине философа Гольбаха, приключившейся двадцать первого июня.

– Энциклопедия осиротела, – напыщенно произнес Кавальон. – Ушел последний человек из этой блистательной плеяды, что создавала культуру Франции в нашем веке! Он теперь вместе с Вольтером…

– …в аду! – усмехнулся виконт, хотя вообще-то не верил в загробную жизнь.

– Не в аду, а в Пантеоне истории! – недовольно отозвался Помье.

Мысль о посмертном наказании энциклопедистов литератору не нравилась: он ведь сам хотел уподобиться Гольбаху и Вольтеру. Впрочем, полагать, что за гранью смерти нет вообще ничего, тоже было обидно. Покинувшие землю просветители должны были увидеть, хотя бы с небес, то, что они так долго предрекали и чему немало способствовали. Кто-то называл это пробуждением французской нации, кто-то – обновлением королевства, а большинство – революцией.

Иногда покупали газеты. Потом перестали – после того как в одной из них вычитали про то, как Ее Величество отравила знаменитого защитника свободы д’Эрикура и собственноручно выбросила его труп в воды Сены. Впрочем, слухи, переходившие из уст в уста, были еще хлеще. Через неделю после прибытия в Монтаржи слуга поделился с виконтом (которого, разумеется, знал под вымышленной фамилией) новостью о том, что д’Эрикур и Кавальон, оба депутаты третьего сословия, выдающиеся ораторы и авторы лучших в мире законов, зарезаны по приказу двора. «То же будет и с другими депутатами!» – рассказывал слуга. Помье на основании этой сплетни написал большой памфлет, прифантазировав подробности убийства и поместив в конце брошюры описание грязной оргии придворных. Сочинение удалось издать… И кто бы мог подумать, что этот плод тоскливого безделья принесет Помье такие деньги, какие не приносила ни одна из прежних вещей! Он, пожалуй, принес бы и славу, если б страх быть обнаруженным не заставил писателя напечататься анонимно.

Когда не было новостей из столицы, товарищи по несчастью обменивались своими собственными «новостями». Чем дольше они жили вместе, тем больше сближались. Раз за разом обсуждая подробности охоты за свитком и противостояния с тамплиерами, они открывали друг другу все новые и новые тайны, сообща выстраивали картину произошедшего. Иные секреты раскрывались по доброй воле: например, д’Эрикур, не таясь, рассказал о слугах, посланных вместо себя на свидания с настоящим и мнимым Кавальонам. Другие сообщались в пылу ссоры, то есть назло; так Помье сообщил виконту про то, как был нанят подбросить улики, чтобы досадить так называемому «царю Иоанну». Троица ежедневно скандалила и ежедневно мирились. В конце концов, рыльце в пушку было у всех: каждый интриговал против двоих оставшихся. Исходившая от тамплиеров опасность была важнее личных конфликтов. Так они и жили – недодрузья, недовраги, недосоперники. Простившие наполовину, раскаявшиеся на четверть.

– Так, значит, это вы! – воскликнул виконт. – Вы, Кавальон, подослали ко мне Помье с этими злополучными украшениями! Ну конечно! Как же я был глуп! Подослали, а потом сами же и пытались разоблачить его передо мной! А я-то, дурак, поверил… Постойте!.. Но откуда у вас эти драгоценности?!. Все сходится, Кавальон! Боже мой! Я сижу за одним столом с убийцей!

– Да с чего вы все решили, будто я убил эту старуху?! – взвился Кавальон.

– По всей видимости, вы были последним, кто видел ее живой, – продемонстрировал свои познания литератор. – Вы узнали ее адрес у барона Пальмароля, а потом…

– Откуда вам известно про барона? – удивился д’Эрикур. – А впрочем… ясно. Вы сидели под замком и все подслушали. Как видите, Кавальон, совершенно бессмысленно отпираться! Пальмароль, на которого вы работали, – мой друг. Да будет вам известно, месье шпион, что он до сих пор винит себя в косвенном пособничестве убийству! Побеседовав с ним, я уверился в том, что убийца именно вы. Потом этот разговор стерся из памяти. Меня стали занимать иные мысли. Затем стало вовсе не до вас и не до старухи… После гибели Софи и отравления мне так хотелось верить вам, Кавальон, что я гнал от себя мысли о бедной бабушке. Теперь же…

– Я ее не убивал! – вскричал алхимик. – Да, я был последним, кто с ней виделся! Но эти драгоценности… клянусь, она сама вложила их мне в руки. Слушайте же, как было дело.

И Кавальон стал рассказывать:

– К госпоже де Жерминьяк я пришел без всякого злого умысла. Она принимала меня как сына. Мы были едва знакомы, но мне показалось, что мы прожили вместе всю жизнь. Повинуясь непонятному порыву, добрая старая женщина попросила меня рассказать о себе побольше. Я изложил историю своей юности, своего детства, своего рождения… Каково же было наше общее изумление, когда мадам признала во мне своего внебрачного сына, коего тридцать три года назад…

– Не верю ни единому слову! – воскликнул Помье.