— Чтоб матросу не думать.
А сами с надеждой клещились в прапорщика глазами: неужели в самом деле согласится, что никуда — матрос?
Шелехов, внушительно помолчав, сказал:
— Я думаю так: к осени почти всем вам можно будет держать на классный чин. В Севастополе при гимназии, я это устрою. Затем…
— А што это классный чин? — полюбопытствовал Фастовец.
— А это значит за четыре класса городского и имеете право в школу прапорщиков.
Над Фастовцем дружно озоровали, — пихали в бока, гигикали, больше, конечно, от общей радости.
— Звездочки нацепишь, сукин сын, шкура!
Волосатый, дикий Фастовец, мотая кулаками, скалил зловеще зубы, режуще орал:
— А шо, изделай мине прапорщиком, шо, я робить не буду? Я не хуже другого робить буду!
— А затем, — продолжал Шелехов, деловито суровя брови, — затем, если еще с год постоим тут, ручаюсь, что, кто будет идти вот как Любякин, сдадим на аттестат зрелости.
— А шо эта зрелость? — опять, притихая, спросил Фастовец.
Шелехов объяснил, что с этим аттестатом можно поступить в университет, а им, как специалистам, конечно, легче в институты какие-нибудь, значит, на инженера.
— Ай да Любякин!
Любякин, лучший ученик, стеснительно ухмыляясь, полыхал девичьими щеками, глаза стали туманные…
— Го-од? — процедил кто-то сзади, недоверчиво хмыкнув. Скучливый вахтенный с «Качи», прибредавший на курсы, должно быть, от тоски, насмешливо перекосился, будто болтали тут одни нестоящие пустяки, и пошел прочь.
То досадная недолговечная тень пробежала через солнце…
Обратно к кораблю шагали вместе с Фастовцем. В раскаленной лазури над вселенной плыл бледноватый нарождающийся серпик. Матрос показал на него пальцем:
— Знаете, господин прапорщик, пословицу нашу: месяц лежит — моряк стоит, месяц стоит — моряк лежит. Похоже, в нонешнем тихо не будет.
Прапорщик недовольно повел плечами.