Мура с трудом удерживалась, чтобы больше не оборачиваться, – этот мрачный взгляд не мог принадлежать Александру Ивановичу Скрябину! И потом, незнакомец слишком молод. Двадцать с небольшим.
Отзвучал пламенный натиск финала, восхищенная публика замерла, переживая последние моменты экстаза. Наступила полная тишина, которая через мгновение обещала взорваться овацией. Но вместо оваций тишину разорвал дикий вопль:
– А-а-а! Гниды подфилые, выжмудки перемузданные! Пережущерились? Шалыги вам в тетебенники! Да щoб переблюзднули! Паскуды перебенденные! Помойных засучеков подсуеживать хизнули? А-а-а! Жупянищи! Оглуздки бухвостые! Подсымокить отродье подрочное! Поямки! Пинюгать вшилястым подлязникам! Пинюгать захлючкам! Перечертыжничать на Страшном суде да подъерзныкивать!
Позабытая всеми юродивая внезапно сорвалась с кресла и бросилась к вазону с цветами. В мгновение ока она шваркнула неподъемную тяжесть в своих охранниц, но промахнулась – дамы спрятались за спинкой кресла.
Мура видела, как резво вскочила с табурета Брунгильда и, обойдя рояль, пыталась скрыться за сценой. Есть все-таки у ее старшей сестры интуиция – ибо безумная Дарья Осипова метнулась именно к табурету, схватила его и начала мозжить им ни в чем не повинный инструмент. При этом уста ее, открывая поредевшие зубы, продолжали изрыгать невиданный поток ругательств.
Началась паника. Дамы, роняя стулья, бросились к дверям. Доктор Коровкин схватил Муру за руку и бесцеремонно повлек в боковую дверь, в стороне мелькнул растерянный Холомков. Дальнейшего Мура не видела, ибо усмирение пророчицы проходило уже без нее. Потрясение было настолько чудовищным, что девушка без сил опустилась в кресло.
– Боже! – пытаясь справиться с дрожью, Мура выдохнула. – Какие ужасные слова! За что она так нас ругает? Что такое «пинюгать»?
– Узнаем на суде, – озабоченно ответил доктор, – на Страшном. Сидите здесь, никуда не двигайтесь, я схожу за Брунгильдой. Надеюсь, она не лежит в обмороке за кулисами.
Однако Брунгильда явилась перед бледной, все еще сидящей в кресле Мурой сама, и не одна, а в сопровождении изящного, тонкого господина с задорной бородкой и пышными гусарскими усами. Глаза его, устремленные на невозмутимую Брунгильду, светились нежным лукавством. Спасаясь от пророческого припадка Дарьи Осиповой, Брунгильда скользнула за кулисы, где едва не столкнулась с господином Скрябиным. Тот отступил на шаг – и бесшумно зааплодировал пианистке. Необходимость успокоить сестру и сопровождавшего их друга семьи заставила Брунгильду прервать сыпавшиеся на нее комплименты и отправиться на поиски.
– Моя сестра, Мария Николаевна.
– Александр Николаевич, – хрупкий, как эльф, композитор поклонился и поцеловал ручку Муре.
– А я, знаете, очень люблю и ценю господина Бальмонта! У него острый, тонкий и гибкий стих! – Скрябин застенчиво-нежно улыбнулся. – Но и к истории я неравнодушен, особенно к средневековой. Сейчас штудирую Данте. А вы?
– Я… я… я… мы сейчас тоже средневековье проходим, монашеские ордена… бенедиктинцев…
Мура никак не могла прийти в себя от столь быстрой смены событий.
– Чувствую, что мне сегодня сыграть не удастся, – сказал Скрябин, – гости в ужасе разбежались. И правильно сделали. Погибнуть от рук безумной бабы – недостойный финал для человека искусства и для всякого порядочного человека. Но я поражен вашей игрой, мадемуазель Муромцева, редко кто понимает мою музыку, еще реже, кто умеет ее исполнять. Вам удается достичь подлинной экстатичности звука.
Голос Скрябина обволакивал сознание, и Мура почувствовала, что он – родная душа.
– Признаюсь вам, что приехал к госпоже Малаховской специально для знакомства с вами…
– О! – воскликнула Мура. – Это правда?