Дорога в Якорную шла среди невысоких гор. Луна еще не взошла, но какой-то неясный свет падал на землю и помогал нам идти. По левой руке тянулся кряж однообразных горбатых вершин. В темноте они напоминали окаменелый караван верблюдов. На одном из этих каменных верблюжьих горбов много лет назад был похоронен известный поэт, уроженец этих мест. Я сказал об этом Любе.
— Я знаю, — ответила она. — Только я его не читала. Не достала его книгу.
— А что вы читали?
— Я много читала. И все помню. Колючки какие — просто идти невозможно!
Она остановилась и оторвала от платья колючку.
— А что же вы запомнили лучше всего?
— Что? — переспросила Люба. — Одни слова я запомнила. А чьи они, так это я позабыла.
— Какие слова?
— Да как-то их трудно даже вам рассказать. Неловко. Ну, ладно! Есть такие слова: «Человек создан для счастья, как птица для полета»?
— Есть.
— Ну, вот. Про них я и говорю. Это правильно сказано? Как вы думаете?
— Правильно.
Я замолчал. Молчала и Люба. Ночь лежала над побережьем. И почему-то эта ночь показалась мне необыкновенной, тогда как, если разобраться, в ней не было ничего особенного. Я думал о поэте, о поэзии… Может быть, это чувство поэзии родилось и от ночи, и от того, что рядом со мной шла загорелая, обветренная, сероглазая девушка и несла с собой целый мир мыслей, чистоты, волнения и веселости. А у меня все это вызывало едва приметную, но законную грусть оттого, что эта девушка только что входит в жизнь; она остановилась на пороге «страны чудес», а я уже прошел по этой стране далекий и долгий путь, и мне бесконечно жаль, что я не могу пройти его снова и снова.
Потянулись кустарники, потом какой-то низкорослый лес, и, наконец, открылись редкие, но яркие огни поселка в Якорной бухте. Луна уже поднялась. При ее свете я посмотрел на часы — было еще рано, всего половина девятого.
Мы свернули с дороги, перелезли через низкую каменную изгородь, прошли через виноградник и остановились около беленного мелом дома. Свет падал сквозь щель ставни. В его полосе чернела ветка дерева с крупными, еще не облетевшими листьями.
— Здесь, — сказала Люба и постучала в ставню.
Дверь нам открыл низенький старик. Старик этот показался мне поначалу колючим, — может быть, потому, что щетина торчала белой щеткой на его суховатом лице, а может быть, потому, что глаза блестели остро и даже насмешливо.
В низкой комнате пахло вином.
— Вот, — сказала смущенно Люба, — я к вам по делу пришла, Петр Петрович. А это наш жилец, тот, про которого я говорила…
— Все правильно! — старик явно был рад нашему приходу. — А то я уже заскучал. Одиночество, знаете, — вещь полезная, но в маленьких дозах.