Избранное

Дадла велела придвинуть к постели туалетный столик, причесывалась, пудрилась, повязывала розовую ленточку на чепчик и любовалась в трельяже, как ей к лицу кружевная рубашечка. Видимо, она не очень страдала, потому что обычно при малейшей боли изводила всех домашних, а сейчас, не унывая, шутила с Анной.

— Жизнь страшно забавная штука! Правда, Анна? — сказала она, смеясь и потягиваясь, когда Анна принесла ей на подносе завтрак. Потом Дадла вдруг вспомнила что-то. — Слушайте, Анна, папа говорит, что ваш милый — большевик. Это верно?

Анна молчала.

— Не отпирайтесь, мы все равно знаем. Вот что, вы передайте ему… — Барышня снова засмеялась, но теперь скорее зло, чем весело. — Скажите ему, пусть большевики разрушат весь мир, да не забудут и наш проклятый дом! — Дадла взглянула в зеркало и поправила волосы. — А вам чертовски хорошо живется, Анна!

Анна даже побледнела: да, ей чертовски хорошо живется. Как это только у барышни поворачивается язык!

— Ну, что ты смотришь, как обалделая? Можешь идти, ты мне больше не нужна. Хочешь шоколадку?

— Нет, спасибо, барышня, — своенравно отказалась Анна.

— Ну, как хочешь.

Нездоровье барышни Дадлы было еще не самым неприятным происшествием в семье Рубешей. Сам хозяин был, пожалуй, в худшем состоянии: что ни день, то крик и внезапные вспышки гнева. Господа ссорились из-за каких-то тысяч, которые архитектор не поделил с братьями хозяйки, а кроме того, из-за денег, которые она заняла у сестры, — та передоверила этот долг братьям, а они в свою очередь потребовали деньги от Рубеша… в общем, запутанная история. При Анне господа старались молчать о таких вещах, и, когда она подавала обед или убирала со стола, Рубеши обрывали разговор на полуслове и только злобно глядели друг на друга. Но если ссоры продолжаются целую неделю и в доме ни о чем больше не говорят, можно и по обрывкам фраз понять многое. А когда хозяин орет на весь дом, то прислуге все становится ясным.

— Уж не думаете ли вы, что у меня денег куры не клюют?! — вскричал за обедом Рубеш и, выскочив из-за стола, начал бегать по столовой, комкая салфетку. — Каковы твои братья, каковы мошенники! Таким в тюрьме место! В тюрьме, поняла? — Он швырнул салфетку на пол. — Сто двадцать тысяч! Вы что же думаете, что я всю жизнь работал, как вол, только для того, чтобы пихать в вас деньги? Бессовестные пройдохи! Воображают, что я буду платить и помалкивать! Ошибаются, черт подери! С моей стороны это была вполне законная сделка. А вот их я посажу за решетку!

Однажды он пришел домой в необычное время, сел у себя в кабинете, позвонил Анне и велел ей позвать жену. Барыня побледнела, когда Анна передала ей это, но пошла.

В кабинете начался разговор. Моментами хозяин повышал голос, но тут же понижал его — видимо, жена напоминала ему, что прислуга может услышать, или он спохватывался сам. Один раз он все-таки раскричался так, что было слышно в кухне:

— В последний раз спрашиваю: куда ты дела эти шесть тысяч? Не рассказывай сказки, меня не проведешь, мне все ясно! Эти деньги ты взяла у сестры, а она покрыла твой долг за счет этих жуликов, твоих братьев! Куда ты дела деньги?

Хозяйка плакала и что-то взволнованно объясняла.

— Перестань, пожалуйста! — оборвал ее хозяин. — Я скажу тебе, куда ты их дела: послала в Давос, этой негодяйке и ее бездельнику.

И тогда хозяйка пронзительно закричала истерическим голосом, полным смертельной ненависти:

— Клянусь, что я не послала Зденочке ни одного геллера! Клянусь в этом самым святым для меня — жизнью двух моих детей, которых ты мне еще оставил! Понял? И моя Зденочка не негодяйка, слышишь? Ты… ты — убийца!

Долго слышался только горький плач и шаги хозяина по кабинету. Потом опять начались приглушенные разговоры.

— Анна!

Этот резкий окрик раздался из будуара Дадлы. Анна заглянула туда.