Избранное

— Что изволите, барышня?

В груде подушек и кружев горели черные глаза Дадлы. Она лежала с книгой.

— Опять они там лаются?

Анна молча кивнула.

— Черт бы их подрал! — сквозь зубы процедила Дадла. — Что за проклятая жизнь! — Она швырнула книгу в другой конец комнаты и уткнулась в подушки.

Так шла жизнь в доме Рубешей — ссоры, крики, и все из-за денег. По вечерам хозяева ссорились еще и в спальне. Решение навсегда покинуть общую спальню, принятое хозяйкой после смерти Честмира, оказалось недолговечным: в отдельной комнате она ночевала не дольше месяца. Однажды, получив письмо со швейцарской маркой, она, бледная, пришла на кухню:

— Пойдемте, Анна, помогите мне с кроватью.

И ее постель и туалетный столик были перенесены обратно в спальню, потому что Здена не могла жить в Давосе без тех кредиток, которые хозяйка каждый день на рассвете крала из бумажника мужа. Немало жертв принесла мать ради детей, и эта жертва была тяжелее всех. Хозяйка долго ходила в слезах по квартире.

— Девушка, на пару слов, — вполголоса окликнула рано утром привратница Анну и стала в воротах так, чтобы их не было видно из окон квартиры Рубеша. — Как чувствует себя ваша барышня Дадла? Болит еще ножка? — Дворжакова хитро улыбнулась. — Слушайте, девушка, тут вчера в три часа приходил какой-то господин в светлом костюме. Не был он у вас наверху?

Маня тоже поджидала Анну каждое утро.

— Вывихнула лодыжку? — сказала она, когда они шли вверх по Вацлавской площади с корзинками в руках. — И кому они заливают, скажи, пожалуйста! Нам с Дворжаковой все доподлинно известно: Дадлочка ваша влипла, вот оно что, моя милая! Влипла, и ей пришлось во всем сознаться маменьке. Руди им нашел доктора, и тот за три тысячи сделал ей аборт. На это ушло, стало быть, только три тысячи, а ваш старик орет о шести. Дело тут вот в чем: этот Руди страшный жох, он хочет около Рубешей кормиться всю жизнь. Видела ты его? Я его вчера встретила, одет с иголочки, трость с золотым набалдашником. Тянет деньги у твоей хозяйки, вкручивает ей, что, мол, ассистент того доктора его шантажирует, грозит скандалом и кутузкой. Экую чушь придумал. Разве ассистент пойдет на такое вымогательство? А ваша старуха перетрусила, занимает деньги у сестры и дает ему. Вот какие дела, моя милая!.. Не говорила я тебе, что заварится страшная каша? Хороша семейка! Берегли, берегли свою барышню, как зеницу ока, на улицу ее не пускали одну, в театр не пускали, в кино тоже, а она на пять минут сорвалась с цепи — и вот, пожалуйте! А нас, дур, пугают жестянщиками, которые запаивают девушек в железные бочки! — Маня вдруг остановилась, озаренная внезапной мыслью. — Слушай-ка, Анна, а нога у нее перевязана?

— Да.

— В лубках или просто бинтом?

— Просто.

— А кто перевязывал, доктор?

— Нет, хозяйка сама.

— Ах, черти! Ах, пройдохи! Это чтобы надуть Рубеша!

Анна отвечала рассеянно, она думала о другом. Подумать только, барышня Дадла «избавилась»! Взгляд Анны блуждал по Вацлавской площади, и ей казалось, что эта оживленная улица где-то далеко от нее, словно Анна глядела в перевернутый бинокль. Все кругом выглядело чужим и необычным. Барышня Дадла «избавилась» — эта мысль не давала Анне покоя. Маня, помахивая сумкой с провизией, рассказывала ей о братьях хозяйки: один из них служит в министерстве общественных работ, другой занимает пост советника пражского магистрата. С Рубешом они делают дела, устраивают ему заказы, а он делится с ними барышом. На постройке канализации в Дейвицах Рубеш обжулил магистрат на два с половиной миллиона!

Анна слушала невнимательно. Улица кругом казалась ей бесцветной, прохожие были подобны теням на экране. Так вот оно что, барышня Дадла «избавилась»! И с ней ничего не случилось, — полежит несколько дней в постели, и все будет, как прежде. Так просто!

Анна вдруг отвела глаза от площади и уставилась себе под ноги. «Нет, — мысленно сказала она. — Нет! Решительно нет!» И это «нет» было так же твердо, как «нет» или «да» Тоника.