Неподвижная земля

Неожиданно — уже после того, как эта повесть была напечатана впервые, — я получил письмо от своего старого товарища, писателя Иосифа Дика.

«Весной 1941 года, — писал Дик из Москвы, — будучи студентом первого курса Ленинградского горного института, я от лютого безденежья устроился коллектором во ВСЕГЕИ — Всесоюзный геологический институт — в поисковую партию, которая должна была вот-вот выехать в Ленинабад, а затем в долину реки — если память мне не изменяет — Кара-Мазар. Кстати, искал ее на моих маленьких картах и не нашел, может быть — название путаю. И самое главное, что начальником партии был мой любимый, несравненный профессор Михаил Михайлович… Юдичев!

Бьюсь об заклад, что это тот самый Юдичев, о характере которого ты только строишь догадки. Поверь мне, это был чудо-дядька!.. Я уехал на фронт, а он оставался в Ленинграде. Помню, провожая меня, он сказал в том самом кабинете, где мы работали: «Как жаль, что я расстаюсь с вами. Я так к вам привык».

Мне было тогда восемнадцать, а ему эдак под пятьдесят, и он, я чувствовал, тянулся ко мне, как к сыну, но вида не показывал — начальник! А при проводах у него вырвалось…

Крепыш, невысокого роста, с крупной седеющей головой, строговатым взглядом, он всегда был при галстуке, в темно-синем костюме. Был стремителен в движениях, говорил резковато, особенно когда разговор касался дела: «Достать седла! Ящик сгущенного молока! Подобрать спальные мешки!»

Так люди, начинавшие в Коунраде, обретали для меня зримые, живые черты, и, читая дневник в номере балхашской гостиницы, я не мог не подумать, что русаковский карандаш бегал по этим разлинованным в клетку страницам в то время, когда в бухте Бертыс не дымили трубы медеплавильного завода, одного из крупнейших в Азии и Европе, непуганая рыба плескалась возле пустынных берегов, а на месте нынешней чаши в Коунраде возвышались холмы, и кочевники-казахи ставили по соседству свои юрты и с удивлением наблюдали за людьми, которые рвут взрывами горы, долбят землю и зачем-то — трудным караванным путем — отправляют куски этой земли в Каркаралинск, как будто там нет такой же…

Так это начиналось летом и осенью 1929 года.

…Я начал с Саяка, потом задержался в Коунраде, а ведь цель у меня другая. Но саякские встречи и русаковские записи помогли мне лучше представить прошлое Балхаша.

Рыжая степь под крылом самолета.

Ослепительное небо.

Внезапно впереди — не то зеленая, не то синяя стена, и, кажется, самолет в нее врежется, но он идет в обход, и сверху заметно, как ветер рябит воду.

Такой увидел эту землю девятнадцатилетний парень из Подмосковья — Иван Волков, когда на вертком, неустойчивом «КН-5» летел на Балхаш из Алма-Аты пыльным июньским днем 1934 года, — летел с ночевкой в Талды-Кургане, потому что напрямую через озеро самолеты не рисковали.

Адрес, записанный у него в путевке, — Казахстан, площадка Прибалхашстроя, бухта Бертыс на озере Балхаш — приобретал зримый облик распластавшейся каменистой пустыни, изрезанных берегов озера с бухтой, где шевелились игрушечные баржи, а чуть подальше — котлованы, домики, бараки, юрты… Маленькая тень самолета, неотступно следовавшая за ними, стремительно кинулась под колеса. «КН-5» вздрогнул, коснувшись земли, и побежал прямо на человека, который издали махал им флагом. Еще в Москве, не подозревая, что Цекамол отзовет его с курсов, куда удалось попасть с таким трудом, и направит на далекую стройку, Волков читал похожие на приказ заголовки в газетах, набранные крупным шрифтом:

«Будем драться за Балхаш, как за Магнитную!»

Ему пришлось вступить в эту драку с первого же дня. Как и предполагалось, он стал секретарем комитета комсомола на Прибалхашстрое. И чем только тогда не приходилось заниматься Ване Волкову! Острое положение с транспортом? Срочные грузы недопустимо задерживаются? Волков идет с караваном в Караганду — повидать пути, связывающие Балхаш с базами снабжения, и выяснить, какую помощь могут оказать комсомольцы.

Старый Валиев тракт — пятьсот километров. Было похоже, по тракту в беспорядке отступала армия: заметенные бураном и окоченевшие на ветру автомашины, брошенные детали механизмов, железные бочки, отзывавшиеся на прикосновение глухим стоном, то и дело — желтые на белом снегу верблюжьи и конские черепа и кости, обглоданные волками.

Он уже не удивлялся, почему на склады техснаба в Бертысе поступает всего двадцать — двадцать пять тонн грузов, когда караван в Караганде забирает все пятьдесят. Половина, а то и больше, — это овес для вьючных животных, вода в летнюю пору.

Тут кругом пятьсот, и в сторону станции Арганата тоже. И в Арганате замораживаются грузы, без которых на стройке шагу нельзя ступить: срываются сроки, один задерживающийся объект тянет сдачу другого…

Летом, правда, все же проще: озеро. Но и то — флот совершенно допотопный, и пароходик долгие две недели шлепает колесами, пока дотянет баржи до пристани Бурлю-Тюбе и вернется в бухту Бертыс. Комсомольцы, посланные в помощь судовым экипажам, делают, что могут. Они не присядут, пока не кончат выгрузку. Они стараются выжать все из старых машин, лишь бы поскорей показались впереди по курсу знакомые берега и одинокий каменный зуб, по которому, говорят, получила название и вся бухта, и справа — промплощадка, скала с трубой наверху, из которой вьется дымок.

Далеко не всегда плаванье обходилось благополучно. Могли застрять на перекате и томительно ждать, пока подоспеет буксировщик на помощь; расходившаяся волна могла выбросить судно на берег. А один свирепый осенний шторм разбил и потопил баржу с погруженным в Бурлю-Тюбе оборудованием для временной электростанции. Ее пуск потому задержался до середины лета 1935 года.