Чужая колея

– Я дам тебе эти деньги, Паша, – Марк взял пустые чашки, сполоснул их из тонкого резинового шланга, торчащего из стены над крошечной раковиной. – Только давай я все-таки перетру с Данилычем насчет тебя? Это не для того, чтобы ты смог отдать долг, просто, мне кажется, если тебя не взять за руку и не привести на работу, сам ты никуда устраиваться не станешь.

Павел так и не сообщил другу о слишком вольном, как ему показалось, поведении Аньки. Уже выходя из гаража, он рассудил, что пока по большому счету и сообщать-то не о чем, мало ли, что вчера с пьяных глаз привиделось.

Глава вторая

Романа демобилизовали в середине декабря, и гулянка в честь благополучного возвращения плавно перетекла в отмечание Нового года и похмельно-муторные послепраздничные дни.

Правда, гулянка эта проходила в основном вне родного дома – с семьей Роман посидел за спешно организованным праздничным столом лишь один раз, вечером после своего прибытия. Где он проводил все остальные дни, было неизвестно даже Павлу. Рома возвращался домой поздно, сильно поддатый, и сразу заваливался спать, частенько не приходил ночевать вообще, и Павел с родителями иногда не видели его по два-три дня. Поначалу родители относились к таким загулам с пониманием: «парень молодой, как дембель не отметить», но вскоре поведение Романа стало вызывать все возрастающее беспокойство. Перед глазами был наглядный пример младшего сына, и отец, возвращаясь вечером с работы, хмуро констатировал: «Что, Ромки опять нет? Все гуляет где-то, оболтус? Уж хватит бы, пора и подумать, чем дальше заняться. И где только он деньги берет на пьянки свои?» Вопрос, на какие шиши Рома ведет столь разгульный образ жизни, волновал и Павла. Пару раз он мягко подступал к брату с этим вопросом, но тот неизменно отшучивался: «Кто рано встает, тому Бог подает. У меня подъем был в шесть, а ты все это время до одиннадцати дрых, откуда ж тебе знать, где деньги берутся?»

Беспокойство родителей, однако, оказалось напрасным. После Нового года прошло несколько дней, Павел с родителями завтракали на кухне (редкий случай – собраться за одним столом почти всей семье удавалось нечасто), когда на пороге возник взъерошенный после похмельного сна Роман. Накануне он вернулся глубоко за полночь, и никто не рассчитывал увидеть его за столом в восемь утра. Обведя кухню долгим, слегка затуманенным взглядом, он хрипло объявил, не глядя ни на кого из присутствующих, будто обращаясь к какому-то невидимому собеседнику:

– Все. Докладываю: младший сержант Никитин бухать закончил.

На лице матери, которая при появлении сына бросилась готовить ему место за столом, мгновенно промелькнула радость. Павел тихо фыркнул и, не удержавшись, язвительно поинтересовался:

– Бабки, что ли, кончились?

– Дурилка ты, Паша, – беззлобно ответил Роман, усаживаясь на спешно приставленную матерью табуретку. – Бабки еще, можно сказать, не начинались.

– Подумал уже, куда устраиваться будешь? – деловито спросил отец.

Они с матерью давно строили планы по поводу трудоустройства старшего сына. Зная вспыльчивый характер Романа, обсуждали их только в его отсутствие, опасаясь показаться навязчивыми. Из армии Рома вернулся с правами категории С, и отец, считая, что шофер – он и в Африке шофер, проживет в любом кризисе, выражал готовность устроить сына на свой комбинат. У матери, всю жизнь проработавшей в торговле, взгляд на будущее Ромы выглядел куда более амбициозным: она мечтала увидеть сына менеджером в солидной коммерческой фирме, коих даже в их маленьком городке расплодилось в избытке.

– Устраиваться? – переспросил Роман, пододвигая к себе тарелку с яичницей. – Конечно, подумал. Давно уже. Вот прямо завтра и устроюсь.

– Ну и слава богу, – вырвалось у матери.

Павел вновь недоверчиво хмыкнул, отец посмотрел на Рому удивленно, но ничего не сказал.

Устройство Романа на работу выглядело весьма своеобразно. Купив длинный телефонный шнур, он перенес аппарат из прихожей в свою комнату и теперь основную часть времени проводил у себя, а из-за плотно прикрытой двери доносился его голос – чаще спокойный, иногда явно раздраженный, а временами срывающийся на крик. Озадаченные таким трудоустройством родители подступали к сыну с расспросами, на которые всякий раз получали один ответ: та работа, к которой они привыкли, – это для тех, кто, прожив в «совке» всю жизнь, просто не способен подстроиться под новое время, а он, Роман, не собирается упускать свой шанс и гробить молодые годы, вкалывая на дядю за копейки.

Павел, полагавший, что может рассчитывать на бо́льшую откровенность, тоже изводил брата расспросами, но с ним Рома вел себя еще более замкнуто. Дистанция, которую старший брат негласно установил в общении с младшим, после возвращения Романа из армии не только никуда не делась, но, казалось, стала еще более заметной. Павел, серьезно переживавший такое отчуждение, никак не мог понять его причины. Оба брата с раннего детства одинаково не радовали родителей хорошей учебой и примерным поведением, оба доставляли семье больше хлопот и расстройств, чем поводов для гордости, и, казалось бы, сам бог велел им объединиться, чтобы противостоять попыткам воспитательного воздействия со стороны педсовета и родителей. Однако при общей схожести поведения каждый брат существовал как бы сам по себе, и инициатором такой ситуации всегда выступал старший. По некоторым случайно прорывавшимся у Ромы фразам Павел сделал вывод, что старший мучается сыновней ревностью, и это было совсем непонятно, поскольку сам он никогда не ощущал своего привилегированного положения в семье. Более того, непростой период, когда семейный бюджет резко сократился, а из холодильника как по волшебству вдруг исчезли залежи дефицитных продуктов, пришлось пройти именно из-за старшего брата.

В седьмом классе количество драк с одноклассниками и хулиганских выходок по отношению к педагогам превысило предел терпения директора, и был поднят вопрос об исключении Романа из школы. Мать чуть ли не со слезами умоляла педсовет дать ее сыну еще один шанс, но учителя, вконец измученные буйным семиклассником, проявили удивительную сплоченность и дружно заняли непримиримую позицию. Тогда Вера Семеновна выложила последний козырь, который приберегала на самый крайний случай: зная, что в школе вакантна должность уборщицы, она предложила на эту неблагодарную и символически оплачиваемую работу себя, заверив педсовет, что в таком случае сможет лично следить за своим неспокойным сыном, чем сильно облегчит жизнь учителям.

Должность буфетчицы в горисполкоме имела массу преимуществ и в небольшом городе, который не мог похвастаться столичным снабжением, вызывала у многих тихую зависть. Обычная пятидневка, без двенадцатичасовых смен и работы в выходные, зарплата, хоть и ненамного, но превышающая заработок продавца в магазине, и, самое главное, почти законный доступ к дефицитным продуктам, поступающим через распределитель.

Все это осталось в прошлом, и семья сразу почувствовала перемену: они не бедствовали – отцовский заработок позволял жить, не считая каждую копейку, – но переход на продукты из магазина заставил быстро забыть о многих кулинарных предпочтениях.