А вот освещения здесь хватало, даже с избытком, воздух дрожал от тяжелого гула электрогенераторов.
– Мамочки, – сказала Шеветта.
Райделл притормозил у ворот и опустил чудом уцелевшее стекло дверцы. Секунд через десять из сторожки появился мужик в махровой ослепительно-оранжевой куртке и шапочке того же приятного оттенка.
– Частные владения. – Мужик перехватил поудобнее крупнокалиберную с откидным металлическим прикладом двустволку. – А что это случилось с вашим лобовым стеклом?
– Олень, – небрежно бросила Шеветта.
– Мы тут хотим повидать наших знакомых, Саблеттов, знаете таких? – затараторил Райделл в надежде отвлечь внимание охранника от машины; пулевые пробоины – их ни оленем не объяснишь, ни тюленем. – Саблетты нас ждут, мы договорились, вы только позовите кого-нибудь из них.
– Что-то не очень вы похожи на христиан.
Шеветта перегнулась через Райделла и окинула христианнейшего стража ледяным взглядом.
– Не знаю, кто уж там такой
– Назареи? – с сомнением переспросил охранник. – А чего вы тогда не бритоголовые?
– Шибко умный? – презрительно фыркнула Шеветта. – Ты скажи мне еще, что Христос был евреем. Ты дурак или только притворяешься? Знаешь, что это такое? – Она тронула свою голову, короткие шипастые пучки волос.
Охранник растерянно молчал.
– У нас там священные гвозди. Ну что, дошло?
Пора выручать беднягу, подумал Райделл. Вон как побледнел, того и гляди в обморок хлопнется.
– Слышь, приятель, – лениво бросил он, – так ты позовешь старину Саблетта или как?
Охранник молча повернулся и исчез в сторожке. И чего он, спрашивается, так дрожит?
– Какие еще гвозди? – спросил Райделл.
– Долго рассказывать, – отмахнулась Шеветта. – Это я от Скиннера слышала. Страшные дела.
Дора, Саблеттова мать, пила мексиканскую водку с кока-колой. Пьют и такое, пьют и похуже, но чтобы безо льда, при комнатной температуре… Да и наливалось все это из больших пластиковых бутылок, купленных, судя по внешнему виду, еще до Рождества Христова – может, последнего, а может, и того, самого первого. Водка-то еще и ничего, а вот кока-кола выдохлась напрочь, ни одного пузырька; по некотором размышлении Райделл решил, что ему и вообще не хочется водки – ни теплой, ни холодной.
В гостиной Дориного трейлера не было ни стульев, ни табуреток, только диван и кресло с откидной спинкой. Дора полулежала в кресле, положив ноги на край столика, – это я, извинилась она, для кровообращения. Райделл и Шеветта примостились на крошечном, чуть побольше банкетки, диванчике, а Саблетт сидел прямо на полу, подперев коленями широкий костлявый подбородок. Гостиная поражала стерильной чистотой, полным – несмотря на изобилие безделушек – отсутствием пыли. Саблетта берегут, догадался Райделл. А украшалок быта было действительно много – картинки и фотографии, декоративные теремки и статуэтки, резные полочки с теми же самыми статуэтками и знаменитые молельные платочки. Ну крыса крысой, подумал Райделл, взглянув на плоский голографический портрет преподобного Фаллона. Кожу себе на морде подтянул, загар искусственный навел, а все равно как был крысой, так и остался. Большой портрет Джей-Ди Шейпли действовал Райделлу на нервы, его глаза, казалось, все время смотрели на тебя. Самые, нужно думать, любимые в семье вещи, включая портрет Фаллона, группировались вокруг старомодного телевизора – большого, сверкающего хромировкой ящика, разительно непохожего на современные ультраплоские модели. По экрану беззвучно метались герои какого-то черно-белого фильма – громкость Саблетт убрал до нуля.