— Я бы очень огорчился, если бы наши не оправдали мои надежды, — пробормотал Поль.
Прямо перед ним за стеклом иллюминатора парила на легком ветру чайка. К чему притворяться серьезным, искать какие-то причины? Ведь в громадных странах севера труду, чувствам, радости жизни тоже не хватает размаха, как и птицам, которые суть уменьшенные копии тристанских птиц. Однажды с островка Неприступный, взобравшись на скалу — сорвешься оттуда, костей не соберешь, — Поль сумел притащить домой для кольцевания сони;[7] громадный, орущий альбатрос, распластанный по полу и стучавший по нему клювом, кончиками крыльев задевал стены комнаты, а смертельно усталого, исцарапанного Поля прямо-таки распирало от удовольствия. Это было лишь одно из ярких, продутых свежим ветром воспоминаний, которые сухой анализ журналистов никогда не считал решающим аргументом среди других веских причин бегства тристанцев в Антарктику. Этот альбатрос, живущий тридцать лет, к тому же взлетел еще на пик Мэри, сделав всего десять взмахов крыльями. Восхитительная механика! В конце концов она близка механике трактора, хотя последний сделан для того, чтобы побеждать землю, а альбатрос создан одолевать ветер. Но Хью продолжал:
— Значит, я вместе с вами заберу в Кейптауне, смею сказать, почту для Тристана. Я должен также вас поблагодарить. Меня долго останавливали расходы и трудности согласовать приезд на Тристан и отъезд с него. Запрещено пользоваться военными кораблями, иногда заходящими к вам. Невозможно сесть на траулер для ловли лангуст. Исключаются также и китобойные суда: если даже они согласны взять на борт и проходят близко, им нет никакого резона возвращаться. Единственное решение — изменить курс одного из лайнеров, что курсируют между Африкой и Латинской Америкой, — повергло патрона в уныние. И речи не могло быть, чтобы выкладывать две тысячи фунтов за этот крюк! Но поскольку этот крюк делается ради вашей группы, а ближайший корабль должен забрать половину персонала, срок пребывания которого на острове истек, я и решил воспользоваться случаем.
— И правильно сделали, — одобрил Поль. — Следующего случая вам пришлось бы ждать больше года.
Он поднялся, но Хью удержал его за рукав.
— Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Я знаю, что островитяне не слишком-то любят откровенность с чужаками. Похоже, это их смущает…
— Верно. Они боятся показаться наивными. В сущности, они не знают, предполагает ли их образ жизни какой-то особый талант или обнаруживает их слабость. Но задавайте ваш вопрос.
Хью, внезапно замешкавшись, старается не смотреть Полю в глаза. Он с паузами, отчеканивая фразы, продолжает:
— Бегство ваших стариков вызвало сенсацию. Но более странным я нахожу поведение молодых людей вроде вас, что годами жили среди англичан, добились определенного положения и все-таки возвращаются на остров… У меня есть сын, который, как и многие другие, протестует против этого общества, но живет в нем, пользуясь его благами. Бежав безо всякого шума, вы гораздо решительнее осудили это общество.
— Я сделал свой выбор, — ответил Поль.
Он наморщил лоб, выдавая затруднение человека, более уверенного в своих поступках, чем в словах.
— Мне повезло, — тем не менее прибавил он, — что я мог это сделать. А у вашего сына нет выбора. Говоря начистоту, бывают моменты, когда я чувствую себя немного трусом. Все, что требуется от нас на Тристане, — это физическая храбрость. Нам не нужно сдвигать горы эгоизма, честолюбия, власти… Простите меня: ваша жизнь не заполняет сердца, она наполняет помойные ведра.
Хью смотрел, как он уходит немного скованной, слегка танцующей походкой — вылитый племянник своего дяди. Но может быть, Поль, не сознавая того, возвращается в единственное место, где, не имея слишком много конкурентов, будет числиться среди лучших?
Двери зала Совета, расположенного в еще пахнущем сырой штукатуркой домике, где размещаются конторы, помещения администрации и почта, закрыты. Заканчивается заседание.
В глубине зала, под геральдической эмблемой, между портретами королевы и герцога Эдинбургского, в излишне высоком, украшенном резьбой и обитом кожей кресле, прямо от которого по натертому до зеркального блеска полу тянется к парадному входу красная ковровая дорожка, восседает администратор. За стоящим в центре зала полированным, на пяти изогнутых ножках столом, на котором лежит Библия, сидит секретарша и стенографирует. У обшитых полированными панелями стен на бог весть знает из какого императорского мебелехранилища попавших сюда стульях с высокими, увенчанными колоннами спинками расположились члены Совета: мужчины с неизменным пробором, в пиджаках и при галстуках, в начищенных ботинках фирмы «Ришелье»; женщины в жакетках и коротких юбках; все они вертят в руках бумаги, не отрывая глаз от итоговых цифр года, которые и объясняют царящий на их лицах оптимизм. Совсем облысевший Уолтер сидит на краю, рядом с Симоном, своим всегдашним поседевшим другом; исчерпав повестку дня, администратор оборачивается к нему, чтобы произнести свою пышную речь:
— А теперь, друзья, в момент, когда я тоже вас покидаю, мне хотелось бы воздать должное тому, кто много лет был вдохновителем, покровителем этой общины и кто, окруженный общей признательностью, живя среди вас, будет пользоваться вполне заслуженным отдыхом…
Все члены Совета встают, только Уолтер сидит, и листки дрожат в его морщинистых руках. Пирс Николл, который смотрит прямо перед собой, как и подобает сидящему на председательском месте представителю королевы, слегка поворачивает голову; подмигнув, он бросает взгляд на Джосса Твена, зажатого между Сесилом Гроуером и Ральфом Глэдом, молодыми членами избранного на последнем заседании Совета холма, который скоро перестанет существовать. Ожидавший этого знака Джосс делает шаг вперед, откашливается, прочищая голос, и начинает более громко:
— Ты, Уолтер, с гордостью можешь уходить на покой. Вот нас опять так же много, как и в 1960 году. Только средств у нас втрое больше. Правда, ты не стоял у руля ни в штиль, ни на прогулке. Но ты всех нас снова привел сюда, и — слава тебе! И если все, как и должно быть, с тех пор меняется, то лишь в манере использовать ветер. Потому что ветер дует тот же самый. Что может быть более тристанским, Уолтер, чем принцип «все — всем», чем забота о долге каждого? Что более соответствует нашему старому духу, нежели наша реформа, ставящая на первое место общину, дающая каждому право голоса в восемнадцать лет и право участия в управлении в двадцать один год, образующая уникальную, доступную мужчинам и женщинам коллегию. Мы становимся самой свободной в мире домократией…
Последняя фраза прозвучала совсем неожиданно.
— Я немножко увлекся, — продолжал Джосс, заметив улыбки. — Извините меня. Но мы и самая маленькая демократия. Привычка бороться с волнами, как мы говорим о тех, кто преувеличивает, показывает вам, что я из здешних мест. Приспустим паруса. В больших странах парламенты постановляют, что такой-то гражданин заслужил признательность родины. Давайте скажем: «Спасибо, Уолтер!» Я предлагаю, чтобы эти слова были выжжены щипцами для клеймения скота на куске подобранного детьми на пляже плавуна, который будет прибит, Уолтер, к стене твоего дома.
ebooksa