– Дети остались, – сказал о. Яков, чувствуя, что и у него вздрагивают брови.
– Четверо…
И Антоныч снова стал суровым и строгим.
– С выносом, батюшка, похоронить-то. Вы уж, пожалуйста. Сколько там полагается, заплатим.
– Хорошо, хорошо, – заторопился о. Яков, – конечно, что там говорить. Завтра за обедней и похороним…
Вот с этого дня и началось.
За вечерней Антоныч не выходил у него из головы. Голубые глаза, красные веки и беспомощное лицо, когда он говорил: «Дети, мать-то у нас померла», мешали служить о. Якову.
«Большое это дело – смерть, – думал он, – большое, таинственное дело… Тут Бога и узришь… И смиришься, и возрадуешься… Вся жизнь по-иному представится. Всё житейское отпадает. Большое, святое дело…»
И вдруг вспомнились ему слова Антоныча: «С выносом, батюшка, похоронить-то»…
В это время о. Яков взошёл в алтарь и задёргивал занавес на Царских вратах. Стало темно. Престол казался чёрным. Огни свечей переливались красным светом в золочёных ризах икон.
О. Яков остановился. Холодная волна прошла у него по телу. И стало ему тоскливо, жутко, душно… Точно сам он попал в склеп, и заперли его наглухо одного под землёй. Похоронили заживо.
Едва дослужил он вечерню и, когда вышел из церкви на свежий, весенний воздух, почувствовал, что голова у него кружится и сердце до боли колотится в груди.
От церкви до дому надо было идти через огороды – минут десять. О. Яков торопился, почти бежал, но думать не переставал всё о том же: «Смерть – и “с выносом”… Три рубля даст. Там Бог – а тут что… А если и всё так?.. Вынос, молебен, ризы – это одно к одному, подходящее всё… А Бог, смерть, Христос… Неужели другое? Как же тогда? И как я не видал раньше-то? Почему сегодня?.. Антоныч… руки трясутся… “Не видали, как и померла”… Это больше всего ему и жалко… Умерла одна, никто не видел, точно брошенная. И вдруг теперь с выносом… три рубля…»
Было холодно, но о. Яков так торопился, что всё лицо у него стало мокрое и волосы прилипли ко лбу. Чтобы сократить дорогу, он перелез два раза через плетень, прыгал через грядки. И только тогда пошёл тише, когда увидал освещённое окно своего дома: в столовой горела лампа с синим абажуром. На столе стоял самовар. Старшая дочь Зиночка подошла к окну и приложилась к стеклу лбом, вглядываясь в темноту.
«Меня ждут, – с тихой радостью подумал о. Яков, и вся тяжесть слетела с него, – всё пройдёт, напьюсь чайку, поговорю с ними, и всё пройдёт…»
Долго не спал в эту ночь о. Яков. Шаг за шагом вспоминал жизнь свою и всё удивлялся – с чего это сегодня нашло на него «сомнение».
Жил о. Яков хорошо. Любил церковь, любил свой приход, всю душу вкладывал в своё служение. И о. Якова все любили как родного…
«Таких священников больше и нет», – говорили про него мужики. О. Яков с самых ранних лет был при церкви, сжился с ней и не мог представить себе жизни без церкви. Сначала он подавал отцу, священнику в этом же селе, кадило, свечи, подсвечники. Потом пел на клиросе, отец даже брал его на некоторые требы: служить молебны, панихиды. Потом поступил он в духовное училище, оттуда в семинарию.
Только что окончил курс, умер отец. Его назначили священником вместо отца. Женился он на дочери дьякона и стал жить в том же церковном доме, в котором жил с детства. Каждое воскресенье говорил в церкви поучения. Служил по уставу, истово, без пропусков. Денег лишних не брал и сам готов был отдать последнее, если у кого случалась нужда. На Рождество, бывало, нанесут ему кур, гусей, индюшек – всякой птицы. Жена знает характер о. Якова, запрёт всё в чулан, а он ночью потихоньку встанет и раздаст половину. Бедные прихожане знали уж об этой раздаче и поджидали его у калитки. О. Яков выносит гусей и уток, а сам только приговаривает:
– Тише, всем хватит… как бы не услыхали да не забранили бы…
ebooksa